Номера приклеили к груди,
С номерами стали нелюдьми.
Нас в бараки позагнали,
Вещи личные отняли —
Так у нас с ворами поступали…
Много было остроумных фольклорных куплетов на этот мотив — всего, конечно, не вспомнишь, но некоторые из них еще придется привести по ходу рассказа.
Над Бачунайскими торфяниками все чаще стали появляться советские самолеты, но ни одна бомба не упала на нас. Очевидно, наши летчики знали, что здесь живут и работают заключенные концлагерей. Бомбардировкам подвергался в основном город Шяуляй. Концлагерные ребятишки любили наблюдать эти налеты, которые часто совершались среди бела дня. Они залезали на крышу какого-нибудь барака, рассаживались там цепочкой, словно воробьи на заборе, и радостно кричали:
— Ура!.. Наши бомбят!..
Раньше бы их скосила оттуда автоматная очередь, но теперь полицейские делали вид, что не слышат этих криков: они тоже понимали, что дни немецкой оккупации сочтены, поэтому не зверствовали, как раньше, старались войти в доверие к заключенным, перекраситься.
Шяуляй находился километрах в десяти от лагеря, и краснозвездные самолеты, летающие над ним, хорошо были видны с крыши пятого барака, в котором жили мы с мамой. Образуя в небе гигантский круг, накрененный к земле, они поочередно пикировали с высоты вниз, поливая город пулеметным огнем и бомбами. После нескольких таких заходов самолеты исчезали, оставив внизу море бушующего огня и черного дыма. Кто-то очень точно и верно подсказывал им цель. «Неужели Кужелисы? — думал я. — Да живы ли они? Не попали ли они, как и мы с мамой, в руки гестаповцев?.. Или под бомбежку?..»
Эти вопросы неотступно мучили меня, когда я сидел на крыше пятого барака и наблюдал, как наши самолеты бомбят Шяуляй. Мне страстно хотелось побывать там, узнать о судьбе советских партизан и о том, скоро ли придут красные и освободят нас.
Оказывается, мама тоже хотела в Шяуляй. Но как туда пройти? На каждой дороге стоят патрули и проверяют документы.
Меня осенила идея:
— А что если пойти в нашу лечебницу и сказать, что у меня заболели глаза от сахарина. У многих пацанов от него глаза болят. Может быть, мне дадут направление в шяуляйскую больницу? — предложил я.
— Может быть, — согласилась мама, — там сейчас русские врачи…
И мы решили попробовать.
Лагерный медицинский пункт находился в том же здании, где жил начальник Бачунайского участка торфяника. Его обслуживал некий фельдшер Рябов. Мы пришли к нему вместе с мамой. Я пожаловался на глаза, что у меня за последнее время сильно ухудшилось зрение. Фельдшер поверил. Но как ни высоко ценил свои врачебные способности, он не решился от плохого зрения выписать мне капли, которыми лечил лошадей, и, после долгих наших просьб, наконец согласился направить меня в поликлинику по глазным болезням в город Шяуляй. На клочке тетрадочного листа написал справку, на которой не было ни штампа, ни печати, стояла только его подпись и дата: 4 июля 1944 года. Тем не менее это был важный документ, позволявший мне отлучиться из Бачунайского концлагеря в Шяуляй для лечения глаз, и я вскоре отправился туда после долгих маминых напутствий.
Навстречу мне, в сторону Радвилишкис, двигались немецкие войска, проезжали широкобокие грузовики, наполненные фрицами, но я старался не обращать на них внимания, смело шагал вперед, делал вид, что я местный житель и мне нечего бояться. Несколько раз меня останавливал военный патруль, но, бессмысленно повертев в руках мою справку, пропускал. Таким образом до Шяуляя я добрался благополучно. Город встретил меня необычной тишиной, пустынными улицами с разрушенными от бомбежек домами, свежими воронками и дымящимися руинами. Кое-где мелькали тревожные лица погорельцев-литовцев.
Подходя к центру города, я неожиданно увидел большую толпу народа. Она медленно двигалась по направлению к высокому красному костелу с разрушенным куполом, в который, очевидно, попала бомба. Я пошел за этой толпой.
— Что здесь происходит? — спросил я у белобрысого пацана примерно моего возраста, оказавшегося чуть впереди меня.
— Попа хоронят, — ответил он и обернулся. Наши взгляды встретились, и я, к великому своему изумлению, в стриженой белокурой головке узнал дятьковскую девочку Тасю Серебренникову, с которой до войны учился в одной школе, в одном классе и даже сидел с ней за одной партой. Меня вместе с ней принимали в пионеры. Во время оккупации я избегал встреч с Тасей. Ходили слухи, что ее отец, известный в Дятькове фотограф, стал предателем. Будто бы он со старых пленок отпечатал для немцев фотографии дятьковских коммунистов и партизан, семьи которых потом арестовывали и расстреливали. Но, когда я увидел ее в похоронной процессии, вдалеке от родины, меня охватило волнение:
— Таська! — воскликнул я. — Привет!
— Вова?! — удивленно отозвалась она. — Ты живой?
— Как видишь!
— А говорили, что тебя с мамой расстреляли за побег из концлагеря.
— Тише ты… Давай отойдем в сторонку.
Тася понимающе кивнула. Мы вышли из толпы и направились в маленький сквер, находившийся рядом с костелом.
— А может, пойдем к нам, — предложила Тася. — Мы тут недалеко живем, в отдельной комнате. С мамой.
— А папа где твой?
— Папа умер, — вздохнула она. — От тифа. Я тоже переболела им, видишь, нет волос.
Я уставился на ее голову: когда-то на ней вились кольцами золотистые кудри, а сейчас торчал смешной рыжеватый ежик.
— Из-за этого вас, наверное, и в Германию не угнали?
— Да, из-за этого, — просто ответила Тася, но, увидев, с каким сожалением я рассматриваю ее подстриженные волосы, смущенно добавила, покраснев: — Они же ведь вырастут…
— Ну, да, вырастут, — подтвердил я и тоже смутился, потом сказал: — Нет, сегодня я к вам не пойду. Как-нибудь в другой раз… Погуляем здесь, если ты не против.
Тася согласилась.
Нам почему-то не хотелось расспрашивать друг друга о наших мытарствах и вообще говорить о войне. Держась на дистанции, мы шли медленным шагом и вспоминали третий класс, учительницу Пелагею Никитичну.
Жестокая война прервала наше детство, но память нетленным сохранила тот маленький его кусочек, который достался нам.
— Тася, а ты дружишь с какими-нибудь мальчиком? — неожиданно спросил я.
— Нет, — ответила она. — А ты дружишь с девочкой?
— Тоже нет.
Так незаметно мы пришли в сквер. Остановились у фонтана, облицованного черным гранитом. Где-то далеко грохотала канонада, напоминая о войне.
— Давай посидим!
— Давай.
— А кто тебе сказал, что меня с мамой расстреляли? — спросил я, усаживаясь на широкую скамейку с выгнутой фигурной спинкой.
— Бабушка Артамонова, — ответила Тася и тоже присела рядом.
От этих слов меня подбросило:
— Бабушка Артамонова? — не поверил своим ушам. — Евдокия Семеновна?
— Да, она… Что с тобой?
— А разве ее не угнали в Германию?
— Нет, конечно. Она же старая.
— Но ведь у нее был уже желтый номер.
— Ну и что же? У многих были такие номера. Перед отправкой в Германию нас еще раз отсортировали.
— А ты случайно не знаешь, где она сейчас?
— Знаю, она живет недалеко от нас.
— Вот здорово! Пойдем — покажи.
— Зачем? — удивилась Тася.
— Как зачем? Повидаться надо. Хочу воскреснуть перед ней из мертвых, как Иисус Христос.
Тася печально покачала головой:
— По-моему, лучше тебе не воскресать. Ведь она работает прислугой у начальника нашего лагеря. Знаешь его? Зверь-человек.
Я вспомнил немецкого офицера с двойным подбородком, в замшевых перчатках, с плеткой в руках и в галифе, похожем на крылья летучей мыши, — и по моей спине пробежали холодные мурашки. Попасться ему на глаза — значит погубить и себя, и маму. Но не пойти к бабушке Артамоновой я тоже не мог. Она нужна мне была вовсе не для того, чтобы «воскреснуть перед ней из мертвых, как Иисус Христос». Когда мы с мамой бежали из газокамеры, то захватили с собой не все свои вещи, а только те, которые попали под руку, остальные — оставили бабушке Артамоновой. В том числе остался у нее мой заветный школьный портфель, за подкладкой которого я запрятал пионерский галстук, о чем не знала даже мама. Наши узлы, заброшенные «эсэсовцем» на чердак бани, кто-то потом привез к Каваляускасам и передал нам, а мой портфельчик так и пропал. Теперь появилась надежда, что он уцелел у бабушки Артамоновой. Но эту тайну я не хотел открывать Тасе.
— Вот что, — после некоторого раздумья сказал я ей, — ты все-таки покажи мне, где живет бабушка Артамонова. А чтобы мне не попасться на глаза начальнику лагеря, зайди вначале ты и узнай, дома ли хозяин. Можешь это сделать?
Тася пожала плечами:
— Могу, конечно. Но не понимаю, зачем тебе это надо.
— Потом поймешь. Пойдем!
Мы одновременно соскочили со скамейки и направились к бабушке Артамоновой. Вскоре подошли к высокому каменному дому с мезонином, огороженному крашеным штакетником.
— Вот здесь она живет, — Тася показала пальчиком: — А вот и она сама!
Действительно, на открытой веранде стояла Евдокия Семеновна и усердно чистила щеткой хромовые сапоги. Меня охватило волнение.
— Ну, ладно, — сказал я Серебренниковой, — иди домой. Я один к ней подойду.
— А если хозяин выйдет? — испугалась девочка.
— Пусть выходит, — махнул я рукой. — Я притворюсь нищим. До свидания, Тася. Встретимся в другой раз…
И мы расстались. От переполнявшего меня волнения я даже забыл спросить, где она живет и как найти ее в обещанный «другой день».
Подавив страх, я уверенно, как к себе домой, открыл калитку и вошел в палисадник. Зашагал по узенькой дорожке. Услышав шаги, бабушка Артамонова подняла голову и посмотрела на меня. С минуту стояла неподвижно, изумленно щуря подслеповатые глаза, потом слабо вскрикнула и выронила их рук хромовый сапог, который чистила.
— Свят, свят! — перекрестилась старушка. — Вылитый Вовочка. Али мне блазнит?..