— Вовик, слушай меня внимательно. Что бы я ни делала, не удивляйся и не спрашивай ничего, а выполняй все, что тебе скажу. Так надо. Понял?
— Понял, — покорно кивнул я, хотя сам ничегошеньки не понимал. Чему еще удивляться? После того, что сейчас произошло, более удивительного нельзя ничего придумать. Оказалось, это не так. Дальше происходило нечто совсем невероятное…
Машина, на которой нас везли из санпропускника на станцию, вдруг остановилась на одной из улиц на окраине города. Дверь оказалась незапертой. Мама толкнула ее и выпрыгнула из машины, увлекая и меня за собой. Женщины, точно сговорившись, тут же подали нам наши вещи. Мама схватила их и побежала в придорожные кусты. Я — за ней. Здесь не росло ни единого деревца, а придорожные кусты были такими чахлыми, что прятаться в них не имело никакого смысла: они просвечивали насквозь. Я огляделся. Мы находились на какой-то возвышенности. Внизу, метрах в ста, зеленый луг. По нему бродила одинокая телка и протекала извилистая речушка. Через дорогу стоял большой деревянный дом с желтым мезонином, из окон которого, чуть одернув шторы, боязливо выглядывали чьи-то любопытные физиономии, белые и плоские, как в мультипликации. Они отлично видели нас, а мы — их. Я посмотрел на соседние дома — жители их тоже заняли наблюдательные посты у прикрытых шторами окон верхних и нижних этажей.
А всего в нескольких шагах от нас на дороге стояла машина и тарахтела. Неожиданно из ее кабины вышел эсэсовец. Он махнул рукой, и машина поехала, а эсэсовец, бросив в нашу сторону безразличный взгляд, направился в противоположную сторону. Мама шепнула мне:
— Идем за этим человеком.
«Идти за фашистом?» — возмутился я и хотел было запротестовать, но вовремя вспомнил, что обещал маме ничему не удивляться и ни о чем не спрашивать. Молча схватил свой узел, и мы пошли за этим человеком. Когда я чуть ускорил шаги, чтобы доказать маме, что я вовсе не трус, она резко одернула меня:
— Не торопись. К нему нельзя подходить близко. Держись от него так, чтобы только не выпускать из виду…
Мы неотступно следовали за таинственным эсэсовцем, ни на секунду не спуская с него глаз. Он в переулок — и мы за ним. Навстречу шли пешеходы. Они с любопытством рассматривали нас. Очевидно, по нашему виду не трудно было догадаться, откуда мы.
Наконец эсэсовец свернул к стоявшему на отшибе домику. К нему вышла женщина. Они перебросились несколькими словами. Мы тоже свернули к этому домику и остановились в нескольких шагах от них. Мама сделала вид, что поправляет развязавшуюся веревку на узле. А у самой руки дрожат от страха и волнения.
Не обращая на нас внимания, эсэсовец вместе с женщиной направился за дом. Мы — за ними. На задворках стоял заброшенный сарай, похожий на баню. Кивком головы женщина показала на него и вернулась. Проходя мимо нас, она быстро, но внимательно осмотрела с ног до головы вначале маму, потом меня, не выражая при этом никаких эмоций на своем бесстрастном неподвижном лице.
А черный человек подошел к сараю и скрылся там. Мама повела меня тоже туда. Оглянувшись, кивнула мне головой, указывая на дверь. Я похолодел от ужаса, когда увидел, как она, жалко сгорбившись, шагнула вслед за немцем в черный провал сарая. Я — за ней. И здесь в полумраке, лицом к лицу, мы увидели нашего таинственного незнакомца в фашистском мундире. Лицо у него было бледное и такое же бесстрастное и серьезное, как у той женщины, с которой он только что разговаривал. Под мундиром четко выделялась белая накрахмаленная рубашка с галстуком.
Собственно, переживать страх тут было некогда. Как только мы вошли, незнакомец заговорил по-русски и коротко объяснил, что свои вещи мы должны оставить здесь и снова пойти за ним. И, не дав нам опомниться, забросил наши вещи на чердак.
— Я же вам объяснял, — сказал он маме, — чтобы держались от меня в пределах видимости, а вы чуть ли не вплотную подходили ко мне. Нельзя так. Следуйте за мной, но не так близко, как этот раз…
Из сарая вышел вначале он, затем через некоторое время — мы. Теперь уже без вещей. Соблюдали дистанцию. Человек, одетый в черную эсэсовскую форму, снова повел нас, словно на длинной веревочке, по всему городу. Мы без конца сворачивали в какие-то глухие переулки, и только под вечер, когда уже начало смеркаться, он завел нас в большой двухэтажный дом. Мы с мамой остолбенели, когда увидели, куда пришли. Огромная комната на первом этаже была совершенно пустая, если не считать громоздкого стола, стоявшего посредине, и несколько простых табуреток. Окна были плотно занавешены глухими шторами. Над столом горела керосиновая лампа, подвешенная к высокому потолку. Пол заляпан грязью, и на нем ни одного половичка. Стены голые, и лишь на одной из них, обращенной к входной двери, висел в золоченой рамке портрет Гитлера в натуральную величину.
Сухое острое лицо. Рачьи глаза. Маленькие фатовские усики и бандитская челка, спускающаяся на низкий лоб. Таков портрет главного злодея рода человеческого! Главного людоеда, который пожирает людей, сосет у них кровь. Эту гитлеровскую морду я видел уже ни первый раз и узнавал ее в каждом живом фашисте, носившем черный мундир со свастикой на рукаве. Мне вдруг показалось, что эсэсовец завел нас в логово самого Гитлера. Бежать отсюда бесполезно: все равно поймают. Да и куда побежишь в незнакомом городе?
«Господи, если ты есть на свете, то спаси меня, Вовку Котикова, и мою маму, Прасковью Ивановну, от Гитлера», — снова мысленно произнес я свои волшебные слова, в чудотворную силу которых стал все больше верить.
— Устраивайтесь здесь на ночлег, — сказал таинственный незнакомец, приведший нас в это логово, и достал из ящика стола несколько новеньких стеганых курток, бросил их на стол, который по своим габаритам напоминал бильярдный — никогда в жизни я не видел таких больших столов. — Это ваша постель. Завтра вам предстоит дальняя дорога. Спокойной ночи! — и он исчез, как привидение, оставив нас с мамой одних в этой странной, страшной и, как видно, нежилой комнате.
Мама разостлала на столе предложенные нам ватники, и мы с ней тихонько улеглись на них, не потушив света. С облезлой стены на нас внимательно смотрел Гитлер, как бы предупреждая, что в этой комнате не только он, но и стены имеют уши, поэтому шептаться ни о чем нельзя, лучше помолчать, чтобы не сболтнуть лишнего. Мы лежали и молчали, хотя мне страшно хотелось спросить маму: «Что все это значит, куда мы попали? Кто такой этот незнакомый черный человек в эсэсовской форме? В какую дальнюю дорогу он поведет нас завтра? Может быть, лучше бежать отсюда, пока не поздно? Если дверь заперта, то можно открыть окна и бежать! Но вот вопрос — куда? Конечно, к Кужелисам! Больше я никого не знаю в этом городе, а мама — тем более».
Эти и другие мысли роем теснились в моей голове, но ни одну из них я не решался высказать маме, помня ее строгий наказ: ни о чем не спрашивать, ничему не удивляться и во всем слушаться ее, что бы она ни делала. Когда надо будет, она сама скажет. А пока — держать язык за зубами, а губы — на замочке.
Я лежал на столе с открытыми глазами и прислушивался к каждому шороху большого дома. Не спускал глаз с двери. Мне казалось, вот-вот должен кто-то войти и убить нас с мамой. Потом он сдерет с нас кожу, из которой наделает дамских сумочек, а наше мясо пустит для производства мыла, которого так не хватало во время войны. Что фашисты этим занимались — я слышал в лагере.
Ночь прошла в кошмарах. Мама тоже не спала. Так до самого утра мы и не сомкнули глаз.
А утром, чуть свет, к нам явился вчерашний незнакомец вместе с женщиной, с которой он останавливался у бани. Она держала в руках плетеную берестяную кошелку. В кошелке находилась медная кастрюля, из которой валил пар, и лежали продукты.
— Доброе утро!.. Знакомьтесь, теперь вы останетесь с этой женщиной, — сказал эсэсовец и показал на свою спутницу. — Ее зовут Казимерой Константиновной. Она отведет вас, куда надо. Дорогой познакомитесь поближе, но предупреждаю: Казимера Константиновна по-русски не понимает. И там, где вы будете жить, тоже никто по-русски не говорит. Так что советую вам сразу же приняться за изучение литовского языка. О своих вещах, оставленных в сарае, не беспокойтесь: их вам скоро доставят. Прощайте!
И он ушел таким же серьезным, строгим, каким был на протяжении всего времени, когда мы его видели. Но женщина после его ухода сразу оживилась, дружески улыбнулась нам и протянула маме руку:
— Здравствуйте! — произнесла она с акцентом, очевидно, только что заученные слова. — Меня зовут Казимера… А вас?
— Паша, — ответила мама и тоже протянула ей руку. — Паша Котикова.
— Паша Ко-ты-ко-ва, Паша Ко-ты-ко-ва! — несколько раз по складам повторила литовка, запоминая.
— А это мой сын Вова, — сказала мама.
— О, знаю, знаю… Ваш сын я знаю — Владукас!.. Мне говориль…
Я слушал этот странный ответ литовки и ничего не понимал. «Откуда она меня знает? И кто ей говорил обо мне?..» — с удивлением думал я, не придавая вначале значения тому, что она, как и Павилас Кужелис, назвала меня Владукасом. Между тем дальнейшего разговора между мамой и литовкой не получилось. Кроме десятка заученных слов, она, как видно, и на самом деле ничего не понимала по-русски.
Казимера Константиновна накормила нас горячим супом, который принесла в медной кастрюле, и мы покинули странный дом.
На улице еще стоял туман. Утренний холодок заполз ко мне за воротник пальто, забрался в рукава. Я съежился. Но вот с родного Востока брызнули, как из брандспойта, первые солнечные лучи, заиграли золотистыми огоньками на крышах костелов, украсили желто-голубыми лентами карнизы (домов, засверкали на сонных окнах, и разгорелся солнечный пожар по всему городу. Я расправил плечи: холодок вылез из меня.
Вскоре город остался позади. Перед нами потянулась длинная проселочная дорога, по обе стороны которой лежали желтые и зеленые квадраты поспевающих хлебов. Впереди розовая даль, очерченная сиреневой каемкой далекого леса. Вокруг грачиными гнездами чернели крестьянские дома с надворными постройками. Они то жались кучками вдоль дороги, то беспорядочно рассыпались по всей окрестности. Как видно, живут в этих краях богатые люди. Редко где встретишь убогую избушку с соломенной крышей, все больше добротные строения, обшитые тесом и покрытые красной черепицей. Стоят они поодаль друг от друга, утопая в зелени садов и ягодных кустарников, ничем не огороженных. Вот диковинка! В Дятькове все эти неогороженные сады и огороды разорили бы мальчишки. А здесь прямо у дороги переплетаются грядки спелого гороха, растут яблони, сливы, выглядывают из зеленого кружева листьев вишенки на тоненьких шейках, соблазняют меня своими рожицами. Но меня теперь не соблазнишь. Я всю жизнь буду помнить того неме