По моим представлениям, наши хозяева пан Йонас и пани Зося были людьми весьма зажиточными: жили в большом пятистенном особняке с верандой, имели много надворных построек, свой лес, а пахотной земли столько, что и глазом не охватишь. Детей у них не было. Они совершенно не понимали русского языка, а мы с мамой — литовского. Поэтому объясняться приходилось разными способами. Так, в первый же день пани Зося затараторила, обращаясь ко мне и маме:
— Вольгать, вольгать, вольгать…
А что такое «вольгать», мы не знали: смотрели на нее, как бессловесные животные, и пожимали плечами. Тогда наша хозяйка поднесла к нам пустую тарелку с ложкой и, вкусно цокая языком, поманила на кухню. Тут обе женщины рассмеялись, наконец, поняв друг друга. Оказывается, нас звали ужинать.
Мы уселись за небольшой стол на кухне, которая представляла собой прихожую с окном во двор. Возле окна стояла лавка. На противоположной стороне находилась голландская печь, оставляя узкий проход с улицы в горницу. Зося разложила на столе четыре деревянные ложки и посредине водрузила огромную миску дымящихся, густых щей, запах которых приятно защекотал мои ноздри. Йонас, прижав к животу круглый каравай, нарезал целую кучу пеклеванного хлеба с розовой корочкой. Когда начали есть, я чуть не проглотил язык: все было так вкусно!
После ужина хозяйка сказала маме:
— Гульть!..
И указана на постель.
— Баю-бай? — спросила мама.
— Баю-бай! — закивала головой хозяйка, довольная тем, что хоть в этом нашли общий язык.
Так мы узнали и запомнили два первых литовских слова: «вольгать», значит кушать, и «гульть» — спать.
После утомительной дороги и сытного ужина мы спали долго и крепко. Проснулись, когда на улице уже вовсю светило солнце. Каваляускасы опять пригласили нас за стол, а после завтрака повели во двор показывать свое хозяйство. Зашли в хлев. Здесь под одной крышей находились и лошади, и коровы, и свиньи, и овцы. Терпко пахло навозом. Я заметил, что хозяин по-разному относился к животным. Дольше всех он задержал нас у стойла высокого гнедого жеребца, любовно погладил его огненную шею, ласково поговорил с ним и с горсти покормил овсом. Стоявшей рядом маленькой сивой кобыле с бельмом на левом глазу он тоже подсыпал в ясли овса, но разговаривать с ней не стал, а только бросил ей несколько строгих слов и быстро отошел от этого стойла. Равнодушно пошлепал ладонью коров по гладким бокам, поднимая их с належанных подстилок. И совсем без внимания оставил глупых овечек, которые настороженно следили за каждым нашим движением и чуть что — шарахались от нас в разные стороны. Они содержались вместе с коровами.
У левой стены хлева в отдельных закутках, занимавших целый ряд, хрюкали брюхатые свиньи, окруженные поросятами, и откормки, отяжелевшие от сала. Это было Зосино хозяйство.
Потом нас повели в амбар, стоявший впритык к хлеву. Чего здесь только не было! Жратвы — навалом! В сусеках — зерно, в бочках — мука. Из-под крыши свисали на бечевках жирные копченые окорока, сычужина, куски сала, колбасы. На полках плесневели сложенные рядами желтые круги сыра и белые сырники, на полу в горшках скисало молоко и пучилась в корчагах сметана. У меня глаза разбежались при виде этого добра. «Вот здорово живут люди! — подумал я. — У двоих такая пропасть мировецкой еды! Как же они справляются с ней?..»
После осмотра хозяйства и усадьбы, которая занимала огромное пространство, пан Йонас и пани Зося снова пригласили нас к столу: снова «вольгать»! Бесподобен был пирог из тертого картофеля, запеченный в жирах на большом противне. Его называли «кугелем». Такого вкусного пирога я отродясь не ел.
А после обеда, как и положено, мы отправились «гульть» в отведенный для нас угол. Мне показалось, что теперь вся жизнь моя будет состоять из «вольгать» и «гульть» — «гульть» и «вольгать»: есть и спать — спать и есть… В общем, не жизнь, а рай, о котором мы с мамой не могли даже мечтать.
Однако этот «рай» вскоре закончился. Оказывается, нас привели к Каваляускасам не в качестве почетных гостей или нахлебников, а в качестве батраков. А батраков даром не кормят. За вкусный харч нужно отрабатывать. Но для меня, советского пионера, такие взаимоотношения людей были непонятными, я не осознавал своего положения и не мог с ним смириться. Очевидно, и для Каваляускасов, проживших всю жизнь в буржуазной Литве, я тоже показался довольно непонятным мальчиком — со «странностями», так как и сознание, и психология у них были другие.
Каваляускасы выдали нам по спецовке из грубой самодельной ткани, сандалии на толстой деревянной подошве, обтянутые на мысках сыромятиной, и заставили нас работать. Чтобы угодить своим хозяевам, мама хваталась за все дела, а так или не так делает, не знала, поэтому получалось у нее часто невпопад. Однажды хозяйка сказала ей:
— Пелене, пелене!..
И показала рукой на печь.
Мама не поняла, что это значит, но решила действовать по интуиции: побежала в сарай, нагребла там в корзину мякины и, возвратившись, стала растоплять ей печь. «Пелена» почему-то ассоциировалась у нее с мякиной. Хозяйка рассердилась: закрутила головой и замахала руками. Не то! Мама стояла перед ней столбом, подняв вверх плечи. А пани Зося, досадуя и бормоча что-то, погасила печь и выгребла из нее мякину… вместе с золой. Потом выяснилось, что она попросила русскую батрачку выгрести из печи золу, а не подтапливать печь мякиной.
Другой несуразный случай произошел со мной. Сидел я как-то на лавке в прихожей и от нечего делать смотрел в окно: считал воробьев на крыше амбара, ожидая, когда хозяева позовут нас «вольгать». Одолевала скука. Как известно, от безделья всегда бывает скучно, страшно медленно тянется время и хочется есть.
Неожиданно открылась дверь с улицы, и на пороге появился пан Йонас. Вежливо наклонив голову, он сказал мне:
— Владукас, айк арклюс порвяшк.
И пальцем указал на окно.
Это означало, что хозяин просил меня привести гнедого жеребца, который пасся за гумном на зеленой лужайке. Но я не понял и перевел его слова так: «Владукас, смотри, какая на улице замечательная погода, воробьи летают, а ты сидишь дома». Поэтому с детской простодушностью ответил ему:
— А я жду «вольгать», пан Йонас.
— Вольгать?! — как бомба, взорвался мой хозяин, и зеленоватые глаза его вылезли из орбит. Лысина побагровела. — Вольгать?! — повторил он и затопал ногами.
От страха у меня сердце ушло в пятки. Но, делая вид, что меня не так-то легко напугать, я стал фетром, выпятив нижнюю губу, и пожал плечами, давая понять бешеному хозяину, что если ему так уж нужно, то я не прочь пойти и на улицу, полюбоваться осенней природой. Но то ли хозяин решил, что я дразню его, то ли еще почему, но он закатил мне сцену: закричал на меня так, что даже пена выступила изо рта. И, захлебываясь от злости, повторял одни и те же слова:
— Айк, арклюс порвяшк!.. Айк, арклюс порвяшк!..
На крик прибежала мама. Я — к ней:
— Мамочка, тикаем отсюда! Наш барин взбесился…
А «барин», между тем, выскочил в сени, сорвал со стены конскую ременную узду, сунул в нее свою лысую голову, и в таком виде снова появился в прихожей, заржал, как лошадь:
— Иго-го-го-го!
— Вот, видишь, взбесился! Тикаем отсюда! — пропищал я дрожащим голосом и потянул маму за рукав. А мама хоть бы что: даже с места не тронулась. Она смекнула, в чем дело. Хозяйка уже приучила ее к таким сценам. Когда наступало время кормить свиней, пани Зося подходила к ней и хрюкала по-свинячьи. И мама понимала, что от нее хочет хозяйка: снимала с плиты тяжелые ведерные чугуны с вареным картофелем, толкла его колотушкой, примешивала пшеничные отруби и относила в хлев свиньям. Поэтому и сейчас догадалась, чего добивается хозяин. Спокойно взяла у него уздечку и подала мне со словами:
— Не бойся, сынок. Хозяин просто хочет, чтобы ты привел ему лошадь.
— Правда? — обрадовался я. — Вот здорово!
И, схватив уздечку, опрометью выбежал из дома.
— А знаешь, где пасутся лошади? — крикнула мне вдогонку мама.
— Ага!.. За гумном.
Эх, знали бы вы, как я любил лошадей! Эту страстную любовь к ним заронил в мою душу еще в раннем детстве папкин младший брат — дядя Федя, служивший в Красной Армии кавалеристом. Он научил меня держаться на лошади в седле и без седла, ездить рысью и галопом. Я мечтал: вырасту большой — обязательно стану кавалеристом.
Я быстро отыскал хозяйских лошадей: старую сивую кобылу с бельмом на левом глазу и красивого мерина с огненно-красной шерстью. Подошел вначале к кобылице: она маленькая и на нее легче залезть, но кобылица чуть не укусила меня, сердито оскалив гнилые зубы. «У, змея!» — выругался я, вовремя отскочив от нее, и уже издали погрозил ей ременными удилами.
Зато мерин оказался смирным и добродушным конем. Он доверчиво дал себя распутать и надеть уздечку. Но залезть на него не было никакой возможности: уж больно высокий и круглый, как крутая гора.
На литовских полях и лугах, на лесистых холмах много валунов и всяких булыжников, оставшихся здесь, очевидно, от ледниковой эпохи. Некоторые из них в человеческий рост. Немало валунов, отполированных, как зеркало, лежало и на землях Каваляускасов.
Я подвел большую послушную лошадь к одному из валунов и, используя его как подставку, залез на нее. О, радость! Я сижу на коне верхом! Я ударил голыми пятками по его упругим бокам, поднял вверх руку в виде обнаженной сабли и громко крикнул:
— Буденновцы, вперед!.. Ура!.. Красная Армия наступает!..
И понесся галопом по лугам и полям, воображая себя лихим кавалеристом, как дядя Федя. Окрыленный, возбужденный, преисполненный тем отчаянным, горячим задором, тем вдохновенным порывом, которые неудержимо влекут мальчишек на героические дела. Лицо мое раскраснелось. И, казалось, случись сейчас действительно атака и командир крикнет: «Мальчишка, марш-марш!» — и я, не задумываясь, брошусь в самое пекло сражения, буду давить немцев, колотить их чем попало, царапаться и кусаться: настолько, подняла во мне дух и переполнила сердце отвагой быстрая скачка на лошади!