цкого офицера с бульдожьим лицом, который чуть не пристрелил меня. Может, и тут за каждым кустом прячется такой бульдог. Я высунул ему язык и отвернулся от «ничейной» вишенки, росшей у дороги.
Казимера Константиновна шла впереди, а мы с мамой немного отстали от нее, чтобы поговорить. И мама наконец рассказала, что с ней случилось вчера в газокамере после санобработки. Она, уже одетая, стояла и плакала, когда к ней подошел офицер в эсэсовской форме и спросил на русском языке:
— Почему вы плачете? Не хотите ехать в Германию?
Мама испугалась: ведь фашист может подумать, что ей не нравится гитлеровская Германия, и пристрелить ее, что тоже бывало.
— Нет, нет, пан, я хочу…
И слезы, как из весенней сосульки, еще сильнее закапали из ее глаз. Чуть заметная улыбка пробежала по лицу эсэсовца.
— Зачем же тогда плакать? — мягко укорил он и спросил, кивком головы указывая на меня: — А это ваш сын?
Мама перепугалась за меня. «Зачем ему мой сын?» — подумала она и кивнула головой:
— Да, пан, сын…
Я в это время рылся в дымящихся ящиках: в куче прожаренной одежды разыскивал одну из своих рубашек, радуясь, что нас не задушили в камере. Я видел, что возле мамы вертелся эсэсовец и вроде бы что-то объяснял ей.
— Не бойтесь меня, говорил он. — Я литовец, и ничего не сделаю плохого ни вам, ни мальчику… Ваша фамилия Котикова?
— Да, пан, Котикова, — удивленно пролепетала мама, не понимая, откуда он знал ее фамилию.
— А вашего сына зовут Владукас?
— Нет, пан, его зовут Вова.
— Да это одно и то же: по-нашему значит Владукас. Слушайте меня внимательно. Я предлагаю вам вместе с сыном остаться в Литве. Жить будете в деревне, в крестьянской семье. Согласны?
— Конечно, пан! — обрадовалась мама.
— Но, — потушил ее радость этот странный человек, — я не могу вас взять отсюда открыто. Лагерное начальство не подчиняется нам. Вы должны совершить побег.
— Побег? — испугалась мама, и недоверие отразилось на ее лице.
— Да, — кивнул головой эсэсовец и объяснил: — Видите, вон те кустики? Это метров двадцать отсюда. Так вот, оставляйте здесь свои вещи, берите сына и идите в те кустики, будто в туалет. После погрузки, когда машина уедет, выйдите. Я вас встречу, буду кричать на вас, ругаться, но вы не принимайте к сердцу — это для того, чтобы не заподозрил меня обслуживающий персонал санпропускника. Потом я вас уведу отсюда, куда надо. Вот и все. Согласны?
Душа у мамы заметалась, как перед расставленными силками. Соглашаться или не соглашаться? А что если это действительно силки, в которые ее хотят заманить вместе с сыном? Она покосилась на охранника, который стоял поблизости и, казалось, с любопытством поглядывал на них. Эсэсовец перехватил ее взгляд:
— Это немец, — объяснил он. — Но его можно не опасаться: он мой хороший знакомый и, кроме того, ничего не понимает по-русски.
— Все равно, пан, я боюсь идти в кусты, — сказала мама. — Кругом немецкие солдаты. Они могут убить нас, как за попытку к бегству. Они уже предупреждали нас об этом.
— Хорошо. Тогда я подумаю о другом плане, — согласился литовский эсэсовец и отошел от мамы. Походил туда-сюда по площадке, переговорил о чем-то со своим знакомым охранником и снова подошел.
— Предлагаю вам другой план. Садитесь со всеми в машину. На одной из окрестных улиц она остановится. Дверь будет открыта. Вы забираете с собой самые необходимые вещи, быстро спрыгиваете и бежите в ближайшее укрытие от дороги. Охранник в это время будет разговаривать с шофером, а я выйду из кабины, машина поедет дальше. Вы же следуйте за мной на расстоянии метров тридцать. Я отведу вас, куда надо. Подходит?
Мама согласилась, хотя и этот план был весьма сомнительным и опасным.
— А дальше что было, ты уже знаешь, — закончила она рассказ и прибавила шагу, чтобы догнать Казимеру Константиновну.
— Вот здорово! — воскликнул я, внимательно выслушав маму. — Значит, мы на свободе?!
— Кто знает, сынуля. Не известно, куда нас еще приведут. Может быть, на такую же каторгу, как Германия.
— Еще чего! — возразил я и задумался над загадочными обстоятельствами нашего побега. Например, откуда эсэсовец узнал нашу фамилию и что меня зовут Владукас? Ведь так меня называли только Кужелисы, у которых я ночевал после побега из концлагеря. Вспомнилось, как дедушка Павилас расспрашивал меня о маме, обещал чем-то помочь, и я постепенно стал догадываться, что и вчерашний наш побег из газокамеры совершился не без его участия. Это открытие меня настолько взволновало, что я, не помня себя, закричал:
— Мама!
Последнее, что увидел, — это лицо Казимеры Константиновны, которое показалось мне неправдоподобно искаженным и увеличенным. Я потерял сознание.
Глава четвертаяДятьковские батраки
…Жизнь возвращалась ко мне кусочками. Вначале появился слух, и я явственно услышал отрывки каких-то звуков. Понял, что это человеческая речь. Голоса были тихие, приглушенные, почти полушепот. Так говорят в церквях или в домах, где лежит покойник. До меня долетали только отдельные слова, но смысла их я не понимал. Они произносились не по-русски.
Потом ко мне вернулся второй кусочек жизни: я открыл глаза и увидел возле себя двух незнакомых людей. Они смотрели на меня в упор и молчали, но когда я открыл глаза, оживленно заговорили, и к ним подошла моя мама. Слабым, тусклым огоньком забрезжила в моем сознании первая мысль: «Где я?» Повернул зрачки и увидел несколько окон, дощатый потолок и стену, увешанную семейными фотографиями, как в доме на Базарной улице, где мы жили до войны. Но это был не наш дом. «Что же это за квартира? Как я сюда попал? Кто эти люди?..» — один за другим просыпались вопросы в моем затуманенном сознании. Вероятно, несколько секунд мой взгляд бессмысленно блуждал по чужим предметам, пока снова не сосредоточился на лице мамы, совсем близко склонившейся надо мной. Как всегда, на этом лице отражалась гамма чувств: радость, испуг, страдание и бесконечная доброта и нежность. «Почему она плачет? Что-нибудь опять случилось?..» Я хочу спросить ее об этом, но почему-то не могу раскрыть рта. Тогда я сделал усилие над собой, чтобы заговорить, и почувствовал сильную боль во рту, из которого вместо слов вырвался глухой стон, а распухший язык отказывался повиноваться. «Кажется, со мной уже такое случалось», — подумал я и вспомнил, как однажды в Дятькове точно так же очнулся после приступа эпилепсии, или «черной немочи», как называют в народе эту падучую болезнь. Тогда тоже у меня был распухший язык: я его прокусил, когда корчился в судорогах.
Одно за другим в моей памяти стали оживать события последних дней. Я вспомнил концлагерь, газокамеру, побег из нее, бессонную ночь в каком-то страшном доме с портретом Гитлера на стене, как мы с какой-то тетенькой, назвавшей себя Казимерой Константиновной, покинули этот дом и пошли куда-то далеко, как мама рассказала мне дорогой о таинственном незнакомце в форме эсэсовца, который нас спас от угона на германскую каторгу… Потом меня осенила какая-то догадка, а что произошло после этого — ничего не помнил, точно провалился в пропасть.
— Мама, — наконец, позвал я тихим голосом, преодолевая боль во рту.
— Что, сынуля? Что, мой милый? — встрепенулась она. — Как ты себя чувствуешь? Головка не болит?
— Нет, мамочка, не болит. Язык болит. А что со мной случилось? Где мы?
— Ничего не случилось. Спи. Тебе надо хорошенько выспаться.
— Я уже выспался, мама… Со мной случился припадок? Да?
Мама вздохнула:
— Да, сынуля…
— А где Казимера Константиновна? Она меня ударила?
— Никто тебя не ударил, сынуля. Когда ты закричал, она подбежала к тебе, но не успела подхватить — ты упал…
— А потом? — Ну, потом понемногу стал затихать и очнулся. Кое-как узнал меня и тут же уснул. И вот проспал почти до вечера.
— А как же я оказался здесь? Вы с Казимерой Константиновной меня принесли сюда?
— Нет, сынок, привезли. Казимера Константиновна остановила подводу, и добрый человек согласился довезти нас до места. Теперь мы здесь будем жить. А это наши хозяева: дядя Йонас и тетя Зося, — мама показала глазами на стоявших в стороне супругов, которые с любопытством смотрели на меня.
— Как тетя Зося? — удивился я. — Да это же Казимера Константиновна!
Чуть заметная улыбка пробежала по лицу матери.
— Нет, сына, — возразила она, — это тетя Зося, родная сестра Казимеры Константиновны. Они очень похожи. Я сама их перепутала. А Казимера Константиновна ушла обратно в Шяуляй. Ей нельзя долго оставаться здесь. Она хотела дождаться, когда ты проснешься, но так и не дождалась.
— Мама, откуда она знает, что меня зовут Владукас? Помнишь, она сказала: «О, знаю, знаю. Ваш сын зовут Владукас!»? Ведь так меня называли только те литовцы, у которых я ночевал после побега из концлагеря.
— Понятия не имею, — ответила мама, пожав плечами. — Но тебя так называл и тот мужчина, который спас нас от германской каторги, хотя я ему ничего о тебе не говорила.
— Это тот эсэсовец, который целый день водил нас по городу?
— Да не эсэсовец он вовсе и даже не немец.
— А кто же?
— Литовец. Обыкновенный портной. Ночевали мы в его мастерской. Так, по крайней мере, мне объяснила Казимера Константиновна.
Теперь я окончательно понял, что догадка моя была верна. Наш побег из «газокамеры» совершился не без участия дедушки Павиласа Кужелиса, который обещал нам помочь. И вот сдержал обещание. Но маме пока я ничего не сказал. Слишком много еще было здесь загадочного и неясного.
Как в романе великого английского фантаста Герберта Уэллса «Машина времени», жизнь моя с космической быстротой перемещалась во времени. Совсем недавно я был в «рабовладельческом обществе», когда меня везли на германскую каторгу. В Шяуляйском концлагере попал в «феодальное общество»: меня чуть не продали литовской помещице. А теперь вот оказался в «капитализме» — в батраках у Каваляускасов Йонаса и Зоси.