— Это как же так заколол? — недоверчиво закачал головой немец.
— Обыкновенно. Бешеный, говорят, был тот бык.
— А бабушка твоя где?
— Грозой убило, — соврал я, тяжело вздохнув.
— А папа?
— Помер… еще до войны, — тоже соврал.
— Ну, а сестры, братья, дядя есть у тебя?
— Нет никого, — врал я напропалую, мотая головой.
— Значит, ты сирота?
— Нет, мама у меня работает на Рекивских торфяных заводах.
— Ах, да! Мама у тебя еще есть…
Посмотрев альбом с фотографиями и подробно расспросив о моих родителях и всех предках, офицер вдруг предложил мне поступить в немецкую военную школу, где на меня наденут такую же красивую форму, как у него, будут отлично кормить и жить я буду в чистом помещении, а не в клопином бараке, как сейчас.
— Согласен? — спросил он, внимательно глядя на меня.
— Еще бы! Конечно, согласен! — ответил я с дрожью в голосе, которая чем была вызвана, он, вероятно, не понял: страхом или радостным волнением, но решил, что волнением, так как я тут же подтвердил свое желание восклицанием: — Вот было бы здорово! Примите меня в вашу школу, пан!
— Ну, и отлично. Тогда идем со мной, мальчик. Я отведу тебя в эту школу.
— Прямо сейчас?
— Конечно.
— А как же мама?
— Что мама? — насторожился фашист.
— Мне надо предупредить маму, а то она потеряет меня и будет волноваться. Она у меня такая… И еще… — тут я замялся.
— Ну, что еще? — пронзительно взглянул на меня гитлеровский офицер, точно почуяв детскую хитрость.
— …Еще, еще у меня есть друзья, пан. Они тоже хотели бы поступить в военную школу… Можно и им?..
У гитлеровца просияли глаза:
— Конечно, можно! — воскликнул он и, немного поразмыслив, сказал: — Тогда вот что: иди сейчас к своей маме и вербуй как можно больше ребят в нашу школу. Постой, а как тебя зовут?
— Вова.
— А фамилия?
— Сидоров! — выпалил я, не задумываясь.
— Ну, так вот, Вова Сидоров, приходи завтра со своими друзьями в этот летний садик к четырем часам. Я здесь буду вас ждать.
— Хорошо, пан! — сказал я, изображая радостную физиономию и, словно сгорая от нетерпения скорее поступить в немецкую военную школу, торопливо засунул в портфель возвращенный мне альбом с фотографиями и спросил: — Можно идти?
— Иди. Только не забудь: завтра к четырем часам на этом месте. Не пойдут твои друзья — приходи один.
— Придем все! Ждите! — ликуя, крикнул я и побежал, свернул в ближайший переулок, потом в другой, пересек какую-то улицу и вскоре оказался на окраине города, где начинался пригород Рекива. Далее дорога шла на торфяные предприятия.
Напряжение спало с меня, и я рассмеялся счастливым смехом: «Ну, и дурак же этот фриц! — мысленно торжествовал я. — Поверил! Так я и пришел к тебе завтра — жди Вову Сидорова и его друзей! Нужна нам ваша фрицевская школа, как собаке пятая нога. Наши бьют вас в хвост и в гриву — вот вы и вербуете в свою армию кого попало. Не выйдет! …Э, да я же забыл сделать самое главное, за чем пришел в Шяуляй! — вдруг хлопнул я себя ладонью по лбу и остановился. Из-за этого проклятого фрица я забыл зайти к своим литовским друзьям Кужелисам. Что же мне мама скажет?! Надо немедленно возвращаться назад…»
И я возвратился.
Я шел на конспиративную явочную квартиру антифашистского комитета, который назывался «Штабом четырех А», — улица Жемои, № 6. Увидев знакомый дом, оглянулся: не следит ли кто-нибудь за мною? Сзади шла какая-то женщина, и я прошел мимо дома Кужелиса, внимательно вглядываясь в его окна: в них не видно было никаких признаков жизни. И весь дом казался заброшенным, безмолвным, словно в нем все обитатели вымерли. На самом деле, живы ли они?
Я повернулся и повторил свою прогулку, потом еще раз и еще, пока окончательно не убедился, что за мной никто не следит. Открыл знакомую калитку и быстро проскочил в нее. Забежал в открытые сенцы, заглянул в закуток: козы Зюли там не было. Меня охватила тревога: где же коза? Что с ней могло случиться? Может быть, немцы ее пристрелили, когда Анеля Бенедиктовна ходила с ней в разведку? Может, и хозяев нет в живых?.. Едва только подумал об этом, как открылась дверь и послышался голос самой Анели Бенедиктовны:
— Кто здесь шаборшит в сенцах? — проворчала она, но, увидев мою улыбающуюся физиономию, слабо ойкнула, засуетилась, выбежала на улицу, огляделась вокруг, вернулась, прикрыла за собой двери и только после этого заговорила:
— Владукас!.. Мальчик мой! Ты ли это?.. Ну, проходи, проходи в комнату.
Я вошел и никого больше не увидел.
— А где дедушка и тетя Казя? — спросил я.
— Потом про дедушку и тетю Казю, — ответила Анеля Бенедиктовна. — Они живы и здоровы. Рассказывай, откуда ты появился. Где мама?.. А я пока буду готовить на стол. Садись и рассказывай.
И она, как бывало раньше, занялась кухней, а я повел свой печальный рассказ о всех пережитых страданиях и приключениях, которые произошли со мной и мамой за последние три с половиной месяца. Как и в первый день нашей встречи, слушая меня, Анеля Бенедиктовна качала головой и краешком цветастого фартука вытирала на морщинистых щеках слезы.
— Бедный мальчик, бедный мальчик!.. — приговаривала она, вздыхая. — Чего ты только не натерпелся… И все такой же веселенький.
Я рассказал ей и про приключения сегодняшнего дня, чем заставил ее немало поволноваться и посмеяться над тем, как ловко я провел немецкого офицера, вербовавшего меня. Не умолчал и про пионерский галстук. Раскрыв портфель, вытащил его из-под подкладки. Накинул его на шею.
— Ну, как? — спросил Анелю Бенедиктовну, выпячивая грудь.
Старушка бросилась закрывать двери на крючок.
— Спрячь, спрячь его скорее! — замахала она руками. — Упаси бог, если его увидит кто, — обоих нас повесят на этом галстуке. Спрячь его.
Я аккуратно сложил треугольный лоскутик ярко-красного кумача до размера ладони и засунул на прежнее место, за прорванную подкладку школьного портфельчика, Анеля Бенедиктовна тут же зашила дырку, строго-настрого наказав мне не вытаскивать его оттуда.
После обеда мы посмотрели альбом с фотографиями, и я снова спросил про дедушку и тетю Казю.
— Они скрываются в деревне, — ответила Анеля Бенедиктовна и, помолчав немного, добавила, — нас кто-то предал. В городе арестовывали всех по малейшему подозрению. Когда и вас с мамой арестовали, мы подумали, что ты не выдержишь пыток и укажешь наш адрес. Поэтому решили заблаговременно уйти в деревню. А я, как видишь, на твое счастье, приехала проверить квартиру. Но теперь нам всем можно возвращаться домой.
— А коза Зюля где?
— Тоже в деревне, кормит нас молочком.
— А про русских партизан вы ничего не слышали? Жив ли кто-нибудь из них?
— Не знаю, Владукас. После того, как вас арестовали, мы потеряли с ними связь.
— А я видел в тюрьме дядю Колю Власова, того самого раненого летчика, который лежал в школе у моего хозяина.
— Что ты говоришь?! — удивленно воскликнула Анеля, расширив глаза. — Неужели?!
Я рассказал ей, как это произошло. Внимательно выслушав меня, она несколько минут сидела задумавшись, не проронив ни слова.
— Неужели Екубауцкас предатель? — наконец тихо произнесла она, погруженная в свои мысли. — А мы ведь считали, что русских партизан выследил Пятрас Расткаускас…
— А кто такой Пятрас Расткаускас? — спросил я. — Мне что-то знакома эта фамилия.
— Да не мог ты его знать, Владукас, — возразила Анеля Бенедиктовна. — Это тайный агент немецкого гестапо из Подубисской полиции.
— Нет, кажется, знаю, — настаиваю я. — Постойте, постойте, а по званию он случайно не «шуцман»?
— Да, он старший вахмистр. Откуда тебе известно? — удивилась старушка.
— Ну, так я и знал! Слово «шуцман» в переводе на немецкий язык означает «старший вахмистр», а в переводе на литовский — «человек-дерьмо», поэтому я и запомнил его! Это он арестовал нас с мамой, а меня чуть не пристрелил в амбаре. У нас сохранилась опись наших вещей, сделанная при аресте, которую подписали моя мама, хозяин Каваляускас Йонас и этот «шуцман» Подубисского полицейского пункта Пятрас Расткаускас…
Опять задумалась Анеля Бенедиктовна.
— Это очень важные сведения, Владукас, — сказала она после некоторого молчания. — Тут есть какая-то связь между Екубауцкасом, Расткаускасом и другом учительницы Рудельпом. И связь между арестом партизан и вашим. Разобраться нужно. А пока давай укладываться спать. Уже поздно. Я постелю тебе в комнате Кази. Завтра в первой половине дня ты должен появиться в лагере. Здесь оставаться тебе опасно.
И она ушла стелить постель.
Спал я эту ночь крепко и сладко, как давно уже не приходилось. Кровососущие насекомые не потревожили моего сна. А утром встал, умылся, еще раз наелся до отвала и, попрощавшись с доброй Анелей Бенедиктовной, отправился в свой лагерь, на Бачунайский торфяной завод. Через плечо я нес небольшой мешочек с продуктами, который направила мне бабушка Анеля, а в руках — заветный портфельчик.
Обратный путь в лагерь меня не пугал. Дорога на Торфяную каторгу всегда всем открыта: милости просим! Поэтому стоит ли опасаться патрулей?! Кроме того, у меня имелись две справки: одна свидетельствовала о том, что я работаю на торфяных предприятиях, а другая — направление в Шяуляйскую поликлинику по глазным болезням.
Утро выдалось ясное, безоблачное. Под высоким голубым сводом неба летали ранние птицы. По низинам пригорода Зокняй белыми волнами клубился туман. Возвышенные места и одиноко стоящие кое-где деревья выступали из него круглыми зелеными островками, а вдали, сквозь золотистый предрассветный полумрак, на сияющем фоне зари, мягкими контурами вырисовывались торфяные поля.
Пылающий зарею восток с каждым мгновением становился все ярче, и вдруг целый сноп золотых лучей брызнул и побежал по мокрой, росистой траве, озаряя красивые, точно игрушечные, домики с верандами, балконами и мезонинами старого литовского пригорода. Мои босые ноги погружались по щиколотку в прохладную дорожную пыль, лежавшую мягким, плотным слоем.