Услышав слово «партизаны», Йонас вжал голову в плечи, а Зося зашаталась как пьяная. Вздрогнула и моя мама, еще крепче прижав меня к себе.
— Чего же вы испугались? — спросил высокий. — Мы не грабители и не убийцы. Нам надо знать, кто из вас русский?
— Я, — робко ответила мама, наконец придя в себя.
— А это ваш сын? — посветлело лицо у высокого партизана.
— Да, это мой сын.
— Его зовут Владукасом?
«О, чудеса! И партизаны знают, что меня зовут Владукасом! Откуда?..» — пронеслось в моей голове, и я опять вспомнил дедушку Павиласа Кужелиса.
Мама ответила:
— Да, его так прозвали литовцы. А по-нашему он — Вова.
— Знаем. И вас тоже знаем, Прасковья Ивановна, через шяуляйских друзей вашего сына. Догадываетесь? Мы пришли к вам по неотложному и очень важному делу, о котором ваши хозяева ничего не должны знать. Но это потом, а сейчас объясните им, пожалуйста, что мы ничего плохого не собираемся делать, а то хозяюшка, видите, сильно испугалась. Спросите у нее, не найдется ли у них что-нибудь поесть.
Пани Зося, действительно, испугалась. Она стояла ни живая ни мертвая. Мама подошла к ней и, как могла, объяснила, что эти люди просто пришли попросить поесть и обещают никого не трогать. Первым засуетился Йонас. Он стал таким вежливым, кротким, улыбчивым и добрым, каким я его никогда не видел. Подобострастно кланялся партизанам, приглашал их за стол. Улыбка у него широкая — видны все зубы с красными деснами.
— А больше никого нет в доме? — осторожно спросил высокий.
— Никого, — ответила мама.
Он кивнул бровью своему напарнику, не проронившему еще ни одного слова, и тот выскочил на улицу. Вскоре в прихожую вошли еще пять партизан. Они молча расселись на лавке, зажав между колен свое оружие, автоматы и карабины.
Между тем пришла в себя и пани Зося. На столе появились куски нарезанного сала, хлеб, сыр и тарелки с теплыми еще щами, оставшимися после ужина.
Высокий молодой партизан в кожанке, очевидно, командир, коротко, в нескольких словах, рассказал моей маме, что все они бывшие военнопленные, бежавшие из Шяуляйского концлагеря, и что один из них тяжело ранен.
— Нельзя ли нашего раненого товарища оставить у вас дня на три, пока мы не найдем более подходящее место? — спросил он.
— Что же вы у меня спрашиваете? Я же не хозяйка в этом доме.
— А вы спросите у хозяев.
— Но ведь вы сказали, чтобы они ничего не знали об этом деле.
— Да это не то важное дело, о котором я с вами обещал поговорить, Прасковья Ивановна. О том деле будет специальный разговор, один на один, и даже не сегодня.
— Ну, в таком случае, я думаю, у нас есть где спрятать раненого, — сказала мама, слегка волнуясь. — Вторая половина хозяйского дома пустует. Туда никто не ходит, и там есть два выхода: один — во двор, другой — к лесу. Более безопасного места нельзя и придумать. Только не выдадут ли его немцам наши хозяева?..
— Не думаю, — ответил партизанский командир, — они слишком трусливы для этого и дорожат своим благополучием. Кроме того, немцы отсюда далековато. По соседству с вами, в поместье Гильвичай, живут несколько полицейских, но они для нас не представляют опасности. Так что поговорите с хозяином…
Мама объяснила просьбу партизан пану Йонасу.
— О, пожалуйста, пожалуйста! — опять закивал он головой, кланяясь и показывая большие зубы. — Прошу пана раненого партизана к нам в гости… Да, да, можно у нас и целую неделю, можно две, пока не приедет из Битенай паняля учительница, — перевела мама.
— А кто такая паняля учительница, пан Йонас? — спросила она.
— О, паняля учительница Стефа Габриолайтите — дочь очень богатых родителей. Она не любит русских.
— Но почему она должна приехать к вам, пан Йонас?
— Потому что мой второй дом — ее школа.
— Что вы говорите, пан Йонас? Какая же это школа?
— Да, да, пановья, это ее школа, — твердил Каваляускас.
С большим трудом мама и высокий партизан поняли наконец, что вторая половина хозяйского дома, пустовавшая в настоящее время, действительно является начальной школой, но принадлежала она не государству, а Каваляускасу Йонасу, который за аренду помещения собирал с учеников соответствующую плату. Йонас пояснил, что учебный год у них начинается после уборки урожая, когда ученики освободятся от полевых работ.
Партизаны быстро опустошили стол, поблагодарили хозяина и ушли, предупредив, что скоро вернутся. И действительно, не прошло и часа, как на дворе снова залаяла собака. Хозяин цыкнул на нее и побежал встречать. Послышался скрип колес. Подвода остановилась за ближайшими кустами, не доезжая до парадного входа в дом. Двое партизан бесшумно сняли с нее раненого и понесли в школу. Здесь они осторожно положили его в дальнем углу, за печью, где был второй выход в лес. Коротко попрощались с ним и ушли, предупредив хозяина, что если с их товарищем что-нибудь случится, то он ответит за него своей головой. Мама перевела ему эти слова.
Йонас поднял кверху руки:
— Боже упаси, пановья!.. Боже упаси!..
Когда все ушли, я подошел к раненому, который лежал на полу лицом кверху, укрытый шинелью, и тихонько стонал. Луна, глядевшая в окна, освещала его круглую стриженую голову и совсем еще юное лицо с ямочками на щеках и тонкими, крепко сжатыми губами. Черные, изящного рисунка брови сходились на переносице.
Склонившись над ним, я сочувственно спросил:
— Больно, дяденька?
Раненый открыл глаза:
— Нет, сейчас уже не очень… А ты, видать, русский?
— Русский.
— Откуда?
— Из Дятькова.
— Что же это город такой или деревня?
— Город.
— А где он находится?
— На Брянщине.
— Так ты из партизанского края, значит. Приходилось мне и там летать… Но сам я из Ленинграда. Николаем зовут, Власовым.
— Вовка.
— Ну, вот и познакомились. А теперь, Вовка, помоги мне сесть — надоело лежать.
Я с готовностью взял его протянутую руку, помог ему приподняться и прислониться спиной к стене. В расстегнутом вороте военной гимнастерки показались белые бинты, пропитанные кровью.
— А ты куда ранен, дядя Коля? В грудь?
— Да, в основном в грудь, и левая рука — навылет… Но и фашистам от меня досталось. Весь их обоз с боеприпасами поднял в воздух. Сполна рассчитался с ними за свой сбитый истребитель…
Николай рассказал о том, что перед самой войной окончил Качинскую военную школу пилотов, что близ Севастополя. Летом 1943 года при выполнении боевого задания на Ленинградском фронте его сбила вражеская зенитная артиллерия и он попал в плен. Немцы заточили его в Шяуляйский концлагерь для военнопленных, который, оказывается, находился рядом с тем, где сидел я. Мы были соседями по концлагерям, и, очевидно, бежать нам помогли одни и те же люди. После побега Николай Власов пришел на конспиративную явочную квартиру антифашистского комитета города Шяуляй, которая мне была так хорошо известна: улица Жемои, дом № 6. Здесь его переодели, накормили и на следующий день переправили в другой дом, откуда в сопровождении «таинственного» незнакомца, одетого в форму гестаповца, вывели из города в лес. Кто же был этот «таинственный» незнакомец? Не тот ли портной, который таким образом водил по городу и нас с мамой? С того вечера все ночи я проводил с раненым и днем часто навещал его, чтобы принести поесть, протопить печь в школе, помогал ему промывать и перевязывать раны. Однажды пришел к нему и вот что увидел. Закинув за голову руки и задумчиво уставившись в одну точку, дядя Коля тихонько напевал:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…
Он пел сквозь зубы, сжимая челюсти. Лицо его грозно насупилось. Голос звучал отрывисто и твердо. В нем слышалась тяжелая стальная поступь миллионов красных бойцов, движущихся на смертный бой «с фашистской силой темною, с проклятою ордой». В нем, как волна, вскипала «ярость благородная». Каждая клеточка моего тела возбудилась от этой песни и заполнилась ею.
Вот это песня! И мотив, и слова, точно ярким факелом, насквозь прожигают сердце. По-видимому, то же самое испытывал и дядя Коля. Напевая, он по-прежнему не спускал глаз с какой-то точки. Я машинально проследил за его взглядом и увидел, что дядя Коля смотрит на портрет Гитлера, висевший в простенке между двумя окнами. Это был такой же портрет, как в том кошмарном доме, где мы с мамой ночевали после побега из газокамеры. То же сухое, острое лицо в тяжелых складках. Те же жидкие темные волосы, зачесанные на косой пробор. Стеклянные глаза и маленькие, как у артиста-комедианта, усики.
Мне вдруг захотелось броситься на этот портрет и разнести его в пух и прах. Я сжал кулаки. Дядя Коля заметил это.
— Ну, ну, — прервал он песню и здоровой рукой ласково потрепал мои вихры. — Успокойся!.. Слушай дальше…
И он допел до конца.
С тех пор песня о священной войне врезалась в мою память навсегда, и впоследствии я часто распевал ее. Она помогла выжить в войну. Если мне было невыносимо трудно, я запевал: «Вставай, страна огромная!..» — и мне становилось легче. Если я замерзал, то эта песня согревала мое тело и душу. А если вдруг смерть заглядывала мне в глаза — я и тогда вспоминал эту песню, и страх отступал от меня, потому что «за землю нашу милую, за наш Союз большой» не страшно было умереть.
Вот какая это необыкновенная песня! Она помогала мне и в работе, когда Йонас заставлял меня пилить дрова, чистить хлев или носить скотине колодезную воду. Песня о священной войне всегда была со мной, и даже время с ней летело как будто быстрее. Она вселяла в меня уверенность, что Красная Армия недалеко и что «отребью человечества» уже сколачивается «крепкий гроб».
Когда партизаны вторично заявились к Каваляускасам, командир отряда, улучшив минуту, вновь поговорил с мамой:
— Дело у нас к вам такое. Сможете ли вы выполнить небольшое партизанское поручение, например, съездить в город Шяуляй под каким-нибудь предлогом, передать по указанному адресу зашифрованную записку и оттуда привезти такую же?