Наступила суббота. Теперь ждать уже осталось совсем немного. Однако ожидания мои оказались напрасными. То, что случилось в этот день, окончательно сделало меня несчастным. Я стоял под навесом сарая и железным крюком с тремя лапами, похожим на якорь, выдергивал из свежей скирды пахучее сено для хозяйских лошадей, как вдруг услышал сзади чьи-то торопливые шажки. Обернулся и увидел Стасю, о которой все эти дни думал, терзаясь в догадках, что с ней случилось. Сердце мое подпрыгнуло от радости: вот она, живая и невредимая!
Стася остановилась шагах в двух от меня и робко потупила глаза. Помолчала немного. Потом как-то холодно взглянула на меня и чуть дрогнувшим голосов сказала:
— Владукас, дедушка не разрешает мне продолжать с вами дружить. И вы к нам больше не приходите… И еще…
Но я уже не хотел слышать, что там «еще». Беспросветная черная туча нависла надо мной, и в сердце засверкали молнии.
— Значит, и ты веришь этим небылицам?! — крикнул я, задыхаясь от горькой обиды. — Ну, и верь!.. И катитесь вы все от меня!..
Швырнув на землю железный крюк, я перешагнул через охапку надерганного сена и выбежал из сарая. Я не видел, как вслед за мной вышла и Стася. Не слышал ее шагов. Она навсегда ушла из моей жизни.
…Наступил новый, 1944 год. На далекой Брянщине зима уже в полном разгаре: с глубокими снегами и сильными морозами. А здесь, в Прибалтийском крае, каждый день оттепель. Нудно капает с крыш. Почернела земля на полях. И валуны сбросили с себя снежные шапки. На мокрых, оголенных деревьях каркают, как весной, не то грачи, не то вороны.
Не нравится мне литовская зима. Все выходные дни я теперь провожу дома: рисую, смотрю часами в окно на плачущий двор и даже пробую от тоски сочинять стихи. В голову иногда лезут соблазнительные мечты: вот скоро наступит весна, и мы с мамой уйдем в партизанский отряд, будем взрывать железнодорожные мосты, захватывать немецкие обозы с боеприпасами, а потом прорвемся к фронту, на Советскую землю, и там я встречусь с папкой — красным командиром. Вот было бы здорово! Но почему весна так долго не наступает, а только дразнит? Иногда я уходил в лес и подолгу бродил там с тайной надеждой встретить партизан, но там их не было. Куда они только запропастились? Никакой весточки от них нет.
Проходило воскресенье — и снова начиналась постылая работа: заготовка дров, чистка хлевов, кормление и пойка скотины. Я научился работать машинально, как заведенная машина, с утра до вечера. Научился беспрекословно выполнять задания хозяина и хозяйки и старался быть во всех отношениях послушным и старательным мальчиком. Но это только на внешний вид. Внутренне я не смирился со своей судьбой и жил совершенно в другом мире.
Наступили зимние каникулы. Школьники отдыхали каждый в своем хуторе. Уехала в родительское имение и паняля учительница. Только у меня не было отдыха, не было каникул. Я должен каждый день работать. Надоело. Убежать бы отсюда, куда глаза глядят. Но мама говорит: потерпи. А сколько можно терпеть?
Наконец, во время зимних каникул, произошла долгожданная встреча. К Каваляускасам пришел партизан дядя Коля и попросился переночевать. Раны его уже зажили, и он чувствовал себя прекрасно. Я, конечно, догадывался, что он пришел не просто так, а с каким-нибудь заданием от партизан, поэтому старался не отходить от него ни на шаг. Опять мы оказались с ним в школе вдвоем. Затопили печь и разговорились. От него я узнал, что в Шяуляйском уезде, кроме русских партизан, действует еще один боевой литовский отряд «Кестусис». Он был неуловимым, так как действовал в знакомой местности и, когда грозила ему опасность, растворялся среди своего населения. Труднее приходилось русским партизанам, которые не знали здешних мест, людей и языка. Поэтому они приняли решение влиться в отряд «Кестусис». Посредником в переговорах между командованием обоих отрядов должна стать подпольная организация Шяуляя, которая через своих агентов держала с ними постоянную связь. Такими связными были и мы с мамой. Теперь нам предстояло выполнить очень ответственное задание — помочь объединиться двум партизанским отрядам.
— Вова, — неожиданно обратился ко мне дядя Коля и кивком головы показал на портрет Гитлера, висевший в простенке: — Посмотри-ка сюда! Фюреру кто-то физиономию подпортил. Раньше этих полос я на ней не замечал. Видимо, кто-то разорвал портрет, а затем склеил.
Я засиял, как медный самовар.
— Это точно, так оно и было!
— Да ну?! Чья же это работа?
— Моя, дядь Коль.
И я рассказал ему историю с портретом Гитлера, происшедшую на днях. Летчик долго смеялся, слушая мой рассказ, и, хватаясь руками за раненую грудь, говорил:
— Ну, брянский волчонок, ты меня уморил… Ха-ха!.. Так значит, сжал кулаки, запел песню о священной войне и пошел в лобовую атаку на самого Гитлера?! Ха-ха-ха… И Гитлер сразу повис на одной веревочке?
Потом лицо дяди Коли сделалось озабоченным, почти мрачным.
— О чем ты задумался? — спросил я у него.
— Об учительнице, — ответил он, — как она ни за что залепила тебе пощечину и распространила слухи, что ты украл у нее сало. Представь себе, что она заметит рубцы на портрете Гитлера и поймет, что его кто-то разорвал, а потом склеил. Несомненно, она побоится заявить об этом в полицию, а посоветуется вначале со своим женихом из Гильвичай Рудельпом. А тот, по нашим сведениям, очень подозрительный человек, наверное, тайный агент гестапо. Он прекрасно знает, что в здешних местах обитают русские партизаны, но не знает, с кем из местного населения они держат связь. К нему попадет нить расследования, и он начнет раскручивать ее. Рудельп может подумать, что портрет Гитлера разорвали партизаны, побывавшие в школе во время каникул, а склеили его твои хозяева Каваляускасы, боясь, что за портрет им придется отвечать перед немцами, а тут еще вскроется, что они давали ночлег партизанам. Вот тут учительница приплетет и сало. Она постарается, чтобы ее выдумке поверили твои хозяева. А они вполне могут поверить, потому что, по их мнению, ты мог украсть сало не для себя, а для нас, партизан, иначе никак нельзя объяснить пропажу такого огромного количества сала. Теперь ты понял?
— Нет, дядя Коля.
— Ну, как же нет. Поверив в то, что ты крадешь для партизан продукты, и боясь, как бы учительница не стала подозревать их самих, и, вообще, боясь разоблачений, Каваляускасы не вытерпят и расскажут обо всем учительнице, в том числе и о партизанах, а та передаст все Рудельпу, а Рудельп, естественно, донесет в гестапо о том, что русские батраки, живущие у Каваляускасов, связаны с партизанским отрядом. Вот тебе ниточка и раскрутилась. Понимаешь, какая вам с мамой может грозить опасность, если эта версия окажется верной?
— Понимаю, — кивнул я. — А что же делать, дядя Коля?
— Да тут ничего не поделаешь. Рисковать нельзя. Придется вас забирать в партизанский отряд. Я завтра же поговорю с командиром.
На следующий день мы расстались.
Приближалась весна. Она, чувствовалась уже в теплом полуденном ветре, дурманившем голову земляными запахами, и в звонкой капели, сыпавшейся с черепичной крыши. Вот уже и солнце стало светить по-другому, задерживаясь дольше обычного над бирюзовым куполом неба. Прошли теплые дожди. Они смыли с полей последние остатки снега. Во дворе заблестели талые лужицы. Смело шлепал я по ним в своих деревянных колодках и от всего детского сердца радовался приходу весны, которая была для меня не только самым прекрасным временем года, но и сокровенной надеждой. Весной обещали меня взять в свой отряд партизаны. И весна наступила! Правда, по утрам лужицы от талого снега еще затягивались тонкой пленкой льда, но едва показывалось солнышко, они таяли и оживали, превращаясь в журчащие ручейки. Улыбаясь, обновлялась земля. На лугах и обочинах дорог уже зеленела молодая трава. На выкупанных пашнях показались чешуйчатые листочки полевых хвощей. Засверкал изумрудом промытый дождями лес. Каждый день я внимательно всматривался в него, ожидая оттуда партизан. Казалось, они должны появиться вот-вот. Ведь задание их мама выполнила: уже более недели она носила в бюстгальтере шифровку, переданную ей Павиласом Кужелисом, а партизан все нет. Последнее их задание выполнить было не так легко. Каваляускасы больше не отпускали нас в Шяуляй одних, а предлагали подождать, когда Йонас повезет на базар мясо и сыр. И в Шяуляе он не спускал с нас глаз, не отпускал от себя ни на шаг, видимо, уже подозревал в чем-то.
Учительница на выходные дни уехала в свое имение. В это время вполне мог бы прийти дядя Коля, но и он как в воду канул.
Прошла еще неделя. От партизан никаких вестей. Тревожно переглядывались мы с мамой. Что могло случиться? Не беда ли? И вдруг, как снег на голову, в дом Каваляускасов ворвалась недобрая весть. Ее принесли школьники. Они рассказали своей учительнице о происшествии в доме Чаплынских, где немцы устроили засаду, и на нее нарвались русские партизаны, обитавшие в окрестных лесах. Многие из них погибли в бою, кое-кто попал в плен. Эту весть учительница во всеуслышание объявила Каваляускасам, когда мы обедали, при этом она внимательно посмотрела на нас с мамой, прищурив длинные ресницы. Зося что-то вскрикнула в испуге. У Йонаса непроизвольно открылся рот и показались зубы. Мама побледнела, уткнувшись в тарелку. Она старалась не выдать своего волнения. А передо мной сразу потускнело весеннее солнце, и сердце стиснула тоска, даже обедать расхотелось. Неужели рухнули мои надежды попасть весной в партизанский отряд? Все молчали.
Паняля учительница, не нарушив немой сцены, торжествующе прошла в свою комнату и, вопреки обыкновению, не прикрыла за собой двери.
Мы молча принялись за еду. Каждый из нас по-своему переживал только что услышанную весть.
Хозяйка Зося боялась, что теперь немцы доберутся и до них: узнают о раненом партизане, скрывавшемся в школе.
Примерно то же самое переживал и Йонас. Кроме того, его беспокоил тот факт, что раненый партизан вначале скрывался у Чаплынских, а потом его перевезли к нему в школу, о чем Чаплынские, вероятно, знали. Поэтому, если они выдали немцам партизан, то выдадут и Каваляускасов, укрывавших раненого больше месяца. Чаплынские искупили свою вину предательством. А чем Йонас искупит свою вину? Он может искупить