-то думала. Казалось, ей грезилась милая родина — Дятьково, окруженное непроходимым сосновым лесом, его красивые улицы с каменными домами мальцовского типа и липовыми аллеями, говорливая речушка Ольшанка, образующая тринадцать прудов, и на берегу одного из них — старинный большой парк с барским домом. Казалось, она видела снова дятьковскую церковь с белыми колоннадами и хрустальным иконостасом, чугунную капеллу над фамильным склепом рода Мальцовых, которые давно уже стерты с лица земли и остались только в потускневшей памяти этой старой высохшей женщины. Маленькие ручки ее нервно перебирали посох. На белых морщинистых щеках блестели слезы. Помолчав еще немного, она встала и направилась к выходу. Каваляускасы услужливо бросились провожать ее, но графиня захотела пойти одна. На прощанье она пригласила нас к себе в гости, пообещав познакомить с русскими колонистами.
После ее ухода я спросил маму:
— Ты узнала эту барыню?
— Откуда? Первый раз вижу.
— Так ведь это та самая помещица, что покупала по самой низкой цене пацанов в концлагере.
— Неужели? Я тогда с испугу плохо ее рассмотрела. А ты не ошибся?
— Что ты, мама, я ее хорошо запомнил. Она рассматривала меня через лорнет, как заморское чудовище, и брезгливо морщилась.
— Значит, если бы мы не переодели тебя девочкой, ты сейчас бы у нее батрачил?
— Да. А ты была бы на германской каторге…
Подивившись своей судьбе, мы с мамой зашли в школу, где лежал раненый партизан дядя Коля, и передали ему содержание разговора с белой эмигранткой, оказавшейся нашей землячкой.
— Так это же очень хорошо! — воскликнул дядя Коля. — Теперь у вас появился влиятельный покровитель. Старушку снедает тоска по родине, поэтому земляки для нее — самые дорогие люди. Обязательно воспользуйтесь ее приглашением и побывайте в колонии русских, которую она основала. Познакомитесь с нашими, русскими людьми, посмотрите, как они живут, и, главное, выявите надежных людей, которым можно было бы поручить создание в колонии антифашистской группы. Это вам очередное партизанское задание, Прасковья Ивановна. Возьмите с собой сына. Он тоже может найти себе друзей среди колонистов — смышленый мальчуган…
Мама пообещала в ближайшее воскресенье отпроситься у хозяев в гости к русским колонистам: ведь приглашала сама барыня. Но у наших хозяев и в воскресенье было много работы, пообещали отпустить нас в следующее воскресенье.
Подошло время расставаться с Николаем Власовым, который вместо трех дней пролежал в школе около месяца. Больше оставаться здесь ему было нельзя. Близились осенние праздники урожая, когда крестьяне собираются вместе молотить хлеб. После окончания работ устраивались грандиозные пиршества. Скоро такие гости должны были нагрянуть и к нам. Кроме того, в любой день могла появиться учительница Стефа Габриолайтите и застать в своей школе раненого, что могло привести неизвестно к каким последствиям.
За ним пришли несколько партизан вместе с командиром отряда.
Разлука с дядей Колей была для меня большим огорчением. Я к нему сильно привязался и уже свыкся с мыслью, что никогда не расстанусь, так как до самого последнего момента надеялся, что партизаны возьмут меня в свой отряд. А теперь что же получается? Они уходят, а мы опять остаемся батрачить у своего хозяина. Надоело.
Я подошел к командиру и сказал:
— Товарищ командир, разрешите обратиться!
Тот удивленно вскинул на меня брови:
— Ну, обращайся.
— Товарищ командир, — заявил я, — прошу вас зачислить меня в свой отряд, так как я хочу сражаться с фашистами… Если вы меня не зачислите, то я сбегу на фронт. Даю вам честное пионерское!
И я взметнул над головой кисть правой руки с сомкнутыми лодочкой пальцами, что означает пионерскую клятву.
Командир ухмыльнулся.
— Не верите? — обиделся я. — Да?.. Не верите? Ну, и не верьте! Вот — зуб вон, что завтра же сбегу на фронт! — ногтем большого пальца я зацепил передний верхний зуб и щелкнул им, потом ребром ладони провел по горлу — так клялись дятьковские пацаны.
Раздался дружный смех партизан. Не смеялся только один командир. Дождавшись, когда смех утихнет, он, пронзая меня насмешливым взглядом, сказал:
— Видишь, как над тобой смеются? А знаешь, почему? Потому что ты, как «рассеянный с улицы Бассейной». Помнишь: «Вместо шапки на ходу он надел сковороду»? Так и ты. Вы с мамой уже давно в партизанском отряде, а ты только сейчас вздумал проситься.
Краска ударила мне в лицо, и я воскликнул:
— Как?! Уже приняли! Значит, мы не будем больше батрачить у Каваляускаусов?
— Да нет, побатрачить вам еще придется… до весны.
— Почему?
— Потому что вы с мамой больше принесете пользы именно здесь, работая батраками у хозяина. Вот почему!.. А весной мы вас возьмем в партизанский отряд. Обещаю.
— Ну, какую же пользу мы принесем здесь? — чуть не плача, спросил я.
— А ты уже ее принес, — серьезно ответил командир.
— Какую? — удивился я.
— Нет, вы только посмотрите на него! — укоризненно покачал головой партизанский командир. — Он опять ничего не знает. А разве ты забыл, какое задание выполнял в Шяуляе?
Меня охватило смущение. Я, конечно, помнил это задание. Но моя роль в выполнении его казалась мне незначительной, что не стоило бы и говорить о ней. Поэтому я ответил:
— Это была не моя заслуга, товарищ командир.
— А чья же?
Я замялся, переступая с ноги на ногу.
— Ну, говори же, говори, кто выполнил наше задание? Может быть, действительно, не ты? Тогда кто же?
Я помолчал еще немного, а потом выпалил:
— Коза!
Снова грохнул оглушительный смех. Партизаны хватались за животы, покатывались.
— Какая коза? — грозно насупился командир, сдерживая улыбку.
— Обыкновенная, товарищ командир… Зюля ее зовут.
— Ничего не понимаю… Значит, важное задание Родины выполнил не наш партизанский разведчик Вова Котиков, а какая-то рогатая четвероногая коза Зюля. Так, так… Что же нам теперь делать, товарищи? Только что в нашем штабе получили радиограмму из Москвы, в которой просят нас объявить благодарность тому, кто дал сведения о дислокации и передвижении немецких войск в Шяуляе. Так что же нам теперь — объявить благодарность козе?.. Может, заодно и орденом ее наградить?..
Партизаны разыгрывали меня до тех пор, пока в школу не пришли прощаться с ними Йонас, Зося и моя мама. Разговор сразу переключился на другую тему. Я отошел в сторону и молча переживал свое горе и радость. Ко мне подошел дядя Коля и, весело улыбаясь, сказал:
— Ну, дятьковский волк, давай и с тобой попрощаемся. Не горюй — не надолго. Как говорил Салават Юлаев Пугачеву: «На прямой дорожке встретимся!» Весной заберем тебя в партизанский отряд. Обещал ведь командир… Держи пять!
И он подал мне на прощанье руку, как взрослому.
Оставшись один, я долго еще думал о том, что сказал мне дядя Костя — командир партизанского отряда[4], припоминая все свои похождения с козой Зюлей. Неужели действительно в партизанский штаб пришла радиограмма из Москвы? Вот здорово! Знали бы об этом дятьковские пацаны с Базарной улицы!
А знал бы об этом папка! Что бы он сказал мне?.. А Муха, если бы был жив? Он сказал бы: «Молодец, Пузатый!» Эх, жаль, погиб верный друг…
Наступили долгожданные праздники урожая. С окрестных хуторов нагрянули гости. В старых сермяжьих кафтанах и веревочных постолах с оборками до колен. Каждый принес с собой какое-нибудь орудие: вилы, грабли или совковую лопату. Затем во двор въехала с шумом и гамом молотилка, доставленная на паре лошадей из поместья Гильвичай. Она была арендована крестьянами на время уборки у русской графини Ольги. Молотилку бережно сняли с подводы. В риге, где Йонас накануне гнал самогон, расчистили ток. Под открытым небом установили конный привод с четырьмя дышлами и дощатым кругом наверху. Молодой парень в пистолах хлестнул длинным кнутом лошадей, и все механизмы пришли в движение: трр-р… трр-р… трр-р… — заскрежетали железными зубьями. Во все стороны побежали ремни трансмиссии. Трах!.. Трах!.. Трах!.. — загрохотала молотилка, и из ее открытого зева полезла пережеванная, спутанная солома. Брызнул золотой пшеничный дождь, вызывая у всех счастливые улыбки и радостный смех. А Йонас! Любо смотреть на него! Он совершенно преобразился, из строгого хозяина превратился вдруг в игривого, ликующего большого ребенка: бегал вприпрыжку, резвился, подставляя шею и лицо под струи золотистого зерна, набирал их в ладонь, как воду, и с искрящимся смехом сыпал себе на лысину, поседевшую от пшеничной пыли. Зубы его сверкали на солнце белым жемчугом. Он от души радовался первому «дождику» нового урожая. Своего урожая!
Так началась литовская супряга, которая запомнилась мне на всю жизнь. Я видел ее впервые. Она проходила по жребию в каждом крестьянском дворе. Сегодня — на хуторе у Каваляускасов, завтра — у других.
Грохотала на всю округу машина. Надсадно гудел конный привод. На высоком помосте стоял погонщик и щелкал кнутом над спинами лошадей:
— Эй!.. Но!.. — выкрикивал он.
Лошади ходили по кругу, вращая карусель.
У барабана молотилки стоял рослый парень и совал в ее ненасытную пасть снопы, весело поторапливая подавальщиков:
— Вэйке!.. Вэйке!..
Из ворот риги тучей валила пыль и летела солома, которую тут же складывали в омет. Омет прямо на глазах вырос вровень с крышей. Его подперли длинными слегами и стали носить солому в соседний сарай, забрасывали на чердак, складывали под навес.
Меня послали на чердак принимать и утаптывать солому, которую подавал мне на длинных вилах-тройчатках брат хозяйки Зоси — Юозас Абрамовичус. Веселый, зубоскалистый парень, полный жизни и неистощимой энергии. На его смуглых щеках блестел пот, под черными усиками играла насмешливая полнозубая улыбка. Он работал без передышки, как заведенный.
Наклоняясь, я хватал у него на лету с поднятых вил все новые и новые навильники соломы, уносил их в глубь чердака, клал один на другой и притаптывал. Казалось бы, чего проще! Хватай побольше и бросай подальше! Но не прошло и полчаса, как я устал. Золотистые ароматные охапки соломы превратились в колючих ежей, которые безжалостно вонзались своими колючками в мое лицо и руки. Пыль забивалась в нос, вызывая чих. Малюсенькие колоски липли к потному телу и кусали, как блохи.