г шевельнуть ни рукой, ни ногой. Я спал.
Рано утром, когда еще многие спали, в коридоре тюрьмы раздались гулкие шаги. Звякнули ключи. В камеру вошел надзиратель.
— Где тут вчерашний новенький?.. Выходи! — рявкнул он.
Живые скелеты повскакивали с нар. Продрал глаза и я и в первую очередь взглянул в деревянную нишу, где лежало мое сало: оно было на месте, из ячейки торчал все тот же клочок белой бумаги. Я обрадовался: «Вот здорово! Цело!» А через мою голову шла перебранка заключенных с надзирателем, сыпались тревожно-удивленные вопросы, реплики и дерзкие окрики:
— Чего приперся в такую рань?
— Молчать! Не твое дело… Где вчерашний маленький арестант?
— Зачем он тебе?
— Молчать!.. Не ваше собачье дело…
— Как же не наше? А завтрак на него брать?
— Завтрака не брать! Он больше сюда не вернется.
— Братцы, неужели и его?..
— На расстрел?
— Да.
— Не может быть… Вначале допросить должны.
— Тогда, наверное, его на допрос вызывают?
— А почему завтрак не велят брать?..
— Значит, на расстрел… Сволочи! Без завтрака хотят укокошить. Несчастный пацан. Придется будить его…
— Тс-с… Он не должен об этом знать…
Ничего не понимая, что здесь происходит, я быстро вскочил на ноги и, еще раз протерев кулаком заспанные глаза, увидел перед собой дядю Мишу.
— Прощай, сынок. Тебя уводят от нас, — сказал он. — Мы даже не узнали, как тебя зовут.
— По-русски — Вова, а по-литовски — Владукас, — ответил я, и надзиратель тут же увел меня. Дядя Миша едва успел сунуть мне под мышку мое сало. Оказывается, ничего страшного пока не произошло. Меня повели не расстреливать, как предположили заключенные, а просто переводили в другую камеру, которая находилась этажом ниже и называлась «камерой малолетних преступников». Она тоже выходила окнами в тюремный двор, но, надо сказать, произвела на меня благоприятное впечатление. Здесь не было такой тесноты, как наверху, и никаких признаков голодного истощения, наоборот, сияли молодые цветущие лица, в основном литовцев, которые, как видно, и питались получше, и преступления их были менее тяжелыми, с точки зрения немцев: то были уголовники. Они беззаботно дурачились. Каждый из них выглядел намного старше меня, но это не мешало им обращаться со мной, как с равным.
— Вот и еще одного новенького привели! — радостно воскликнул кто-то, едва только я переступил порог камеры. — Привет, пацан!.. Где будешь спать: возле параши или у окна?
Я вспомнил смертоносный запах, который чуть было не задушил меня сегодняшней ночью, и уверенно ответил:
— У окна.
— Ха-ха-ха!.. Гы-гы!.. — загалдели молодые преступники. — Этот тоже любит вентиляцию!.. Но видишь ли, пацан, — толково объяснил мне один из них, — возле окна все хотят спать, а там освободились всего лишь одни нары. Вас же теперь трое новеньких. Ничего не поделаешь, придется тащить жребий, кому какие достанутся.
Они затеяли со мной жестокую шутку, которую такому доверчивому простофиле, каким был я, никогда бы не разгадать, и лег бы на меня тогда позор на всю жизнь, о котором я и заикнуться не смог бы, а не только вспоминать. Но, к моему великому счастью, эта шутка у них не удалась.
Она начиналась со жребия, процедура которого происходила следующим образом. Один из арестантов, самый толстый, засучив рукава рубашки, соединил голые локти и выставил их вперед в перпендикулярном положении. Между локтями на расстоянии двух-трех сантиметров одна от другой вставлялись спички головками внутрь, одна из них была обгоревшая. Кто вытащит обгоревшую спичку, тот и будет спать у окна. Демонстрировали эту процедуру жребия вначале закоренелые урки под видом новичков. Им завязывали глаза и подводили к толстяку, совали носом в его мясистые локти, зажавшие спички. Они языком и губами искали там счастливую спичку, облизывая грязное тело.
Наконец доходила очередь до действительного новичка. Ему тоже завязывали глаза черной повязкой и за руки вели к толстяку. Толстяк же в это время вскакивал на табуретку, сбрасывал с себя штаны и, наклонившись, поворачивался голым задом к новичку, шедшему к нему с завязанными глазами. Одураченный таким образом новичок вытягивал губы, точно для поцелуя, и искал ими счастливую спичку не в том месте, где надо было, конечно, под общий хохот всей камеры.
Такую шутку хотели разыграть молодые урки и со мной.
Завязали мне глаза, а я тут же подумал: «Пока буду с завязанными глазами искать спичку, они сожрут мое сало. Ну и черт с ними! Подавитесь вы им! — и все же не вытерпел, сказал:
— Я все вижу и знаю, как вы меня надуваете.
Меня сразу же остановили и проверили повязку: затянули ее еще плотнее.
— Все равно вижу! — не унимался я. — Если бы знал, что вы со мной так поступите, то лучше бы отдал свое сало дяде Мише из верхней камеры.
— А ты откуда знаешь русского паразита дядю Мишу, пацан? — услышал я удивленный голое.
— Как откуда? Меня же к вам перевели из той камеры…
— Из камеры, где сидят паразиты?
— Да.
— А сам ты за что посажен?
— За паразитов.
Не успел я проговорить это магическое слово, как черная повязка моментально слетела с моих глаз. Ее сорвал высокий бледнолицый заключенный, вероятно, староста, так как ему все подчинялись.
— Постойте, братва! — воскликнул он. — Тут надо разобраться. С паразитами шутки плохи.
После темной повязки я не сразу обрел зрение, но когда обрел его, то увидел фантастическую картину, от которой широко раскрыл не только глаза, но и рот. Задом ко мне, на табуретке, как живописная скульптура на постаменте, наклонившись, стоял толстяк со спущенными штанами и с диким любопытством смотрел на меня из-за плеча. А вокруг этого необыкновенного «произведения искусства» застыли зрители в разнообразных позах и с разными выражениями на лицах: с немым восторгом, веселым удивлением, любопытством и прочее. С минуту длилась эта немая сцена. Потом бледнолицый нашелся. Как опытный экскурсовод, он сделал грациозный жест в сторону бесштанного толстяка и начал объяснять:
— Перед нами, господа, подлинное произведение великого скульптора итальянского Возрождения Микеля Анджело — статуя Моисея. Прошу обратить внимание на ее редкостную пластичность и величественность самого образа. Эта статуя была установлена над гробницей римского папы Юлия Второго…
Оцепенение сразу спало. Раздался громогласный смех. Толстяк спрыгнул с табуретки и смущенно натянул штаны.
Злая шутка не удалась.
Подождав, когда смех уляжется, бледнолицый обратился ко мне:
— Так что же ты сразу не сказал, что переведен к нам из камеры политзаключенных?! Идем, я тебе покажу твои нары. Спать будешь вот здесь, рядом со мной. Устраивает?
— Еще бы! Ведь это возле самого окна!.. А как же жребий? — со сдержанной радостью спросил я.
— Пустяки, — ответил бледнолицый. — Ты у нас идешь вне жребия, как почетный урка. Так и передай своим паразитам. Обязательно передай, а то они нас почему-то недолюбливают.
— А как передать-то?
— Обыкновенно. В стенку простукать умеешь?
— Нет.
— Жаль. Ну, тогда во время прогулки на словах скажешь. Нас с паразитами в одни часы выпускают.
Стоит ли говорить, как приятно мне было слышать эти слова! С каким удовольствием я смотрел на происходившую с молодыми урками метаморфозу! Оказывается, слово «паразит» в Шяуляйской каторжной тюрьме означало совершенно не то, что написано во всех толковых словарях. Здесь оно заключало в себе какой-то грозный, волшебный смысл и звучало вполне эстетично и гордо, как, например, слово «герой». Молодые урки, которые только что бесцеремонно потешались надо мной, вдруг сразу присмирели, когда узнали, что дело имеют с «паразитом», хотя и таким маленьким, что можно прибить его одним щелчком. Они окружили меня безмерным вниманием и заботой. «Паразиты» были авторитетом для всей тюрьмы, с ними вынуждены были считаться даже самые закоренелые уголовники.
Меня охватила гордость от сознания, что я тоже принадлежу к этой привилегированной касте.
Уголовники оспаривали между собой право, кому первому быть моим другом и советником, оказывали мне разные услуги: в порыве грубоватой нежности стряхивали с моей постели несуществующие соринки, наперебой учили заправлять и закидывать наверх нары, которые представляли собой тюремную кровать с железной сеткой. Но в отличие от обычной кровати, у нар была всего одна ножка. У изголовья, где должна лежать подушка, они крепились к стене на шарнирах, поэтому им здесь ножки не нужны. Единственная ножка находилась в ногах. Нары только на время сна ставились на пол, а днем закидывались на стену вместе с постелью, и тогда в камере становилось совершенно свободно. А чтобы матрацы не сползали вниз, их привязывали к сетке.
…В коридоре раздавался звонок — сигнал к утренней уборке. Моментально вся камера пришла в движение. За несколько минут постели были застланы, и нары одна за другой взлетали на стены. На цементном полу остались стоять только стол с длинными лавками, единственная табуретка и параша. Вскоре в камеру вошел надзиратель. Он кивком головы подал знак, по которому арестанты выстроились один за другим, двое из них встали у параши. Надзиратель снова подал головой знак, и эти двое понесли зловонную парашу к выходу. За ними двинулись все, в том числе и я, самый маленький, и место мое было в самом конце. Повернули налево, где в глубине коридора, метрах в двадцати от камеры, находился туалет, там заключенные в таком же порядке, один за другим, споласкивались холодной водой и сразу же возвращались назад, в камеру, только теперь пустая параша двигалась не впереди колонны, а позади. Придя в камеру, все тут же построились на поверку, растянувшись в одну шеренгу вдоль стены. В дверях открылся волчок, заглянул чей-то глаз, потом звякнули ключи, и в камеру вошли два надзирателя: один из них сдавал дежурство, другой — принимал. Они придирчиво осмотрели решетки на окнах, стены, нары, заглянули под стол.