Мы собрались уходить, но хозяин лесного домика неожиданно задержал нас.
— Погодите, — сказал он, — вы все равно попадете к немцам, куда бы ни пошли, или увязнете в болотах. Я вас спрячу в одном местечке, если хотите…
К усадьбе Эйдентасов вплотную подступали заросли густого кустарника и березовая роща, где одно дерево подпирало другое. В этой дикой чащобе находилась замаскированная землянка, служившая Эйдентасам тайником и бомбоубежищем во время налетов авиации на проходящее рядом магистральное шоссе. Йонас отвел нас туда, и с этого дня мы стали жить там, ожидая прихода Красной Армии. Хозяева навещали нас и всякий раз приносили что-нибудь поесть. Мы понимали, что делятся с нами последним, и пробовали отказываться — они обижались. Кроме того, лето было в самом разгаре, и лес давал нам грибы и ягоды.
Помню тот особенно тревожный день, когда неожиданно все вокруг стихло: и птицы, и гул приближающегося боя. Воцарилась жуткая тишина. Потом вдруг послышался какой-то необычной силы глухой звук, потрясший воздух и землю. Это было не грохотом артиллерийской канонады, который мы за время войны научились хорошо различать и даже точно определять, на каком расстоянии от нас падают снаряды. Не было это и гудением далеких бомбардировщиков. Подземный гул словно шел из глубины болотных недр. Казалось, что там бурлила огромная вулканическая масса, которая вот-вот со страшной силой вырвется наружу и затопит весь мир огненной лавой.
В землянку прибежал Йонас и взволнованно сообщил:
— На шоссе — русские танки!
— Не может быть! — обрадовались мы, еще не веря в такое счастье, хотя ждали теперь его каждый час, каждую минуту — днем и ночью.
— А откуда ты узнал, что они русские? — спросил рассудительный дядя Ваня, поправляя на топчане свою деревянную ногу. — Красные звезды видел на них?
— Нет, звезд не видел, — покачал головой Йонас.
— Ну, тогда почему ты заключил, что они русские? А может, немецкие?
— Нет, только не немецкие. Немецкие танки двигались бы из Восточной Пруссии в сторону Шяуляя, а эти, наоборот, движутся из Шяуляя в сторону Радвилишкис, то есть в Восточную Пруссию.
— Но может быть, это отступающие немецкие части?
— Нет, это не немецкие танки, — твердил свое Йонас. — Вид у них не такой.
— Ну, вид еще ничего не значит, — сказал дядя Ваня. — Надо бы проверить: наши они или немецкие. Кто пойдет в разведку?
— Я, — отозвалась тетя Зина Кругликова.
— Тебе нельзя.
— Почему?
— Вдруг что случится — дочь сиротой оставишь. Пойдет самая трусливая из наших женщин — моя жена. Ну, как, Евдокия, пойдешь? — обратился он к своей супруге полушутя, полусерьезно.
— Пойду! — ответила она с такой смелой решительностью, что все рассмеялись.
Так от нашей компании была послана в разведку Евдокия.
Но едва только Евдокия Слесарева вылезла из своего укрытия, как перед ней появился солдат невысокого роста с автоматом в руках, в серой шинели и с красной, рубиновой звездочкой на пилотке.
— Стой! — крикнул он по-русски.
Евдокия со страху как пуля шмыгнула назад в кусты и притаилась там. Солдат видит, что от него прячется женщина, миролюбиво заговорил с ней:
— Ну, чего испужалась? Выходи!.. Мы же русские!..
Не дышит Евдокия. Не верит. Притаилась в густых зарослях кустарника и ни в какую не хочет оттуда вылезать. Потом все-таки осторожно раздвинула ветки и поглядела на солдата. Увидев на нем черные погоны, обомлела от страха. «Предатель-власовец обрядился в русскую шинель! И даже звездочку на себя нацепил, паразит!» — подумала она. Инстинкт ей подсказал, что «ряженого врага» нужно как-нибудь отвести от убежища, где скрывались ее муж, дочь и товарищи по несчастью, но она не могла сделать и шагу, не рискуя обнаружить себя. Между тем, солдат продолжал уговаривать:
— Да выходи же ты!.. Ну, посуди сама, если бы я был немец, то давно бы из этого автомата пристрелил тебя, как курицу… Красный я! Или ты боишься красных?..
Ветки шевельнулись.
— Какой же ты красный, — подала голос Евдокия, — если у тебя на плечах черные погоны?
Солдат рассмеялся:
— Вот дура баба! В Советских Вооруженных Силах погоны введены с шестого января прошлого года. Ясно тебе?
— Откуда мне знать, — огрызнулась из кустов Евдокия.
— Так ты разуй глаза! Немца от русского не можешь отличить?
— А ты не больно-то ори на меня! — повысила голос Евдокия, но все еще не решалась выйти из своего укрытия. — Власовцы тоже русские, а хуже немцев…
Вскоре их мирные переговоры стали переходить в перебранку, которую мы с дядей Ваней дословно слышали, притаившись невдалеке, за кустами. Наконец дядя Ваня не выдержал: припадая на деревянную култышку, он, как лесной медведь, вылез из чащобы. В это время к месту перебранки подошли и другие красноармейцы. Послышались веселые возгласы и смех, такие родные, такие простодушные, что сразу стало ясно: это наши! Свои! Русские! Женщины тут же выскочили из своего тайного бомбоубежища. Вылетели пулей Нелька, Нинка — мои сверстницы, и я. Как черепаха, выползла из чащобы и Евдокия Слесарева. Сколько тут было ликующей радости, крепких объятий, жарких поцелуев, счастливых слез! Описать невозможно. Я с разбегу бросился на шею к первому же красноармейцу, как к родному отцу, прижался своим лицом к его колючей щеке. Тетя Зина Кругликова целовала какого-то солдата, приговаривая: «Родненькие вы наши!.. Освободители!.. Пришли наконец!..» Счастливые слезы лились из глаз моей мамы, росинками капали с подбородка на землю. Она не вытирала их, впервые в жизни забыв про свой носовой платочек, с которым никогда не разлучалась. Грузная Евдокия Слесарева повисла на шее маленького солдата с черными погонами, с которым только что бранилась. Она тоже сквозь слезы причитала: «Родненький мой… А я-то думала… Гы-ыы!..» Один дядя Ваня, всегда спокойный и уравновешенный, и на этот раз не изменил себе. Опершись на деревянную ногу, он, как ни в чем не бывало, свертывал цигарку из солдатского табачка, которым его угостили. Однако и у него от волнения дрожали пальцы. Я носился среди военных как метеор, знакомясь со всеми.
В березовой роще, рядом с усадьбой Эйдентасов, расположилась целая войсковая часть. Дымили полевые кухни. Натягивались палатки. Разводились костры. Березняк наполнился родными русскими голосами. Словно в развороченном муравейнике, все двигались, суетились, хлопотали. И всюду я старался сунуть свой нос. Везде меня радушно встречали, кормили до отвала, преподносили разные подарки из трофейного имущества. Среди подаренных мне вещей оказались, например, новенькие ботинки на высоких каблуках, которые не поймешь, женские они или мужские; немецкий кинжал с широким лезвием, губная гармошка, солдатский котелок, складные ложка с вилкой, полевой бинокль с треснутым стеклом и другие драгоценные для меня вещи. Военный повар, с которым у меня завязалась особая дружба, подарил мне пробитую пулей солдатскую пилотку с красной, рубиновой звездочкой. За это я помогал ему чистить картошку, приносил воду и хворост для растопки походной полевой кухни. Никогда я не ходил таким сытым и довольным, как теперь. Никогда так весело не проводил время. Небывалое счастье обрушилось на меня.
Мелкие трофейные подарки складывал в свой заветный школьный портфель, из которого в первый же день освобождения вытащил пионерский галстук и повязал его на шею. Дядя Ваня, тетя Зина, тетя Лиза, Нелька и Нина — все удивились красному галстуку. Откуда он взялся у меня? Никто не верил, что я привез его из Дятькова и все годы фашистской оккупации хранил за подкладкой старого школьного портфеля. Даже мама, считавшая меня довольно легкомысленным ребенком, сомнительно покачала головой, потом нежно улыбнулась мне и заплакала:
— Боже мой! — сказала она. — А если бы его немцы нашли?.. Ведь твой портфельчик где только не бывал…
— Где ты взял красный галстук? — спрашивали меня бойцы, удивляясь.
— Из России привез! Он и в концлагере со мной побывал, и в газокамере… А когда я сидел в Шяуляйской каторжной тюрьме, то он целых полгода хранился за подкладкой в моем школьном портфеле…
— Постой, пацан, а за что ты сидел в Шяуляйской каторжной тюрьме?
— За связь с партизанами.
— И живой остался?
— Как видите.
— Кто же тебя освободил из тюрьмы?
— Немцы. Только они не освободили, а перевели в Бачунайский концлагерь, на каторжные торфяные работы, с гарантией жизни до 31 июля. Мы оттуда сбежали…
Бойцы все теснее обступали меня, заинтересованные моей столь необычной биографией, засыпали вопросами, и разговор постепенно переходил в печальный рассказ о том, как я, моя мама и другие русские беженцы жили при немцах. О том, как гитлеровцы при отступлении сожгли нашу родину, а всех жителей согнали на станцию и повезли в закрытых вагонах на германскую каторгу. О том, как я уже трижды бежал из концлагеря и был батраком у литовского крестьянина Каваляускаса Йонаса…
До этого места рассказа бойцы слушали молча, сурово нахмурив брови и подавляя вздохи. Некоторые тихонько скручивали цигарки, стараясь, однако, не пропустить ни единого слова. Тишина вокруг стояла такая, что слышно было, как потрескивает костер и шелестят листья на верхушках берез.
Когда же я начал рассказывать о своей батрацкой жизни у Каваляускасов, наступило оживление. А история о том, как я разогнал хозяйских овец и порвал портрет Гитлера в школе, вызвала такой бурный смех, что вся лесная полянка грохотала.
Потом снова воцарилась тишина: я рассказывал о жизни литовских школьников, о Стасе Минкуте, батрачке Онуте, о русских партизанах и о раненом летчике Николае Власове, наконец, поведал им о паняле учительнице, о том, как она ни за что ни про что залепила мне пощечину, а затем донесла на нас с мамой в полицию…
В этом месте рассказа один боец не выдержал, выкрикнул:
— Вот гадина!.. Товарищ лейтенант, разрешите мне с мальчонком съездить в это имение и расстрелять предательницу.
Перетянутый блестящими желтыми ремнями, стройный высокий офицер с двумя звездочками на погонах, чем-то очень похожий на командира русского партизанского отряда, спросил у меня: