А Юозас, весело скаля зубы, понукал:
— Давай, давай, руський!.. Работай!.. Вэйке!..
— От работы кони дохнут, — слабо огрызался я, но продолжал изо всех сил принимать у него навильники и бросать их подальше. Навильники становились все тяжелее. Юозаса же не брала никакая усталость. Ловко орудуя вилами, он успевал еще и балагурить, выкидывать шутки и распевать частушки, от которых все вокруг покатывались со смеху.
Весь день над усадьбой Каваляускасов висела пелена пыли, сквозь которую тускло светило солнце. К вечеру хозяйских хлеб был обмолочен, зерно ссыпано в амбар и двор почищен. Закончив работу, артельщики один за другим потянулись к колодцу, находившемуся посреди двора. Заскрипел журавель — длинная жердь с грузилом на конце. Загремела железная цепь, опуская вниз деревянную бадью. Холодная вода оживила уставших работников: все с удовольствием умывались. Зрея каждому подносила холстяное полотенце. Потом Йонас пригласил всех в дом, где уже ждали гостей столы, заваленные всевозможной едой, заставленные бутылями и кувшинами с домашним пивом. Накрытые столы тянулись длинной вереницей от прихожей до самой дальней комнаты. На каждом из них царил продуманный порядок: по краям на больших фарфоровых тарелках наставлен свиной холодец с застывшим, как серебро, салом; вперемешку с ними поблескивали растопившимся жиром тушеные и жареные гуси, обложенные печеными яблоками, а посредине на квадратных противнях румянился кугель — литовское национальное блюдо, приготовленное из тертого картофеля. Кугель дышал жаром и издавал вкусный запах. Филе, желе, солонина, пирожки разных начинок, сырнички с гвоздикой, лепешки с корицей, посыпанные толченым имбирем, — всего было навалом!
И среди этой изумительной снеди с царственно-надменным видом возвышались на столах пузатые бутыли с самогоном. По углам стояли бочки с пивом и квасом, пенясь и шипя от свежего хмеля.
Так же, как и закуска на столах, в определенном, строго продуманном порядке усаживались гости. Те, кто побогаче, проходили в светлую, переднюю горницу, а бедняки устраивались в прихожей, у порожка. Иной норовил сесть поближе к богатым. Поэтому хозяева с ног сбились, пока всех усадили и угомонили.
Брат хозяйки Юозас Абрамовичус, с которым я работал, сел за почетный стол и рядом посадил меня. За этим столом собрались в основном молодежь из зажиточных крестьян. Взрослые парни, как на подбор: здоровые, веселые, с зычными голосами. Среди них была единственная молодая женщина, необыкновенно красивая, я ее впервые увидел. Она не работала на молотьбе, но вела себя здесь, как хозяйка, озаряя всех очаровательными улыбками и дорогими украшениями. «Кто же она такая? Откуда?» — терялся я в догадках, не спуская с нее глаз. Называли ее все панялей Стефой.
К нашей молодежной компании присоединился и сам хозяин Йонас Каваляускас. Началось грандиозное пиршество. К моему великому удивлению, оно проходило совершенно не так, как в России. Помнится, еще до войны, когда в нашем доме устраивалось гулянье, то мой папа как хозяин наливал рюмки всем гостям, сидящим за столом: мужчинам — «по беленькой», а женщинам — «по красненькой». Затем они все вставали, произносили тост и, чокаясь, все разом пили, после чего громко крякали и закусывали. Правда, женщины создавали только видимость, что пьют, а на самом деле пригубляли или пили маленькими глоточками, страшно морщась при этом и картинно махая руками, потом скорее закусывали шоколадными конфетами.
А здесь? Встал только один человек — старейшина застолья. Им был мой хозяин Йонас. Он обхватил широкими ладонями пузатую бутыль с самогоном, преподнес ее ко рту, вытащил зубами тряпичную пробку из горлышка, которое при этом издало звук, как елочная хлопушка, и из него потянулся вонючий дымок. После этого хозяин налил стопку только себе и залпом выпил ее, пожелав здоровья лишь одному человеку — сидевшему от него слева, и ему же налил стопку и передал бутыль. Пока Йонас закусывал, сосед точно так же встал из-за стола, налил стопку своему соседу слева и, пожелав ему здоровья, передал бутыль, а свою стопку выпил до дна. Третий гость повторил то же самое точь-в-точь.
Так зеленый змий пошел гулять по кругу от одного к другому, слева направо, как ходит часовая стрелка. Чем дальше он продвигался, тем сильнее веселился, развязывая язык даже у самых молчаливых парней. Дошла очередь до паняли Стефы — и она выпила до донышка под одобрительные возгласы молодежи. Дошла очередь до Юозаса — он тоже осушил свою стопку и налил мне — своему соседу слева. Но ведь я никогда в жизни не пил спиртных напитков. Правда, до войны у меня имелась специальная рюмочка «Ванька-встанька», предназначенная для моих дней рождения и разных торжественных случаев. Эта рюмка называлась так потому, что ее, как не опрокидывай, она все равно вставала в вертикальное положение. Причина заключалась в массивном стеклянном дне, которое по весу перетягивало легкую верхнюю часть.
Отец с серьезным видом наливал мне, как и всем женщинам, из отдельной бутылки «красное вино», а на самом деле газированную водичку, называемую морсом. Но я делал вид, что пью настоящее вино: так же, как взрослые, морщился и занюхивал черным хлебом, чем вызывал за столом общий смех.
В моего «Ваньку-встаньку» вмещалось несколько наперстков газированной воды, а сейчас передо мной стояла граненая стопка самогонного спирта, крепкого и горящего на огне, как керосин. Наверное, и вкус его керосиновый — такой же противный. Недаром же взрослые, когда пьют, жмурятся и морщатся от отвращения. И зачем только они пьют? «Нет, я не стану глотать эту гадость», — решил я и отодвинул от себя стопку своему соседу слева.
Раздались возгласы протеста. Литовцы наперебой стали разъяснять мне, что у них не положено «ломать» урожайный стол: все, кто садится за него, должны выпить свою порцию и налить другому, не задерживаясь. Таков литовский обычай. Кто не умеет пить, тот садится не здесь, а у порога, вместе с бобылями и женщинами.
Аргументы веские. Причем они были высказаны мне, как равному. И все за столом смотрели на меня, как на равного. Одобряюще кивали мне головами, показывая на наполненную стопку.
И тут мое маленькое глупое сердце вдруг раскукарекалось: «Ударить лицом в грязь перед литовцами? Да никогда! Не имею права!.. Только чур! При выпивке буду соблюдать не литовские, а русские обычаи…»
Рассудив так скорее не умом, а сердцем, я смело беру в правую руку граненую стопку и обвожу глазами урожайный стол: соленые огурчики! — поморщился; жареный гусь! — поморщился; кугель с румяной корочкой! — тоже не подойдет — и, наконец, нахожу то, что мне нужно, — обыкновенный черный ситный хлеб, нарезанный ломтями; он сиротливо лежал в глубокой вазе, заставленный различными закусками. Я выбрал самый большой ломоть, смачно понюхал его, крякнул, хакнул и, горделиво запрокинув голову, залпом осушил всю стопку. Раздался гром одобрительных аплодисментов и чей-то изумленный возглас. Очевидно, все-таки никто не ожидал, что русский батрачонок выпьет до дна.
Не успел я сунуть нос в ситный хлеб, как зеленый змий, словно огнем, опалил мое нутро. Перехватил дыхание. Судорогой передернул все мое тело. Я закашлялся: «Какая гадость!.. Какая дрянь!.. Ну и пакость же!.. Хуже керосина!..»
А все вокруг хохотали.
С большим усилием я подавил в себе отвратительные конвульсии, выпрямился, обхватил руками тяжелую бутыль, приподнял и, как положено по-литовскому обычаю, налил полную до краев стопку для своего соседа слева, не расплеснув при этом ни одной капельки.
— Браво, руський!.. Браво! — зычно кричали парни за нашим и соседскими столиками.
Громче стало ударяться о стол донышко выпитой рюмки. Звенели тарелки, стучали ножи, вилки, чавкали рты. Гости пили и наедались. Йонас веселил их рассказами про меня: про то, как я пас овец на озимых хлебах, не отличив поля от луга, как по этой же причине потравил овощи на огороде, о том, как гонял галопом лошадей перед полевыми работами и вообще делал всегда не то и не так, как надо было. Для большего эффекта он везде, где только можно, привирал и преувеличивал, артистически разводя руками и подавая все курьезные случаи, происходившие со мной, в такой смешной манере, что за столом ни на минуту не прекращался смех, который уже начал раздражать меня. «Что они надо мной смеются?» — зрело возмущение в моей захмелевшей голове. И вдруг в своем лице я почувствовал оскорбление всех русских. Меня тут же охватило желание встать грудью на защиту своей нации, захотелось крикнуть Йонасу и всем, кто здесь сидел: «Замолчите, вы!.. Русские все равно победят!..» Я даже, кажется, кричал что-то в этом роде, но таким заплетающимся языком, что никто не понял.
Между тем, зеленый змий пошел уже по второму кругу. Паняля Стефа и вторую стопку выпила до дна. Раскраснелась. Очередь опять дошла до меня. Все застолье скрестило на мне взгляды. Переполненный желанием доказать, что русские не слабаки, а также понимая, что от литовского обычая никуда не уйдешь — обычай есть обычай! — я совсем расхрабрился и опрокинул в себя вторую стопку самогонки, вызывая вокруг бурную овацию. Вторая стопка пошла вроде несколько легче, чем первая, но для всех было удивительно, что ребенок пьет наравне со взрослыми.
Застольем овладел дух соревнования. Пузатая бутыль ускорила свое движение по кругу, мелькая то в одних, то в других руках. Если кто-нибудь начинал артачиться, то показывали на меня, как на образец, и говорили укоризненно: «Смотри, вон русский батрачонок как пьет, а ты?..» Это возымело действие: непьющий начинал пить.
Распечатана уже вторая бутыль. Вместе с нею ходили по кругу кувшины с пенистым пивом. Литовцы на некоторое время забыли про меня, увлеченные своими разговорами и спорами. Забыли и про свой обычай. Перед каждым из них появилась стопка.
У меня кружилась голова. Тошнило. От одного запаха самогонки все мои внутренности выворачивались наизнанку. Собрав в комочек всю свою волю, подавив в себе тошнотворное чувство, я схватил подставленную мне кружку с пивом, сунулся в нее и начал пить. Из меня полезло все назад. Я поставил кружку. На меня снова обратили внимание. Кто-то наполнил самогоном стопку и подставил мне: пей!.. С соседнего столика тоже кричали: «Пей!..» Паняля Стефа подбадривала меня кивком и улыбкой, ее красивые голубые глаза с большими черными ресницами тоже как бы говорили мне: «пей!».