— Его что — из двоих сшили? — спросил Творожный, опасливо поглядев на гигантского дога. Но Портос подошел к нему и, обнюхав его костюм из чистой полушерсти с лавсаном, привстал и так доверчиво положил свои могучие лапы на хилые директорские плечи, так ласково заглянул ему в очи своими грустными глазами! И растроганный директор тотчас подписал с хозяйкой Портоса трудовое соглашение, по которому владелица собаки Ольга Михайловна Рубашова обязалась за соответствующее вознаграждение приводить Портоса на съемки и сопровождать его в киноэкспедициях.
Затем директор обстоятельно растолковал Ольге Михайловне ее права и обязанности. В итоге этой беседы Ольга Михайловна уяснила, что основным ее правом является право исполнять обязанности, а Творожный вдруг увидел, что Ольга Михайловна очень недурна собой, и в душу его закралось смутное предчувствие каких-то больших неприятностей.
…Заозерный был в восторге. Портос вел себя перед камерой так естественно и непринужденно, будто окончил актерский факультет ВГИКа.
— Нет, нет, я был неправ, — признался режиссер сценаристу. — Я был неправ, когда говорил, что собака на экране будет лишь присутствовать. Такая собака не может оставаться только беспристрастным свидетелем. У Портоса не тот характер! Портос должен действовать. Поверьте мне!
Хоть Артамон Заозерный ставил всего лишь второй фильм, слова «Поверьте мне!» он произносил так убедительно, что даже сам начинал себе верить. И Евг. Сослуживцеву не оставалось ничего другого, как написать еще один — на этот раз специально собачий — вариант сценария.
Постепенно Портос занимал в фильме все больше и больше места, деликатно оттесняя остальных героев на второй план. Теперь миловидной Ольге Михайловне приходилось доставлять Портоса на съемки почти каждый день. А потом начались экспедиции. Группа приехала в Батуми. И здесь, в субтропиках, Артамон Заозерный впервые по-настоящему заметил Ольгу Михайловну.
— Черт возьми! — только и воскликнул он в своей лаконичной манере. — Ах, черт возьми!
Действительно, было совершенно непонятно, как он до сих пор умудрился не заметить такой очаровательной женщины! И этот вечер Портос провел в полном одиночестве, грустно слоняясь по гостиничному номеру и безнадежно обнюхивая ножки стульев из чешского гарнитура.
И весь следующий вечер Портос был один. И все последующие вечера тоже…
А в понедельник Портос вдруг категорически отказался сниматься. Сначала он вообще не захотел выходить на съемочную площадку. А затем, подойдя к кинокамере, он поднял заднюю ногу и совершил такой хулиганский поступок, какого не позволяла себе по отношению к киноаппаратуре ни одна собака!
Кроткого и послушного Портоса нельзя было узнать. Когда Заозерный пытался погладить его по голове, Портос так рявкнул, что режиссер, отскочив, чуть не повалил юпитер.
На Ольгу Михайловну Портос не смотрел и на слова ее не обращал внимания.
Никто не мог понять, что случилось с собакой…
Расстроенный режиссер отправился перекусить в ближайшую шашлычную. Однако, едва он исчез, Портос вдруг вышел на съемочную площадку и стал перед камерой, всем своим видом показывая, что он готов к съемкам.
Обрадованные ассистенты помчались за режиссером. Но как только Заозерный, торопливо дожевывая шашлык, появился на площадке. Портос зарычал и демонстративно улегся, не подчиняясь никаким командам.
Лежачая забастовка продолжалась до тех пор, пока вконец издерганный режиссер не пошел к морю освежиться. И снова Портос поднялся, потянулся и. добродушно помахивая хвостом, приготовился к съемкам.
И опять помчались за режиссером. Опять прибежал Заозерный. И снова Портос, зарычав, бросился на постановщика.
И тут уж всем стало ясно, что пес абсолютно здоров и просто не желает сниматься у Артамона Заозерного. Зарвавшийся, слишком возомнивший о себе пес буквально предъявлял ультиматум: или я, или режиссер. Это даже было смешно! Наивный Портос не знал, что в кино первый человек — режиссер, и продолжал упорствовать.
Прошло еще три дня. Портос стоял на своем.
— Будем менять собаку! — решительно сказал Заозерный.
— Как это менять? — строго спросил директор. — С Портосом уже отснято три четверти фильма!
— Неважно! Собака не актер. Найдите второго такого же Портоса.
— Что значит «найдите»? Вы же сами требовали подобрать вам необычную собаку. Я вам подобрал. И вы прекрасно знали, что второго Портоса не существует в природе! Так что постарайтесь наладить с ним отношения! В конце концов, режиссер должен уметь работать с творческими кадрами!
Прошло еще пять дней. Пядь съемочных дней! Заозерный пытался честно работать с кадрами. Он говорил Портосу такие неуклюжие комплименты, что даже осветители краснели. Он пытался найти с ним общий язык с помощью краковской полукопченой колбасы. Он старался восстановить с Портосом творческие контакты, выклянчивая для этого в ресторане сахарные кости. Но Портос бросался на режиссера с такой яростью, что Заозерный стал бояться съемочной площадки.
А время шло. А график катастрофически срывался. А выхода не было. И Портос победил! Артамона Заозерного от картины отстранили и доснимать фильм «На большой дороге» поручили другому — молодому и талантливому. Так собака, можно сказать, съела режиссера. Представляете? Ну, если бы хоть лев съел — все-таки царь зверей… А то ведь друг человека — собака. Как обидно должно быть режиссеру!
А ведь, с другой стороны, в первом варианте сценария никакой собаки не было. И во втором не было. И в седьмом. Так что собаку, которая его съела, режиссер выдумал сам. И никто, кроме него, не виноват!
А Портоса, к сожалению, в кино больше не снимают. Хоть он и талантливый, и умный, но уж очень неуступчивый!
ОДНАЖДЫ УТРОМ
Когда юрисконсульт Антон Филимонович Пестриков неожиданно обнаружил, что умеет летать, он просто растерялся. Как человек современный, он твердо знал, что этого не может быть.
Первый раз он поднялся в воздух ранним летним утром, когда, как обычно, делал зарядку и, расставив ноги на ширину плеч, под вежливо-бодрые команды радио мерно поднимал и опускал руки…
Он поднимал и опускал руки, разглядывая в зеркальной дверце шкафа свою не слишком спортивную фигуру… И вдруг зеркало медленно поплыло куда-то вниз, и Пестриков стукнулся головой о потолок. Оттолкнувшись головой от потолка, он плавно опустился на пол, отчаянно замахав руками, снова взмыл вверх и увидел, что в зеркале отражаются только его худые волосатые ноги.
— Я летаю! — изумленно пискнул Антон Филимонович. Легко перейдя из вертикального положения в горизонтальное, он торжественно и тихо поплыл над неприбран-ной тахтой, над телевизором, над письменным столом и полированной гладью шкафа…
Вначале потрясенный юрисконсульт летал только по своей комнате, паря под потолком и описывая неправильные эллипсы вокруг польской люстры. Комната холостяка выглядела сверху необычно и странно.
Затем Пестриков, сообразив, что его соседи по квартире уже ушли на работу, выпорхнул в коридор. Он облетел кухню, покружился в местах общего пользования, присел на холодильник и, с трудом развернувшись в малогабаритной передней, бочком влетел в свою комнату и спланировал на тахту.
Да, черт возьми, он умел летать! Умел летать!
Однако пока он увлекался полетами, время шло. и, взглянув на часы, Антон Филимонович стал поспешно собираться на работу. Доедая бутерброд с диетической колбасой, Пестриков еще раз облетел люстру, приземлился и, схватив папку, побежал в управление.
В течение рабочего дня юрисконсульт раз двадцать запирался в кабинете, чтобы снова и снова проверить, не разучился ли он летать. К счастью, все было в порядке, и однажды он даже чуть не вылетел в распахнутое окно.
А вечером соседи, как назло, были дома, и обладателю феноменальных способностей пришлось ограничить летную зону своей небольшой комнатой. Но ему уже надоело порхать на своих пятнадцати квадратных метрах. Ему уже были тесны просторы жилплощади. Его звало открытое небо, влекла бездонная синева, манили заветные дали.
Едва дождавшись выходного дня, Пестриков отправился за город и отыскал в лесу безлюдную поляну. Прищурясь, взглянул он на бегущие в небе светлые облака, плавно взмахнул руками и взлетел.
Вот уже верхушки берез и сосен остались внизу, а юрисконсульт все поднимался, поднимался…
Какие-то птички пролетели под ним и. испуганно свистнув, бросились в сторону.
Никогда еще за все тридцать пять лет Пестриков не чувствовал себя так хорошо и уверенно. Он нырял, кувыркался, проделывал фигуры высшего пилотажа, а из карманов его сыпались мелкие деньги, папиросы и старые троллейбусные билеты.
— Господи, — взволнованно думал Антон Филимонович. — Я умею летать! Я летаю! И пусть я не знаю, каким образом это у меня получается, — все равно я счастлив! И если даже чудо окажется недолговременным и я разучусь летать так же неожиданно, как научился, — все равно я буду считать себя счастливейшим человеком, потому что…
Однако додумать эту красивую и благородную мысль Пестриков не успел. Другая мысль, внезапная и страшная, мгновенно заставила его замахать всеми четырьмя конечностями и стремительно пойти на посадку.
Снижаясь, он зацепился за какую-то ветку, шарахнулся в сторону и приземлился прямо в крапиву.
А испугало Антона Филимоновича простое и не лишенное рационального зерна предположение. Ведь если он может разучиться летать так же неожиданно, как научился, то не исключено, что это произойдет именно тогда, когда он будет в воздухе. И ничто не спасет его от верной гибели.
Вот о чем подумал Антон Филимонович, кружась высоко над землей. И, даже благополучно выбравшись из крапивы. он долго не мог оправиться от испуга и поверить, что все обошлось.
Почистив пиджак, Антон Филимонович отправился на станцию.
Больше он вне комнаты не летал. Да и в комнате, для вящей безопасности, он кружил только над тахтой. Или в крайнем случае над шкафом, если нужно было вытереть пыль.