— Зюля!.. Зюлечка!.. Змея ты этакая, куда ты?.. Остановись!..
Но змея-коза и слушать не хотела — бежала без оглядки.
Как видно, мы комично выглядели с нашей козой, так как немцы, завидев нас, хохотали и уже не так строго гнали нас от запретной зоны. Накидывая на шею пойманной козы веревку, бабушка недовольно ворчала:
— И здесь уже перегородили антихристы! Везде перегородили. Некуда стало и животное выгонять. Пойдем в другое место, Зюля…
И мы отправлялись в другое место, но там тоже натыкались на заграждения и перекочевывали дальше. Не знал я, что каждое такое место с колючей проволокой Анеля Бенедиктовна запоминает, чтобы потом обозначить его на карте. А мама эту карту потом передаст партизанам. Сведения в зашифрованном виде пойдут куда следует. Прилетят наши самолеты и разбомбят эту запретную зону, огороженную колючей проволокой. Только вот кто поверит, что объекты для бомбежек указывала нам коза Зюля?!
Ничего этого я еще не знал тогда, но уже догадывался, что неспроста мы гоняем нашу Зюлю с места на место, оставляя ее голодной. Догадывался, но маме об этом не сказал: пусть думает, что ее сын несмышленый ребенок, меньше будет бояться за меня.
В Шяуляе мы пробыли два дня. К Каваляускасам вернулись с разными справками, рецептами, написанными на литовском языке, выполнив партизанское задание.
Приближалась осень.
Стихли ветры, прекратились дожди. Пришли теплые, ясные дни бабьего лета. Солнце всходило теперь поздно и, взойдя, долго висело над лесом, не грея. Но достаточно было и этой его последней ласки, печальной улыбки, чтобы в природе снова пробудилась жизнь и надежда. Каждая травинка распрямляла тронутые заморозками листочки. Загорелись живым огнем фиолетовые шапки кленов, опаленные холодными утренниками. На жнивье слетались скворцы. В прозрачном воздухе жужжали летуны-жуки и, блестя на солнце, плавали длинные седые паутинки. Видимо, где-то совершали свое брачное путешествие маленькие, в несколько миллиметров, паучки. Выбрав возвышенное место, они выпускали из себя жидкость, которая, застывая, превращалась в пухлую серебряную нить; прикрепившись к ней, паучки, как под парусом, отправлялись в дальнее странствие, разнося повсюду в струях тихого воздуха «бабьи волосы». Не оттого ли прозвали в народе эту пору бабьим летом.
Наши хозяева готовились к празднику урожая. Йонас установил в сарае самогонный аппарат, несколько дней подряд гнал из картофеля и разных злаков хмельные напитки, варил в огромных чанах пиво, настаивал вино, разводил квас. Гулко стукались пузатые кадки, разнося по всему двору запахи солода.
Женщины тоже что-то пекли, жарили и парили на тонких железных противнях с загнутыми краями. Я был у всех на побегушках и удивлялся: «На какую такую прорву готовится все это питье, жратва и стряпня?! Неужели столько хорошей пищи будет съедено зараз?..»
Раненый партизан Николай Власов все еще жил у Каваляускасов. Раны у него затянулись, и он стал понемногу передвигаться, выходил на улицу и прогуливался по двору. И даже помогал хозяину гнать самогонку. Я не отходил от него ни на шаг. Однажды, когда мы сидели вдвоем в сарае и гнали самогон, я увидел у него пистолет и попросил посмотреть. Это был немецкий парабеллум. Николай вытащил из него обойму и подал мне, потом научил им пользоваться.
— Дядя Коля, возьмите меня в партизанский отряд, — попросил я, возвращая парабеллум.
— А что? Я не против, — ответил Власов. — Но надо поговорить с командиром.
Партизаны наведывались к Каваляускасам не так часто, но регулярно. Приходил и тот высокий в кожанке — командир. Я и у него попросился в партизанский отряд.
— А мама отпустит? — спросил он.
— Нет, конечно.
— Ну, вот, как же мы тебя возьмем, если мама не отпустит?
— А вы возьмите меня вместе с мамой.
— Она согласна?
— Не знаю, — опустил я голову.
— Ладно, потерпи немного. Сейчас мы вас не можем, взять в отряд. А там видно будет, — сказал командир.
Вскоре после этого разговора в усадьбе Каваляускасов неожиданно появилась гостья — маленькая, сгорбленная старушка со стеком в руке, заменяющим ей посох. Завидев ее еще издали, Йонас остолбенел. Потом опомнился, крикнул Зосю, и его словно ветром подхватило: он тут же загнал собаку в будку и вход прикрыл старым корытом, потом побежал в школу предупредить раненого, чтобы он сидел там тихо и пока не выходил оттуда. На крыльцо выскочила Зося и тоже переполошилась.
Когда старушка вошла во двор, хозяева подхватили ее под руки и, беспрестанно кланяясь ей и улыбаясь, повели в дом. Мы с мамой в это время находились во дворе. Вскоре на крыльцо выбежала Зося и позвала нас торжественным голосом, словно хотела сообщить нам величайшую радостную новость:
— Паша!.. Владукас!.. Скорее сюда! Вас желает видеть барыня!..
Какая барыня? Зачем она желает нас видеть? Ничего не понятно. Вслед за Зосей мы вошли в дом. К нам семенящей походкой подошла незнакомая старушка, которую только что с такой любезностью встретили хозяева, и тоненьким, певучим голосом на чистом русском языке заговорила:
— Здравствуйте!.. Вы и есть те самые русские, про которых мне рассказывал муж — доктор Гирдвайнис? А это тот мальчик, у которого приступы эпилепсии? Очень неприятная болезнь. До сих пор мировая медицина бессильна перед ней, врачи не знают, отчего она возникает и как ее лечить. А что вам сказали в Шяуляйской поликлинике?
Не дождавшись ответа, старушка воскликнула:
— Ах, да! Мы еще не познакомились… Ольга Мальцова, — представилась она, сунув свою руку вначале маме, потом мне. Рука у нее была детская: сухонькая, легонькая, обтянутая тонкой глянцевой кожицей с синими прожилками. Голова слегка тряслась. На маленьком, точно у куклы, личике со множеством морщин застыла строгая, непроницаемая маска.
Это была та самая знаменитая русская помещица-соседка, имя которой Каваляускасы произносили с благоговением и всегда подобострастно кланялись, завидев еще издали ее роскошный тарантас с кожаным верхом, запряженный тройкой лихих рысаков. Но сама барыня, проезжая мимо их усадьбы, на поклоны не отвечала. Каково же было удивление и радость Каваляускасов, когда эта гордая и недоступная помещица сама явилась к ним! Причем не в своей роскошной пролетке, а пешком. Еще больше удивились они, когда барыня Ольга сказала, что хочет видеть русских батраков.
— Муж говорил мне, что вы эвакуировались из Дятькова. Это правда? — не давая никому опомниться, сыпала она вопросы, делая ударение в слове «Дятьково» на первое «о», а не на «я», как произносят современные дятьковцы. — О, как меня взволновала и обрадовала эта весть, вы даже представить себе не можете!.. Дятьково, Дятьково!.. Милая, лесная глушь!.. Америка в России!.. Вы читали рассказ господина Немировича-Данченко «Америка в России», опубликованный в «Русской мысли»?.. Ах, да, конечно, вы не могли его читать: ведь он опубликован был еще в прошлом веке. А жаль! В нем прекрасно описаны мальцовские заводы, в том числе и Дятьковский хрустальный, где помещалась главная контора и жил мой дед генерал Сергей Иванович Мальцов! Вы что-нибудь знаете о нем? — обратилась она к маме. Мама кивнула, но прийти в себя еще не могла, чтобы заговорить. Еще бы! Ведь перед ней стояла живая музейная редкость. Конечно, она слышала и читала до войны много всяких рассказов о Мальцовых — основателях города Дятькова и Дятьковского хрустального завода. Газеты писали, как во времена крепостного права один из Мальцовых, «радетель» населения округа «опекал» рабочих: отбирал у них последние трудовые гроши, и без разрешения хозяина они не имели права жениться.
«Энциклопедический словарь» Брокгауза-Ефрона (том XVIII-a, С-Пб, 1896, с. 508—510) сообщает о Мальцовых, в частности, о Сергее Ивановиче Мальцове, совсем другое: он установил «для более трудных работ» восьмичасовой рабочий день, строил рабочим каменные дома, отводил бесплатно выгоны и отпускал бесплатно топливо, открывал школы и богадельни:
«Никто из рабочих не был оскорблен Мальцовым каким-либо грубым словом; за уклонения и проступки никто не был лишен работы; провинившегося старались исправить кроткими мерами». Говорится также, что «даже в разгар крепостного права» никто из рабочих «не испытал телесного наказания».
Мама хорошо помнила старый графский дом, где жила семья Мальцовых. До революции он назывался Дворцом. Рассказывали, что если на флагштоке этого Дворца развевался флаг — знак того, что хозяин дома, — никто не мог пройти мимо, не сняв шапки. Народная память хранила разные рассказы о человеке, под властью которого находилось 150 тысяч человек. Так неужели же сейчас стоит перед нею живая внучка этого Мальцова?
— Цел ли наш фамильный склеп, где погребен Сергей Иванович? — продолжала расспрашивать старая графиня.
Мама пожала плечами:
— Сколько я жила в Дятькове — никакого склепа не видела.
— А цел ли наш старинный дом с фамильными портретами и древностями?
— Дома тоже нет, пани Ольга.
— Ну, а собор? С хрустальным иконостасом, надеюсь, стоит?
— Нет, пани Ольга. Собор еще до войны взорвали и на его месте построили сапожную мастерскую.
Графиня всплеснула сухонькими ручками:
— Ах, варвары, варвары!.. Такой шедевр русского зодчества уничтожить! Такую культуру!.. Как же выглядит Дятьково? Что в нем осталось?
— А ничего не осталось, пани Ольга. Когда мы уезжали, в нем все горело. Только труба хрустального завода еще стояла…
— Ах, варвары, варвары!.. А вы знаете, сколько сил, ума и средств вложил мой дед в эту глухомань, которую впоследствии сами иностранцы называли «Америкой в России»? И почему они так называли? Знаете?
— Нет, — откровенно призналась мама.
— Ну, да, где же вам знать! — печально произнесла графиня. — Если в варварской стране не дорожили культурой прошлого, то, значит, не дорожили и памятью о носителях этой культуры. И вы, наверное, думаете, что только дурную память оставил о себе капиталист Мальцов? Не так ли? Ошибаетесь. Мой дед был одним из пионеров фабричного дела в России. Во многих странах знали «мальцовское стекло», «мальцовский чугун», «мальцовские машины», «мальцовские локомобили» и прочие изделия. История почти всех технических производств в России связана с именем Мальцова. Вы об этом знаете? Нет, конечно… Варвары, ах, варвары! — снова всплеснула ручками старая графиня и замолчала, переживая внутреннее волнение. Несколько минут она о чем