всех еврейских мальчиков, хотя и с неравным успехом. В то же время в диаспоре сформировались “бытовые”, если можно так выразиться, еврейские языки на основе наречий окружающих народов. Самый известный и распространенный из них – идиш, выросший из верхнегерманских диалектов и испытавший сильное влияние иврита и, с другой стороны, славянских языков. До начала XX века он официально именовался “еврейским жаргоном”, потом некоторое время – “разговорно-еврейским языком”.
Еврейская литература Нового времени, сложившаяся в основном в XIX веке и к рубежу столетий вступившая в пору расцвета, развивалась как на иврите, так и на идише. При этом первый вплоть до 1920-х годов был языком в первую очередь высокой поэзии, второй – демократичной прозы и драматургии. Крупнейшие мастера, такие как Бялик или Шолом-Алейхем, писали на обоих языках, но один из них для каждого писателя был “главным”. Выбор языка был связан не только с особенностями дарования или с жанровой принадлежностью, но отчасти и с идеологией. В начале ХХ века между собой боролись несколько проектов модернизации еврейского народа и обретения им полноправия. Сионисты были сторонниками возрождения иврита как живого языка (и к 1910-м годам в Палестине уже во многом преуспели в этом) и – не всегда, но довольно часто – неприятелями “жаргона”, в котором видели язык галута, изгнания; леваки из Бунда и партии “Поалей Цион” отстаивали права идиша и ненавидели “клерикальный” иврит (последующая языковая политика советской власти в этой области – во многом плод их усилий); сторонники национально-культурной автономии занимали позицию компромиссную.
Очевидно, что в обстановке интереса к “инородческим” литературам не мог не возникнуть интерес и к литературе еврейской – особенно с учетом той важной роли, которую “еврейский вопрос” играл в сознании российской интеллигенции. Некоторые еврейские авторы успели уже войти в культурное сознание русского интеллигента: в театрах по всей России с успехом шли пьесы Шолома Аша, писавшего на идише; большой резонанс (пять переизданий!) имела книга крупнейшего еврейского национального поэта Хаима Нахмана Бялика “Песни и поэмы” (1911) в переводах Владимира (Зеева) Жаботинского, не только выдающегося еврейского общественного деятеля и публициста, но и талантливого писателя, в основном русскоязычного.
Одним из инициаторов перевода современной еврейской (то есть ивритской) поэзии на русский язык стал Лев Борисович Яффе, активный деятель сионистского движения, сам не чуждый поэзии. Он был и одним из основателей русскоязычного еврейского издательства “Софрут”. 25-летний юбилей литературной деятельности Бялика был отмечен специальным номером газеты “Еврейская жизнь” (22 апреля 1916 года), где в качестве переводчиков живого классика впервые выступили крупные русские поэты – Сологуб, Вячеслав Иванов, Брюсов. В том же году и Ходасевич был привлечен к переводу стихов для софрутовского альманаха. Подстрочник какой-то “еврейской поэмы” Ходасевич брал с собой в Коктебель, но по-настоящему взялся за работу лишь осенью: это мог быть или “Завет Авраама” Саула Черниховского, напечатанный в первом номере альманаха “Софрут” за 1917 год, или “Так будет в последние дни” Шнеура Залмана (текст этого перевода до нас не дошел).
В сентябре 1917-го Яффе начинает вплотную заниматься составлением “Еврейской антологии” – сборника современной поэзии на иврите. В качестве редактора он, по рекомендации Гершензона, приглашает Ходасевича. Интенсивная работа продолжалась в течение двух месяцев до октябрьского переворота и шести месяцев после него.
Чаще всего Ходасевич встречался с Яффе у себя дома. К этому времени адрес его сменился: семья переехала в полуподвал на Плющихе, в 7-м Ростовском переулке (дом 11, квартира 24). Здесь Ходасевичи прожили все годы Гражданской войны.
Как вспоминал позднее Яффе, “Ходасевич садился против меня, сутулый, с худым и болезненным лицом. Лишь глаза лучились светом разума и душевного волнения. Мы читали подстрочники и решали, кому из поэтов давать стихотворение для перевода; читали также литературные переводы, которые уже были перед нами. Переговоры с русскими поэтами вел я”[371].
Подстрочники (к которым прилагалась фонетическая транскрипция) составляли Хаим Гринберг и сам Яффе. Впрочем, часть переводчиков в них не нуждалась: это были люди, связанные с сионистским движением и знавшие иврит. Поэтов, обладавших на тот момент именем, среди них не было, но были личности весьма примечательные: уже тридцатилетний, но еще малоизвестный Самуил Маршак, будущий крупный исследователь русской литературы XVIII века Павел Наумович Берков, наконец, Елизавета Жиркова (по мужу Быховская), женщина удивительной биографии: уроженка Рязани, русская по отцу и ирландка по матери, она по какому-то душевному влечению стала изучать иврит, позднее вышла замуж за активного сиониста, перешла в иудаизм, уехала в Палестину и стала известной еврейской поэтессой под именем Элишева (собственно, еврейская транскрипция имени Елизавета)[372]. Но большую часть переводчиков составили известные русские поэты, уже участвовавшие в переводах для других “инородческих” антологий: Вячеслав Иванов, Сологуб, Балтрушайтис, Брюсов, Верховский; из молодых к ним присоединился Липскеров. В антологию вошло тринадцать переводов самого Ходасевича, в том числе два под псевдонимом Ф. Маслов. (Все эти переводы вместе с рядом других вошли в авторский сборник Ходасевича “Из еврейских поэтов”, увидевший свет в 1922 году в Берлине и год спустя переизданный.) Одно стихотворение перевела Софья Бекетова, то есть Анна Ивановна Ходасевич.
Весной 1918 года, еще до выхода антологии, Ходасевич и другие переводчики (Иванов, Балтрушайтис) читали свои переводы на нескольких публичных вечерах, посвященных еврейской культуре. В этих вечерах также участвовали театр “Габима”, выдающийся писатель и фольклорист Семен Ан-ский (Шлойме Раппопорт). Но когда в июле, уже в атмосфере разворачивающейся гражданской войны и террора, антология увидела свет, отметить должным образом ее выход, конечно, не удалось. Все же незамеченной она не прошла: вскоре потребовалось второе издание.
Инициаторы издания были убежденными сионистами, и их политическая ориентация повлияла и на концепцию антологии, и на состав текстов. Сам Ходасевич вчуже вполне сочувствовал этому течению. В 1925 году, в статье “Господин Родов” он писал: “Люблю сионистов: это одни из самых безудержных мечтателей, которых я знаю. Тогда[373] окрыленные надеждой и еще не изведавшие готовящихся разочарований, они были особенно милы”[374]. Однако Гершензон, принимавший в работе над антологией самое непосредственное участие, был убежденным противником сионизма. Свое мнение на сей счет он без обиняков высказал в статье “Судьбы еврейского народа”: “Сионизм есть отречение от избранничества и в этом смысле – измена историческому еврейству”[375]. Это не значило в его случае отрицательного отношения к возрождению иврита и даже к еврейской колонизации Палестины. Но Гершензон был убежден: “еврейское царство не от мира сего”[376], и государственный национализм, скопированный с европейских образцов, ничего хорошего народу Израиля не принесет. Тем не менее в деле ознакомления русского читателя с современной еврейской поэзией Михаил Осипович, пользовавшийся авторитетом в русской литературной среде и живо интересовавшийся еврейскими делами, был фигурой незаменимой. Написанное им предисловие вполне устраивало составителей: речь шла о преодолении вековой “старческой немощи” еврейства, об открывающемся будущем, конкретные же его формы никак не намечались. И все-таки некоторое несовпадение бросается в глаза. Гершензон хвалит новейших еврейских поэтов за то, что они, в отличие от своих предшественников, не прикованы мыслями к “еврейской беде”, что им открыт весь мир: любовь, природа, размышления “о жизни, о человеке, о Боге”. Разумеется, у Льва Яффе, посвятившего жизнь борьбе за создание национального государства, были другие приоритеты.
Во втором, редакционном, предисловии к антологии подчеркивалось, что в подавляющем большинстве случаев переводчики сохранили форму оригинала. Сам Ходасевич в предисловии к сборнику “Из еврейских поэтов” редкие, по его словам, отступления объясняет “соображениями, так сказать, русской художественности”. Специалисты, анализировавшие переводы многие десятилетия спустя, пришли к несколько иным выводам. Русские переводчики, в том числе и Ходасевич, временами довольно свободно обращались с формой еврейских стихов. Впрочем, и проблемы, стоявшие перед ними, были достаточно трудны. Любой путь, который выбирает переводчик, в такой ситуации небезупречен. Вот один пример. Стихотворение Хаима Нахмана Бялика “То новая кара Господня…”. Владимир Жаботинский так переводит его начало:
То новая кара Господня: пред собственным сердцем вы лживы,
Пред самими собою вы трусы.
Свои слезы вы льете в грязь, и на каждый луч фальшивый
Как дешевые нижете бусы.
Служите камням чужбины с упоением, с жалкой любовью,
В раболепно-усердном поте.
Пожирающим ваше тело, в муках, истекая кровью,
Вы в придачу душу даете[377].
А вот те же строки в переводе Вячеслава Иванова (из “Еврейской антологии”):
И горшую кару пошлет Элоим:
Вы лгать изощритесь – пред сердцем своим,
Ронять свои слезы в чужие озёра,
Низать их на нити любого убора.
В кумир иноверца и мрамор чужой
Вдохнете свой пламень с душою живой.
Что плоть вашу ели, – еще ль не довольно?