— Горе ты мое луковое!.. Всегда с тобой что-нибудь да приключится, — ласково сказала мне мама, когда я закончил рассказ. На тревожном лице ее блестели слезы. Как всегда, она достала из кармана носовой платочек и вытерла их.
Глава седьмаяОсвобождение
Близился час освобождения Литвы.
В северо-западном направлении, на Паневежис и Шяуляй, двигались войска 1-го Прибалтийского фронта: 6-я, 43-я и 39-я гвардейские армии. Подавляя на своем пути сопротивление оккупантов, они заняли сильно укрепленный пункт Дрисвяты, а 10 июля — важный магистральный узел Утену, перерезав таким образом магистраль Даугавпилс — Вильнюс. Это, в свою очередь, обеспечило наступление войскам 3-го Белорусского фронта и дало им возможность 13 июля освободить столицу Литвы — Вильнюс. Красная Армия вступила на литовскую землю. Долгожданный час нашего освобождения пробил!
Разгорелись крупные сражения, которые вошли в историю Великой Отечественной войны под названием «Шяуляйская наступательная операция». Они длились полтора месяца — со второй половины июля и почти весь август. В ходе их 22 июля были освобождены Купишкис и Паневежис. А вечером 27 июля 3-й гвардейский механизированный корпус вместе с 51-й армией после ожесточенных боев вошли в Шяуляй. В ту ночь Москва салютовала в честь этой победы 24 орудийными залпами.
Отличившейся в боях 7-й Краснознаменной механизированной бригаде 3-го Сталинградского механизированного корпуса было присвоено звание Шяуляйской.
Но с освобождением Шяуляя наступательная операция не закончилась. Захватив этот город, Советская Армия вышла к подступам Восточной Пруссии и Рижского побережья, перерезав основные сухопутные коммуникации группы армий «Север», действующей в Прибалтике. Поэтому фашисты неоднократно пытались контратаковать, стремясь занять город обратно. В результате бои за Шяуляй продолжались почти весь август.
Бачунайские каторжные торфяники, где находился наш концлагерь, неожиданно попали в прифронтовую полосу. Однако приказа об эвакуации заключенные не получили. Их по-прежнему гоняли на работу. Мы же, ребятишки, прятались на чердаке пятого барака, где было наше постоянное сборище. Но однажды к нам залез незнакомый полицейский, каждого внимательно прощупал глазами и остановился на мне:
— Ты Вова Сидоров? — спросил он, тыча в меня указательным пальцем.
Я обомлел: так я назвался только фашистскому офицеру, который вербовал меня в военную школу. Видимо, он выследил меня при помощи какого-то полицейского. Что делать?
— Нет, я не Вова Сидоров — я Владукас Котиков. Если не верите, то можете спросить у ребят. Могу и «Аусвайс» показать, — ответил я, сдерживая паническую дрожь.
Полицейский улыбнулся:
— Вот ты-то мне и нужен! А ну, слезай с чердака!.. А вы, — обратился он к остальным ребятам, — чтобы завтра же явились на работу…
Я слез с чердака, считая себя обреченным. Полицейский отвел меня в сторону и, кивнув мне головой, сказал:
— Привет от Кужелисов!
Я не верил своим ушам: привет от них мне мог передать только друг.
— Значит, вы не полицейский? — спросил я.
— Значит, нет, — ответил он. — Павилас Стасевич просил разыскать тебя или твою маму — женщину с синими веснушками — и передать, чтобы вы немедленно покинули лагерь и бежали в лесные болота. Немцы собираются расстрелять всех заключенных вашего лагеря, а трупы сжечь, чтобы не осталось никаких следов. Передай это всем, кому можно. Понял? А теперь прощай. Мне нельзя здесь долго задерживаться…
И он ушел, оставив меня одного в смятении и страхе.
А вечером, когда мама пришла с работы, я передал ей этот разговор с незнакомым «полицейским». Его слова вскоре подтвердились: к лагерю подвозились какие-то бочки. Появилась немецкая охрана, заменив литовскую полицию. Расставлялись пулеметы на каждой тропинке, ведущей в лес. В лагере росло беспокойство. Теперь уже многие знали, что нас не будут эвакуировать — расстреляют в торфяных карьерах, а трупы обольют керосином и сожгут. Мы оказались в смертельной западне. Географическое положение лагеря было таково, что немцы даже предположить не смогли, что кто-то может сбежать из него: кругом вода и непроходимые болота, а дорогой все простреливались.
Однако в июльскую тревожную ночь, когда над Шяуляем полыхало красное зарево пожаров и доносились оттуда взрывы и раскаты артиллерии, от которых вздрагивало, как в судорогах, торфяное болото, Бачунайский концлагерь опустел. Все его обитатели неслышно, как тени, прошли сквозь колючую проволоку и разбежались нехожеными тропинками по болотам, где каждая кочка и каждый кустик служил для них пристанищем. Удивительно, но ни одного выстрела не последовало по уходящим. Кто-то очень искусно организовал массовый побег заключенных из Бачунайского концлагеря. В свои четырнадцать лет я, казалось, был всеведущ, от меня трудно было что-то скрыть, но даже я не подозревал, что готовился такой побег. Не знаю, какую роль в нем сыграла моя мама, — она мне ничего не сказала.
Мы поодиночке и группами растворились в болотистых лесных зарослях. Попробуй разыщи теперь нас! Правда, если бы немцы немного подождали, то мы сами бы выползли из болот, как тараканы, гонимые голодом, сыростью и комарами. Но ждать ни дня, ни минуты не давала им стремительно наступавшая Красная Армия. Как видно, просчитались гитлеровцы с Бачунайским концлагерем: не успели никого ни расстрелять, ни угнать, ни утопить в болоте. Самим бы унести ноги!
Наша группа беглецов состояла из четырех семей, всего десять человек: я с мамой, тетя Зина Кругликова с дочерью, семья Слесаревых и сестры Таракановы. Выйдя из лагеря, мы перешли на другую сторону шоссе Шяуляй — Радвилишкис и, строго придерживаясь его, чтобы не заблудиться и не завязнуть в трясине, стали пробираться по направлению к Радвилишкис. Шли в глубоком молчании — только вода чавкала и хлюпала под ногами. Время от времени кто-нибудь оглядывался и подавал руку отстающему. Я держался за руку мамы. Шли в темноте, не разбирая дороги, иногда проваливаясь по колено в болотные ямы.
Неожиданно вышли на старое заброшенное кладбище. Выглянула из-за туч луна, и я увидел могилы с крестами и тяжелыми надгробными плитами, на которых стояли разные занятные фигурки ангелов, покойников и каких-то чудищ. Плиты лежали неровно, придавленные временем в землю одним краем больше, другим меньше. Поэтому издали они напоминали пиратские челны с болотными духами, будто плывшими по морским волнам в штормовую погоду.
Среди этой «веселой» компании мы и расположились. Кладбище находилось на пригорке, поэтому здесь было и суше, и гораздо удобнее, чем на болотных кочках.
Ночь стояла хмурая, душная. По небу ползли красноватые от пожаров тучи. Они роняли капли дождя, предвещая грозу. Наша одежда не могла защитить нас от дождя, и мы к утру промокли до нитки.
Утром мы вышли на болотистую низину к одинокому домику, похожему на кладбищенскую сторожку. Из его трубы курился дымок. Подошли поближе. Домик оказался жалкой лачугой. Крыша, покрытая ветхой, расползавшейся драницей, поросла зеленым мхом и прогнулась посредине, как седло. Возле окна росла рябина. Не было никакого сомнения в том, что здесь живет бедный литовский крестьянин-отшельник.
— Эй, вы! — раздался вдруг сзади нас чей-то громкий сердитый голос. — Что вы тут делаете?
Мы оглянулись. Перед нами, словно привидение из-под земли, вырос высокий светло-русый парень, в белых льняных подштанниках и такой же рубахе навыпуск. Он внимательно оглядывал нас.
— Постойте минутку, я сейчас открою, — уже миролюбиво сказал незнакомец, подошел к дому, дернул-за какую-то веревочку, укрытую от посторонних глаз, поднялась внутренняя щеколда, и дверь распахнулась: — Входите!
Женщины заколебались, испуганные странным видом этой лачуги и ее хозяина.
— Входите, входите! — подбодрил их парень. — Чего мокнуть под дождем? Я ведь давно уже вас заметил и догадался, кто вы такие. Не бойтесь, сюда немцы почти не заглядывают, и мы живем здесь с женой, как у Христа за пазухой. Проходите — просохнете и погреетесь немного…
Мы не заставили себя долго ждать. Один за другим вошли в темные сени, затем, повернув направо, попали в убогое жилище с низким черным потолком и земляным полом. Обстановки здесь не было никакой, если не считать самого необходимого домашнего имущества: стола, сколоченного из трех досок, длинной лавки, придвинутой к стене, нескольких самодельных табуреток и деревянной кровати, на которой навалено разноцветное тряпье. У передней стены печка с широкой плитой и лежанкой. В ней жарко горел сухой торф.
Нас встретила молодая хозяйка — маленькая; тоже блондинка, как хозяин. Она была беременная. Возле ее ног ползал карапуз. Мы познакомились. Звали хозяйку Праня Эйдентене, а ее мужа — Йонас Эйдентас. Это были бедные литовские крестьяне, загнанные нуждой и войной в этот забытый богом и людьми край, на крошечный клочок земли, отвоеванный у болота. Хозяин был настолько беден, что без всякого стеснения ходил в одном нижнем белье. Единственный костюм он берег для экстренных случаев, когда дела вынуждали его идти в деревню Лингаляй, где жил староста. Он не имел лошади, зато содержал корову, с которой должен был поставлять немцам не менее 30 килограммов масла или 400 литров молока. Кроме того, с каждого гектара неудобной земли он обязан был сдавать по пятнадцать килограммов свинины и весь урожай зерновых, оставляя небольшую норму на семена и пропитание семьи. А с каждой курицы-несушки Эйдентасы сдавали немцам не менее 50 яиц. Вот и не хватало Йонасу средств, чтобы купить себе рабочие штаны. Однако у него нашлось чем накормить и напоить уставших и измученных беглецов. Детям Праня налила по стакану молока и поровну разломила лепешку. Мы обогрелись и просушили одежду. Дальше оставаться здесь было опасно: недалеко проходила шоссейная дорога Шяуляй — Радвилишкис, по которой грохотали немецкие танки и машины. Каждую минуту одна из них могла случайно свернуть к одинокому домику на болоте. А может быть, в лагере уже начались поиски нас, тогда каждую такую лачугу проверят.