— Пан, пан, дяденька, — неожиданно заголосил я по-литовски звенящим голоском. — За что вы меня бьете?.. Я ведь не убегал от вас. Я не прятался… Я прибежал сюда за своими ботинками… Видите, я их надеваю?.. Отпустите меня.. Пожалуйста, отпустите…
Услышав литовскую речь, полицейский сразу же отпустил ворот от моей курточки и отскочил к двери как ужаленный. Стоит и удивленно смотрит на меня трезвеющими глазами. Рука с револьвером опустилась.
— Кто ты? — спросил он, приходя в себя.
— Владукас, — пролепетал я.
— Владукас? — переспросил он. — Так ты русский или литовец?
— Русский, дяденька… Но я не убегал от вас. Видите, переобувался здесь, — заплакал я.
Полицейский посмотрел на одну мою ногу, обутую в деревянную колодку, потом на другую — в буце, на мое лицо, встряхнул головой, как бы сбрасывая с себя наваждение, и громко захохотал:
— Ха-ха!.. Значит, ты русский? Вот не ожидал! А кто же тебя научил разговаривать по-нашему?
— Сам научился, дяденька.
— Как сам? А не паняля учительница?
— Нет, дяденька. Паняля не любит меня. Она говорит, что русских не грамоте надо учить, а работе. Поэтому и в школу меня не приняла.
Полицейский снова захохотал:
— Ха-ха.. Значит, у вас с учительницей разногласия вышли по вопросам образования?.. Ну, ладно, в Шяуляе разберутся, идем! Да живо мне!..
Я быстро натянул на ногу вторую буцу и в сопровождении полицая вышел из амбара.
За время нашего отсутствия в доме произошел настоящий переполох. Увидев, как полицейский погнался за мной с пистолетом в руке, и услышав выстрел, моя мама упала в обморок. Когда ее привели в чувство, я уже был рядом с ней.
— Ничего страшного со мной не случилось, мамочка! — сказал я.
Опись нашего имущества уже была составлена. Всего переписано 46 вещей. Все они вместились в один мешок. Под вещевым списком поставили свои подписи: мама — Котикова Прасковья Ивановна, хозяин Каваляускас и полицейский — старший вахмистр Подубисского полицейского пункта Пятрас Расткаускас, выполнявший приказ № 501 Шяуляйской охранной политической полиции. Этот документ хранится у меня до сих пор.
Затем полицейский вывел меня и маму на улицу и заставил сесть на подводу спиной друг к другу, после чего он обвязал нас в несколько кругов веревкой, кроме того, предупредил, что, если мы попытаемся бежать, пристрелит на месте.
На дорогу сердобольная Зося сунула нам кусок сала и большую буханку хлеба, испеченную на прошлой неделе. Она по-женски сочувствовала нашему горю и до самой последней минуты не отходила от мамы, как могла, успокаивала ее. Йонас стоял на крыльце и с какой-то искусственной улыбкой отвешивал поклоны не то нам, не то полицейскому. Учительница наблюдала из окна, и я ясно видел ее надменную, насмешливую улыбку, выражавшую злорадство удовлетворенной мести.
Подвода тронулась. Мы навсегда расстались с Каваляускасами.
Нас привезли в Гильвичай в Подубисский полицейский пункт. Подвода остановилась возле небольшого деревянного дома с решетками на окнах. Из него вышли трое полицейских, одетых в немецкую форму. Они развязали нас и, перебрасываясь шуточками на литовском языке, привели в помещение с голым столом, единственным стулом и широкой лавкой вдоль стены. На лавке, пригорюнившись, сидели несколько женщин, очевидно, тоже арестованных. Я узнал русских работниц из помещичьего имения барыни Ольги и пристроился возле них, но они и виду не подали, что знают меня, и я понял, что мне тоже надо вести себя подобным образом. В это время маму подозвали к столу, и один из полицейских, по-видимому, главный, учинил ей допрос:
— Говори, где скрываются партизаны?
— Какие партизаны, пан?
— Не знаешь, какие? Те, для которых ты и твой сын воровали продукты у хозяев…
Этих слов было достаточно, чтобы понять, что полицейские ничего не знают и не имеют никаких улик, свидетельствующих о нашей связи с партизанами. Мы могли только предполагать, что арестовали нас по доносу учительницы, у которой тоже нет серьезных улик. Это придало уверенность маме.
— Ну, что вы такое говорите? — с укором ответила она. — Мы честно работали у своих хозяев, и у них никогда ничего не пропадало. Они могут и сами вам это подтвердить. Что за бессовестные люди наклеветали на нас?
— Значит, никаких партизан не знаешь? — раздраженно перебил полицейский.
— Конечно, не знаю, пан.
— А этих людей ты тоже не знаешь? — кивком головы показал он на женщин, сидевших на лавке.
Мама внимательно посмотрела на них, покачала головой:
— Нет, пан.
— Да что с ней говорить! — возмущенно воскликнул другой полицейский, расхаживавший из угла в угол с ременной плеткой в руке. Это был молодой, щеголеватый парень с тусклым, невыразительным лицом, очевидно, еще не привыкший к роли палача, но жаждущий как можно быстрее научиться этому ремеслу и хвастнуть своим умением перед собратьями. — Что с ней говорить! — громко повторил он. — Врет она все. Русские партизаны могли иметь связь только с русскими. К тому же, кажется, я видел эту женщину и этого пацана в русской колонии. Они гуляли на чьих-то именинах.
— Да, вы могли нас здесь видеть, — отозвалась мама. — Мы приходили сюда по приглашению графини Гирдвайнис. Можете спросить у нее…
Имя графини Гирдвайнис, приглашавшей нас в гости, несколько озадачило полицейских.
— Спросим, когда нужно будет, — ответил старший из них, но уже не таким раздраженным тоном. — А этих женщин ты не знаешь, значит?
— Нет.
— Врет она все! — не унимался щеголеватый парень, поигрывая плеткой. Казалось, его руки просто чесались от желания приложить свою «игрушку» к делу. В конце концов он не выдержал: неожиданно взмахнул плеткой и со всего плеча ударил ею маму по спине. Спина жалко, по-старчески, сгорбилась, поникла вниз, и тут же над ней поднялся и заиграл на весеннем солнышке столб пыли, выбитый из зимней непроветренной одежды. Полицейские засмеялись. Мама выпрямилась, подняла голову и спокойно обвела их глазами. Взгляд ее выражал не физическую, а душевную боль, и в нем было столько живого материнского укора, что смех тут же оборвался, точно от угрызения совести.
— Как вам не стыдно, пановья? — тихим голосом проговорила она.
Полицейские сконфуженно молчали и искали повод, как вызвать у себя жестокость, чтобы заглушить пробудившуюся совесть. И этот повод нашелся.
— Ах, ты еще стыдить нас вздумала! — закричал старший из них. — А ну, Юозас, врежь ей еще разок!..
Молодой полицай, казалось, только и ждал этой команды. Глаза его свирепо блеснули. Правая рука взметнула плетку. Но опуститься на спину мамы на этот раз ей так и не удалось. Не помня себя, я крикнул:
— Не смей бить мою маму!..
И не успел никто опомниться, как я сорвался с лавки и повис на поднятой руке полицейского, вцепившись в нее зубами. Полицейский взвыл благим матом и выронил плетку. Потом все смешалось. Поднялась суматоха, заголосили женщины. С улицы прибежал старший вахмистр Пятрас Расткаускас и еще какие-то люди. Меня, оглушенного, еле оторвали от руки палача. Придя в себя, молодой полицай выхватил пистолет, но его остановил старший вахмистр:
— В гестапо в Шяуляе нужны не мертвые свидетели, а живые, — сказал он. — Убить этих русских всегда успеем… Да, пацан, наверное, и так уже концы отдал: видишь, валяется без сознания. Лучше сбегай за фельдшером, пусть осмотрит мальчишку, чтобы не отвечать за него, и твою рану перевяжет, а то как бы заражения не было.
— Действительно, Юозас, дуй к врачу, пока не поздно: похоже, что у мальчишки — бешенство, — поддержал второй полицейский.
Эти доводы не только убедили, но и напугали ретивого «молодца». Он сразу притих и, зажав ладонью левой руки правую, прокушенную чуть выше локтевого сустава, отправился к Гирдвайнисам, жившим метрах в ста от полицейского пункта.
А нас с мамой тут же бросили в каталажку, находившуюся в другой половине дома, — так называлась арестантская камера предварительного заключения. Это была совершенно пустая грязная комната с единственным решетчатым окном. В одном из углов стоял низенький топчан, который служил здесь и кроватью, и стулом, и столом. Мама осторожно опустила на топчан мое бесчувственное тело и сама стала передо мной на колени. Горячие слезы капали с ее лица на мое. Но едва только закрылась за нами дверь каталажки, как я тут же открыл глаза.
— Не плачь, мама! — бодрым голосом произнес я, проворно поднялся и сел, спустив с топчана ноги. — Мне нисколечко не больно, я нарочно притворился мертвым.
— Как нарочно? — ни своим глазам, ни своим ушам не поверила мама.
— Очень просто. Притворился и все.
— Вот так номер! Зачем?
— Ну, какая же ты непонятливая! Еще спрашиваешь, зачем. Затем, чтобы полицаи подумали, что я мертвый и больше не били — вот зачем!
Тревожное удивление на лице мамы сменилось радостью.
— Дуралей ты мой милый, — сказала она грустно. — Вечно с тобой какие-то истории приключаются. Кто тебя научил притворяться?
Я сделал таинственную мину:
— Сказать кто?
— Скажи.
— Разные букашки, жучки и таракашки: они ведь тоже, как только к ним прикоснешься, притворяются мертвыми: ни усиками, ни ножками не шевельнут. Перевернешь их на спину, на брюхо, подуешь на них — ничего не помогает. Лежат себе неподвижно, как дохлые. К ним сразу весь интерес пропадает. А им того и нужно. Стоит отойти от них, они фить! — и улетают…
Мама опять улыбнулась, нежно и печально пожурила меня, потом вздохнула:
— Они, букашки и таракашки, улетели, а мы с тобой попались, сынуля, и уже никуда не улетим.
— Но зато я спас тебя от полицая.
— Это еще неизвестно: может, спас, а может, погубил и себя, и меня, но сейчас уже поздно об этом говорить. Слушай меня внимательно, сын, голос ее снизился до шепота. — Нас арестовали, очевидно, по подозрению учительницы. Но даже в случае предательства мы должны держать язык за зубами: никого не знаем, ничего не видели. У нас с тобой почти нет шансов на спасение, а если и есть хоть один, то он в твоих руках, сынок. Выдержишь и не признаешься ни в чем, — может быть, останемся в живых. А не выдержишь — расстреляют. Смотри сам, как х