Неожиданно передо мной выросли два знакомых до ужаса сапога с широкими раструбами голенищ. Они стояли на таком большом расстоянии друг от друга, что казалось, мне свободно можно было пройти между ними вместе с мешком. Я поднял голову и увидел черное дуло автомата, направленное на меня. Еще выше поднял голову — увидел сердитое лицо охранника в зеленой каске.
— Заген зи битте, вие комме их ин диссе лагер? Дорт зитцен майн муттер, — произнес я по-немецки, что означало: «Скажите, пожалуйста, как мне пройти в этот лагерь? Там сидит моя мама».
Часовой понял смысл сказанного и удивился. Ему показалось дикой и несуразной такая просьба. Он никогда в жизни не слышал, чтобы кто-нибудь добровольно просился за колючую проволоку. Кроме того, ему не понятно, как могла мать мальчика оказаться в лагере, если эта «муттер» прибыла из далекой России, а мальчик пришел из литовского города? Да и что у него там в мешке? Или же мальчишка не в своем уме? Надо позвать начальство…
Меня бросило в жар, когда я увидел, что на зов часового идет тот самый офицер с двойным подбородком, который, как сыч, высматривал в бараках ребят для продажи помещице. Тот, который несколько дней тому назад, наставив на меня указательный палец, обтянутый замшей, грозно сказал: «Шлехт девочка!». Надо же было судьбе сыграть со мной такую шутку! Пусть бы подошел какой-нибудь другой немец, только не этот. Теперь ему нетрудно будет догадаться, что его в прошлый раз обманули, подсунув мальчика, переодетого в девочку.
Какое-то мгновение я заколебался, не зная, что делать. Бежать — нельзя, пуля догонит. Вновь дурачком прикинуться? Еще больше будет подозрений. Но и просто так отдать свою жизнь с целым мешком жратвы за здорово живешь — тоже не хотелось. Интуиция подсказала мне, что на этот раз надо притвориться ангельски кротким, честным мальчиком, который еще слишком маленький и несмышленый, чтобы трезво оценивать свои поступки. И я с увлечением рассказал немцам историю своего побега из концлагеря, казалось бы, почти нигде не соврав, и в то же время умолчал о главном. Рассказал о том, как дяденька полицай с белой повязкой на рукаве вылил мою порцию «супа» другому мальчику, оставив меня голодным. А есть так хотелось, так хотелось, что я невольно, сам не знаю как, залез в кузов грузовой машины, стоявшей в лагере, зарылся там в брюквенные листочки и таким образом, незамеченный, выехал из лагеря, чтобы раздобыть еды, а потом вернуться обратно. Про своих товарищей по побегу Петю и Ваню и Мухиного дедушку, конечно, промолчал.
— Ну, и как? Раздобыл еды? — спросил толстый немец, внимательно выслушав мой рассказ.
— Конечно, пан!.. Еще сколько! — с откровенной радостью воскликнул я и тут же раскрыл мешок. — Во!
Взору немцев предстали отбросы из помойных ям: грязные картофельные очистки, засохшие корочки хлеба, обглоданные кости, которые догадливые Кужелисы специально набросали сверху на случай проверки.
— О! — произнес толстый немец, скорчив брезгливую гримасу. Он что-то сказал часовому, и оба захохотали. «Значит, не узнал!» — подумал я, продолжая изображать невинное дитя.
Возле лагерных ворот, по ту сторону колючей проволоки, толпились заключенные дятьковцы. Они не понимали, что произошло. Над чем смеются немцы? Каким образом возле них оказался мальчик из лагеря? Что они хотят с ним сделать? Что в том мешке?
Наконец, толстый немец успокоился, вытер платком вспотевшую шею и приказал часовому впустить меня в лагерь. Тот открыл калитку в воротах и взглядом показал мне, чтобы я живо убирался. Я взвалил на спину мешок с провизией и едва только вступил одной ногой на территорию лагеря, как почувствовал сзади сильный пинок. Мешок оказался на голове. Я упал на чьи-то крепкие руки. Это был дядя Ваня Слесарев. Подхватив меня, он сам еле устоял на своей деревянной ноге-култышке.
Оказалось, Мухин дедушка разыскал маму, отдал ей мою кепку и по секрету сообщил, что я на свободе. Мама от такого известия чуть не упала в обморок, но старик успокоил ее: «Германия — это наша смертушка, — сказал он. — А в Литве, может, найдутся добрые люди и приютят твоего сынка». И вдруг этот сынок влетает в лагерь, как ангел на крыльях, с целым мешком провизии: сырой, печеной и вареной. Только сверху лежали отбросы.
Обитатели нашего барака обступили меня, без конца расспрашивали, как бежал и что видел в городе. Всем интересно знать, что это за Литва такая, какой в ней живет народ, лучше или хуже немцев.
— Конечно, лучше! — уверял я и, вспомнив про подарок тети Кази, вытащил из кармана стеклянный флакончик, похожий на аптечную пробирку с лекарствами, протянул его маме.
— Что это? — удивилась она.
— Духи, — ответил я. — Одна литовская тетенька тебе подарила. Казей ее зовут.
Пожимая плечами, мама осторожно взяла пузырек, поднесла к носу, и глаза ее засветились. Этот подарок поднял у нее настроение. Она словно превратилась на миг в молодую и счастливую довоенную маму, порывисто схватила меня, прижала к груди и начала целовать, приговаривая:
— Это целую тебя, сынуля!.. Это тетю Казю!.. А это всех добрых людей Литвы!..
Женщины развели костер во дворе и стали варить мясо, которое я принес из города. Сварив, мама разделила его всем по кусочку. Ничего подобного многие не ели с самого начала войны. Свою порцию я отдал Мухиному дедушке, объявив, что сыт по горло, и показал всем свой округлившийся живот.
В этот день я был героем всего лагеря, не зная и не ведая, какие новые приключения, испытания и мытарства меня ожидают завтра.
По лагерю шла молва о том, что не всех заключенных повезут в Германию. Для того, чтобы туда попасть, надо еще пройти медицинскую комиссию. Пригодным выдадут желтые номера, остальных же направят в газовые камеры. Что такое газовая камера, никто толком не знал. Говорили, что она похожа на обыкновенную баню, герметически закрытую со всех сторон. В нее заводят голых людей, наглухо закрывают двери, пускают удушливый газ — и через минуту все готово: люди превращаются в трупы, а души их улетают к богу в рай, где нет ни войн, ни голода, ни насилия человека над человеком.
Однако желающих «перемещаться» в рай при помощи газокамеры в лагере не оказалось. Все предпочитали ад на земле, поэтому многие стали сами просить лагерное начальство отправить их на каторжные работы в Германию. Попасть в ад считалось теперь за благо. Гарантийная путевка туда — желтый номер, нашивавшийся на одежду. Два таких номера с шестизначными цифрами — на себя и на меня — приобрела моя мама, потом тетя Зина Кругликова, Таракановы и Слесаревы. Неожиданно какими-то путями и бабушка Артамонова запаслась им, заявив, что она вовсе не бабушка, а женщина средних лет, которая, слава богу, в работе за троих может управиться. Даже безногий дядя Ваня так ловко обул свою деревянную култышку в лапоть, что тоже получил желтый номер. Претендентов в «рай», таким образом, в лагере почти не было, кроме Мухиного дедушки и еще нескольких явно древних стариков и старух. Немцам это, наверное, не понравилось, так как им позарез нужны были именно райские жители, для которых они изготовили прекрасные газокамеры, или, как их в народе прозвали, душегубки. А раз машина смерти изготовлена, то она должна работать — производить трупы. Но несознательные русские почему-то не хотят служить фашистскому «прогрессу».
Пришлось пойти на хитрость. Гитлеровцы подогнали на станцию специальный поезд, казалось бы, с обычными товарными вагонами-теплушками, вывели из лагеря партию заключенных и пригласили: пожалуйста, кто хочет в Германию, занимайте плацкартные места! Загнали узников в эти вагоны и заперли двери. Когда поезд тронулся, пустили туда по специальным трубам удушливые газы. Задыхавшиеся смертники застучали в стены; поднялся такой крик, что был слышен даже шяуляйцам, жившим у железной дороги.
Еще раз произвести подобный эксперимент немцы не решились. Они просто начали врываться в бараки, хватали кого попало и, погрузив в закрытые машины, куда-то увозили. Больше этих людей не видели в лагере. «Значит, погибли в душегубке», — заключали оставшиеся.
Такая участь постигла и меня с мамой. В наш барак, как и в другие, набежали солдаты. Они хватали кого попало, не разбирая, есть у него желтый номер или нет, но позволяли брать с собой вещи. Выводили во двор и заталкивали в черную закрытую машину. В этой группе, кроме нас с мамой, оказались также тетя Зина Кругликова с дочерью, бабушка Артамонова и еще несколько незнакомых женщин. Одноногий дядя Ваня сумел остаться.
А что произошло потом — не поддается описанию. Это было похоже на кошмарный сон. Нас привезли к приземистому каменному зданию и заставили раздеться догола. Одежду и вещи собрали в кучу какими-то длинными железными крючками и бросили в дымящийся ящик. Потом нас построили гуськом и завели в полутемное помещение, наполненное синеватым газом.
— Душегубка! — истерически закричала какая-то женщина и, теряя сознание, шлепнулась на каменный пол. Лишилась чувств тетя Зина. Подкосились ноги и у моей мамы. Троекратно перекрестившись, закатила вверх глаза бабушка Артамонова…
А мне хоть бы что! Я, как ни в чем не бывало, стоял посредине камеры, в самом, можно сказать, эпицентре, видел, как вокруг меня корчатся люди, и не понимал, почему на меня одного не действуют газы.
«Господи, если ты есть на свете, то сделай так, чтобы Вовка не задохся, чтобы и моя мама не задохлась и чтобы никто не задохся!» — прошептал я свою молитву и троекратно перекрестился, как бабушка Артамонова.
И чудо произошло: все очнулись, открыли глаза, встали, молча сполоснулись холодной водичкой, стоявшей здесь в больших чанах и, как приведения, один за другим вышли из страшной камеры, которая в самом деле была газовой камерой, но временно приспособленной для мытья и санитарно-профилактической обработки людей, угоняемых в Германию.
Опять этими же железными крючками вытащили нашу одежду из дымящихся ящиков и вернули нам. Она была горячей. Перепуганные люди с трудом находили свои вещи. В растерянности путали рукава со штанинами. Когда все оделись, мама отозвала меня в сторонку и шепнула: