Я завидовал этим детям. Мне тоже хотелось учиться, сесть за парту и вернуть тем самым свое детство. Но это было невозможно: мое детство осталось в Дятькове, а здесь я просто батрачонок и должен работать на своего хозяина, чтобы не умереть с голоду.
В литовской школе были такие же переменки, как в русской, во время которых школьники с шумом и гамом высыпали во двор. Живыми цветами порхали девочки с разноцветными бантиками в пышных волосах. На мальчиках чистенькие домотканые костюмчики, на ногах — легкие красивые постолы… А у меня на ногах — тяжелые деревянные колодки, одетые на босую ногу. На плечах — грязная батрацкая роба. В таком одеянии мне было стыдно показываться перед литовскими сверстниками, и я обычно смотрел на них издалека, например, из сарая, где складывал дрова.
Мне нравились литовские ребята, их незамысловатые игры, заражавшие азартом. В такие минуты, если хозяина не было поблизости, я бросал работу и мысленно принимал участие в играх: чехарде, «куча-мала» и других. У одного мальчишки был коронный номер — стоять на голове, опираясь на руки. Несмотря на то, что ноги его болтались в разные стороны, удерживая равновесие, эта стойка вызывала неподдельный восторг всех ребят. Многие пробовали подражать ему, но у них ничего не получалось.
И так на каждой переменке.
У меня эти простенькие акробатические номера литовских учеников вызывали нестерпимый зуд. Мне хотелось выбежать из сарая и показать им настоящий класс, но всякий раз стеснение своим положением батрачонка, своей рабочей одеждой удерживало меня от этого шага. Мне оставалось только досадовать, глядя на мальчика, делавшего стойку на голове. «Ну, разве так стоят? — мысленно укорял я его, выходя из себя. — Ноги-то у тебя рогаткой. У нас в Дятькове на такое кривляние никто бы даже не обратил внимание, а здесь все визжат от восторга…»
И все-таки однажды не вытерпел, вышел из своего укрытия и вразвалку, по-дятьковски, подошел к литовским школьникам. Они с любопытством расступились передо мной. Неожиданно я наклонился лицом к земле, и не успел никто опомниться, как я, выбросив вперед руки, опрокинулся и встал на голову, вытянув ноги ровно в струнку, и даже деревянные башмаки поправил, соединил вместе. Раздался хор восторженных восклицаний. Потом наступила мертвая тишина, когда я гибким движением тела оторвал от земли голову и на руках пошел вокруг журавлиного колодца. Обошел колодец и все так же, на руках, направился к сараю, где складывал дрова. Я скорее чувствовал, чем видел, как ребята пожирали меня глазами. Очевидно, такого зрелища они еще никогда не видели.
Наконец, в сарае встал на ноги и, не оборачиваясь на ошарашенных мальчишек, принялся за прерванную работу. Все мое существо торжествовало: «Видели, как у нас умеют!.. Не то, что вы…»
После этого случая я стал кумиром у литовских ребят. Когда я появлялся во дворе, прекращались игры, все смотрели на меня, как на чудо, с почтением и интересом. Глаза просили, чуть не молили, чтобы я снова походил на руках или выкинул еще какое-нибудь коленце. Иногда я удовлетворял их желания, но чаще проходил мимо с чувством собственного достоинства, стараясь не думать о своих деревенских чобанцах, и всем своим видом показывал, что не одежда красит человека. Нарядить красиво и куклу можно, но она никогда не будет ходить на руках, делать мостик и кувыркаться через голову колесом, как умел делать я.
Удивлять литовскую детвору мне приходилось еще не раз. Как-то, убирая в школе, я увидел на классной доске неумело нарисованную мелом не то лошадь, не то собаку. Стер тряпкой эту мазню и тут же нарисовал профиль лошадиной головы с гривой, вздувшимися ноздрями и треугольным глазом, потом несколькими штрихами прочертил грудь, волнообразную линию спины и живота — получилось туловище. К туловищу пририсовал передние ноги, выброшенные вперед в размашистом броске, потом задние ноги и длинный хвост, развевающийся на ветру. Получилась во всю доску скачущая лошадь. Я отошел от нее на несколько шагов и полюбовался. Недурно! Но чего-то не хватает. Ага, вот чего — всадника с саблей! Нарисовал и всадника. А в знак того, что это был красный всадник, нарисовал на нем буденовку со звездой.
Перед началом уроков дежурный по настоянию всего класса не стер с доски этот рисунок, чтобы показать его паняле учительнице. Все, конечно, уже догадывались, чья это работа.
Я не знаю, как отнеслась учительница к красному кавалеристу, но после уроков она впервые удостоила меня внимательным взглядом. Но этот взгляд не выражал ничего хорошего. Он был холодным и злым.
Мама и в эти дни регулярно встречалась в условленном месте с партизанами, выполняла какие-то задания, о которых она мне ничего не говорила. Но об одном задании я все-таки узнал и даже принял участие в его выполнении, хотя и не осознанно.
Как-то связной спросил у нее:
— Вы были в Гильвичай, Прасковья Ивановна, в гостях у вашей богатой землячки, графини Ольги? Помните, она вас приглашала?..
— Нет еще.
— Постарайтесь в пятницу побывать у нее.
— А почему в пятницу? Не лучше ли в воскресенье — выходной день? — спросила мама.
Связной усмехнулся:
— Разве вы не догадываетесь, почему?
— Нет.
— А вспомните, какое это будет число?
— Кажется, 7 ноября…
— Вот именно — 7 ноября! Праздник Великого Октября! Возможно, его будут тайно отмечать в русской колонии, в связи с чем вам легко будет узнать настроение колонистов и определить, кто чем дышит. Вам нужно создать там антифашистскую группу.
Мама согласилась: и действительно, для выполнения этой задачи пятница является самым подходящим днем.
Пришла пятница. Скрепя сердце, хозяева все-таки отпустили нас во второй половине дня в гости к барыне Ольге, от которой экономически были зависимы: ведь это у нее они арендовали молотилку для обмолота зерна нового урожая.
Старой графини не оказалось дома, и нас встретили русские колонисты. Это были в большинстве своем жены воинов Красной Армии, скрывающиеся от немцев. Они жили в больших деревянных бараках по несколько человек в каждой комнате. И почти в каждой комнате мы были желанными гостями, нас угощали чаем, русскими пирогами и невесть откуда взявшимися сладостями. Здесь везде слышалась родная русская речь и раздавались русские песни, правда, не совсем современные: «Ухарь купец», «Стенька Разин», «Бежал бродяга с Сахалина», «Вечерний звон» и другие. Раньше мне не доводилось их слышать. А из советских пели одну «Катюшу», и то очень осторожно и не так громко.
— Так у вас что, праздник сегодня? — спросила мама одну из женщин.
— Да, именины у подружки, — ответила та.
— А в соседней комнате тоже именины?
— Тоже, — улыбнулась колонистка, поняв, что мама догадывается, по какому случаю они сегодня гуляют, и откровенно призналась: — Сегодня у всех русских людей именины.
— Конечно, если они действительно русские и не боятся, что на них могут донести.
— Мы, как видите, не боимся, среди нас, Прасковья Ивановна, нет шпионов. Все проверенные.
— Но ведь по соседству с вами полицейский участок.
— А, — махнула рукой наша новая знакомая, — это пешки! Они на службе у графини. А наша графиня разрешила нам праздновать все русские праздники, в том числе и «именины».
— Тогда я рада за вас, — сказала мама.
Они еще о чем-то беседовали, а меня, единственного представителя мужского пола, окружили другие женщины и, отобрав у мамы, повели из комнаты в комнату как живое развлечение, везде угощали сладостями, показывали русские книжки с картинками.
В этот день в поместье Гильвичай была создана подпольная антифашистская группа.
Однажды к Каваляускасам приехал брат пани Зоси, Юозас Абрамовичус, и попросил «одолжить» меня на один денек: что-то ему нужно было помочь сделать. Хозяева согласились. Юозас жил километрах в пяти от нас. Он недавно женился, недавно построился, поэтому не успел еще обзавестись большим хозяйством и батраками.
Я же не мог простить ему жестокого предательства на празднике урожая, когда он напоил меня и загнал под стол, где, как и другие, пинал ногами. Поэтому всю дорогу не разговаривал с ним. Молчал. И он чувствовал свою вину.
Дом молодоженов состоял всего из одной комнаты, небольшой кухоньки и голых стен из свежевыструганных бревен. Зато в нем имелась вещица, которой Юозас очень дорожил и гордился ею, как великой драгоценностью. Вещицей этой была старая маленькая скрипка, доставшаяся ему по наследству от отца. Он вытащил ее из сундука, любовно погладил корпус, подставил к подбородку, взял в правую руку смычок и, улыбнувшись мне, заиграл русскую популярную песенку про капитана, которую пели до войны в Дятькове почти все мальчишки:
Капитан, капитан, улыбнитесь:
Ведь улыбка — это флаг корабля…
Я даже взвизгнул от удовольствия, когда услышал мелодию этой песенки. Все обиды сразу же забылись, я тоже улыбнулся и непроизвольно стал подпевать ему и возбужденно дирижировать руками, а носками деревянных ботинок колотил по полу, отбивая такты. Юозас играл и от души смеялся, глядя, как я движениями и мимикой изображал отважного капитана, который объездил много стран, раз пятнадцать тонул, погибал среди акул и, наконец, влюбился, как простой мальчуган. Звуки скрипки зажигали каждую клеточку моего организма; и каждая клеточка, казалось, становилась музыкальной и пела. С раннего детства я любил музыку и знал много советских песен, так как до войны у нас был патефон, мама хорошо играла на гитаре. А я немного умел играть на балалайке, о чем случайно и проговорился Юозасу.
— Ты умеешь играть на балалайке?! — удивился он. — На русской трехструнке? Правда?.. А ну, идем!..
И он забыл, что «одолжил» меня у Каваляускасов для работы: схватил за руку, потащил во двор, где мы сели в легкий возок и поехали. Остановились возле старой крестьянской избы, стоящей в глубине роскошного сада, точно в золотом каньоне. Плодовые деревья раздвинули свою янтарную крону и образовали крытый от глаз уголок, наполненный до краев сладким ароматом яблок, желтым солнечным светом и тишиной. Это была усадьба Минкуса Прануса.