— Молодец! — похвалил я ее. — Быстро схватила.
Однако после этой похвалы струны в ее руках побренчали еще немного, выводя убогую мелодию, и опять замолчали.
— Сглазил! — в сердцах произнес я. — У меня, наверное, дурной глаз.
— Нет, нет, — живо возразила Стася, — я просто устала.
Виновато улыбнувшись, она отставила в сторону балалайку и посмотрела на кончики пальцев левой руки: они были нарезаны струнами.
— Больно? — с участием спросил я.
— Да, — созналась девочка и, вытянув губки, подула на свои пальчики. — Очень даже больно.
— Ничего, это только поначалу. Потом пройдет.
— А у вас разве не болят пальцы?
— Нет, конечно. Привыкли потому что.
— Интересно, а кто вас научил играть на балалайке?
— Ребята.
— А ребят кто учил?
— Не знаю. Наверное, другие ребята.
— Значит, вы жили в городе?
— Да, в городе… А как это ты узнала?
Стася лукаво улыбнулась:
— Очень просто, — объяснила она. — Если бы вы жили на хуторе, как мы, то ребята не смогли бы научить вас играть на балалайке, потому что хутора стоят далеко друг от друга и дети встречаются только в школе, а в школах не учат играть на балалайке.
Я рассмеялся:
— Это у вас так, а у нас в России деревенские ребята встречаются не только в школе, но и дома, потому что живут не на хуторе, а в деревне, рядом друг с другом, в одном колхозе то есть.
— В колхозе? Это ужасно! Паняля учительница рассказывала, что в колхозах все общее: и папы, и мамы. Все спят в одном доме и едят из одного котла…
— Ерунда. Ничего не знает ваша паняля учительница о нашей России. Это у вас в Гильвичай работники живут в общем бараке, как скот, а в наших колхозах каждая семья имеет свой дом, а дети — своих родителей. Только дома там не разбросаны, точно норы сурков в поле, а стоят на одной улице, как в городе.
Девочка подумала немного и покачала головой:
— Так не должно быть.
— Почему не должно? — возмутился я. — Моя тетя жила в колхозе, и я каждый год приезжал к ней на летние каникулы. И между прочим, на балалайке меня научили играть не городские, а деревенские ребята. А ты говоришь, что не может быть! Значит, по-твоему, я вру? Да?
— Нет, нет! — затрясла русыми косами Стася. — Вы не поняли меня. Я хотела сказать, что очень неудобно жить всем на одной улице. Ведь тогда у одних земля будет рядом с домом, а у других — за несколько верст. Верно? Поэтому я так и сказала, что это неудобно и не должно так быть. Не обижаетесь на меня, Владукас.
Я рассмеялся:
— Вот чудак-человек! Как ты не поймешь? У нас не папы и мамы, а земля общая. А раз общая, то зачем ее делить: это твоя, это моя?, И реки у нас общие: каждый может летом купаться. И леса общие: каждый может собирать грибы, ягоды, искать ежиков. Не так, как у вас. Все очень удобно. Теперь поняла?
Стася неуверенно кивнула головой, хотя на самом деле ничего не поняла. Да и как она могла понять советские порядки, если и отец, и дед, и все ее родственники прожили всю жизнь в буржуазной Литве, где в течение веков люди делились на богатых и бедных, на панов и батраков. Только перед самой войной Литва вступила в Советский Союз, но ненадолго: во многих районах республики крестьяне так и не узнали, что такое колхозы или имели о них самое превратное представление.
— И рисовать вас научили деревенские ребята? — спросила Стася, помолчав немного.
— Нет, рисовать я научился сам, в школе.
— А у нас в школе и рисовать не учат, — вздохнула девочка и неожиданно спросила меня: — Владукас, а вы хотите учиться в нашей школе?
Это был для меня больной вопрос.
— Еще как хочу, — признался я. — Но что толку? Паняля учительница все равно меня не примет.
— Почему? — удивилась Стася.
— А кто ее знает. Наверное, боится, что я дурно повлияю на вас. Она так и сказала моей маме, что я испорченный ребенок, что, смотря на меня, все ученики стали ходить на головах и рисовать звезды в тетрадях.
— Неправда, мы рисуем коней, а не звезды.
— А паняля учительница сказала, что звезды. И вообще давай прекратим этот разговор. Ведь все равно бесполезно.
— Нет, не бесполезно! — решительно заявила Стася, сдвинув к переносице шелковистые бровки, и повторила: — Не бесполезно! Мы всем классом будем просить панялю учительницу, чтобы она приняла вас в школу.
— Как хотите, — безнадежно махнул я рукой, не веря, что из этой затеи что-нибудь получится. Меня, может, еще и хозяин не отпустит в школу. Он не такой дурак, чтобы лишиться лишних рабочих рук. И паняля учительница не будет учить меня бесплатно. А платить нам нечем. Мы батрачим у Каваляускасов не за деньги, а за харч и одежду.
Со Стасей мы в этот день расстались друзьями.
«Человек неученый, что топор неточеный: можно и таким дерево срубить, да трудов много». Это любимое изречение моих родителей я запомнил на всю жизнь. Может быть, от него и начиналась моя тяга к школе. До войны я хорошо учился: на моей парте всегда был красный флажок — знак того, что за ней сидит отличник. Такой обычай завела Пелагея Никитична. Война прервала мою учебу, но не погасила стремления учиться. Я мечтал, что, как только окончится война, снова сяду за первую парту и завоюю красный флажок. В оккупированном Дятькове, где смерть каждый день ходила за нами по пятам, я примирился с тем, что временно не учусь в школе, но здесь, в Литве, когда я каждый день видел, как учатся мои сверстники, мне трудно было смириться с этим. Какая-то обида разрывала мое сердце. Я готов был по ночам работать на своего хозяина, лишь бы отпустил меня в школу.
Я никогда не говорил о своем желании учиться маме, но она сама уже обо всем догадывалась. Однажды вечером, когда все легли спать, она присела ко мне на постель и шершавой ладонью погладила мою голову, нежно потрепала за вихры и сказала:
— Потерпи, сынуля. Война должна скоро кончиться, мы вернемся на родину, и ты снова пойдешь в школу…
Голос у нее сорвался, и я почувствовал, что она плачет. Чтобы убедиться в этом, я протянул руку и пощупал ее щеки: на них были слезы.
— Ну, вот еще! — нарочито рассердился я. — Разревелась. Ты думаешь, если меня здесь не принимают в школу, то я буду топором неточеным? Ни за что! Когда кончится война, я пойду сразу в пятый класс и догоню всех…
Прищуриваюсь, чтобы рассмотреть в темноте мамино лицо. Темнота прошептала мне ласковым маминым голосом:
— Спи, мой сынуля, спи!
Нежное прикосновение родной руки и этот голос убаюкали меня, и я погрузился в глубокий сон.
Шел последний месяц 1943 года. В Литву пришла зима. Она наступила незаметно, как бы крадучись. Частые снежные осадки сменялись дождями, насыщая набухшую землю влагой. Ночи становились туманными. Потом слегка ударил мороз, и воздух сделался прозрачным. Выпавшая за ночь изморозь оставила на оконных стеклах красивый узорчатый след. Тонким ледком подернулась лужа у журавлиного колодца. Замерзла вода в бадье. Первый обильный снегопад покрыл поля и луга белоснежной скатертью, на которой, точно грибы, виднелись черные валуны, сохранившиеся здесь еще с ледникового периода. Замерли под окнами фруктовые деревья. Они уже не шептались, как бывало летом, а впали в глубокую дрему.
В один из таких дней я, как всегда, проснулся с легким сердцем, не предчувствуя нависшей надо мной беды. Утро выдалось ясное, чистое и какое-то по-особенному тихое, мягкое, доброе. Кругом белым-бело. Снег лежал на крышах пухлыми пластами и слепил глаза своей белизной. По снежной целине черными точками двигались ученики в школу, собираясь из разных хуторов. Встретившись, они затевали игру в снежки и являлись в школу раскрасневшимися и радостными, вывалянными в снегу. Раньше всех сегодня пришла в школу Стася Минкуте. На ней были шнурованные сапожки на высоких каблуках и шерстяной вязаный платок, закрывший ее до пояса. Увидев меня, она подошла и по секрету сообщила мне, что сегодня они всем классом еще раз решительно попросят панялю учительницу принять меня в школу — от себя и своих родителей. Ясной звездочкой вспыхнула в моем сердце надежда, но тут же потухла: «Все равно не примет…»
Нас увидела хозяйка Зося и позвала учительницу.
— Смотрите! — кивнула она в нашу сторону. — Ваша Стася снова любезничает с нашим Владукасом!..
Стефа вышла из своей комнаты. Не приближаясь близко, посмотрела в окно. Взгляд внимательный, с прищуром, а на лице такое выражение, будто застала врасплох воришек.
— И подумать только, это моя лучшая ученица! — сказала она, осудительно качая головой.
— Но ведь наш Владукас тоже хороший мальчик, — заметила Зося.
Учительница презрительно дернула плечиком:
— Фу, не люблю русских!..
Моя мама слышала этот разговор, но ни я, ни Стася не догадывались, что за нами неотступно следят взрослые, что паняля учительница осуждает нашу дружбу и хочет во что бы то ни стало помешать ей. Она ищет только удобного повода, чтобы чем-нибудь опозорить ненавистного ей русского батрачонка перед своими учениками и их родителями. Сегодня ее ждал сюрприз, который поможет ей найти этот подходящий повод…
Перед началом уроков, когда Стефа вошла в класс, все ее ученики так дружно встали из-за парт, как еще никогда не бывало.
— Садитесь! — сказала им учительница, недоумевая.
Однако никто не сел. Это еще больше удивило ее.
— В чем дело? — спросила она, хлопая пушистыми ресницами. — Вы хотите мне что-нибудь сказать?
— Да! — хором ответил класс.
— Ну, говорите.
С минуту в классе царила мертвая тишина. Взгляды учеников были устремлены на первую парту, за которой в решительной позе застыла Стася Минкуте. Ей поручили говорить от имени всего класса.
— Паняля учительница, — сказала она, заметно волнуясь, — у нас и наших родителей большая к вам просьба. Мы хотим, чтобы вы приняли в школу русского мальчика Владукаса, который работает у пана Каваляускаса. Он уже хорошо понимает литовский язык, и мы все обещаем ему помогать… Правда, ребята? — обратилась она к классу.