Так мы все трое появились во дворе, который предстал передо мной точь-в-точь таким, каким запечатлела его моя детская память тридцать лет назад. Посреди двора, около колодца с журавлем, тот же ледниковый валун, отполированный временем, как зеркало. Те же надворные постройки, стоящие кольцом, как древнее городище. Та же школа под черепичной крышей… Зеленая лужайка, куры, собачья будка, слюнявый теленок, привязанный на солнцепеке за кол, вбитый в землю. Все, как было раньше! Даже тропинки проложены на прежнем месте. Время ничего не унесло отсюда, и социальные перевороты, происходившие по всей Литве, казалось, не захватили этот уютный уголок старой жизни. Как всегда в это время, справлялись по хозяйству мой бывший «пан» Йонас и «пани» Зося. Йонас загонял собаку в будку, которая залаяла при виде чужих. А Зося стояла возле дровяника, где только что месила в ведре вареную картошку для свиней. Она с удивлением разглядывала незнакомых людей.
Ой, как изменился мой бывший хозяин! Солидный животик появился — признак крестьянского благополучия и достатка. Но выражение лица осталось прежним. А Зося — все такая же худенькая, с осиной талией, только лицо ее покрылось таким множеством морщин, что походило на смятый пергамент, и сильно потемнело от солнца и горячего пота. Неумолимое время наложило на них свой отпечаток.
Каваляускасы, конечно, не узнали меня. Когда я назвался Владукасом и что-то пытался объяснить им, то Йонас бросил на меня колкий подозрительный взгляд и не только не подал руки, а, покраснев, как помидор, схватил топор и отчаянно начал вбивать посредине двора кол, не известно зачем. Нанеся последний, самый сильный удар, он вдруг опустил топор и решительно заявил:
— Ты не Владукас!.. Владукас хорошо говорил по-литовски, а ты не можешь. Да и не похож на него… Я тебя не знаю. Кто ты?
И пошел на меня с топором. Глаза, как в былые дни, когда он рассердится, вылезли из орбит. У меня мурашки забегали по спине. Ну, думаю, сейчас прикончит топором.
В то же время мои переводчики усердно старались уладить недоразумение. Наконец у меня возникла идея, подсказанная, очевидно, интуицией, не раз выручавшей меня в самые критические минуты жизни. «От судьбы не убежишь», — решил я и, закрыв крышкой объектив фотоаппарата, подошел к большому ледниковому валуну, что лежал возле колодца, спокойно уселся на него и запел любимую песенку Зоси:
Сук сукротяли,
Сук и вена пуси.
Посакик, мергяли:
Ар ту мане буси?..
Да, я, действительно, по-литовски говорить разучился. За тридцать лет этот язык совершенно выветрился из моей головы, кроме ругательств и некоторых песенок, и то, очевидно, потому, что я их когда-то записал в своем блокноте. А эту песенку Зося часто напевала в долгие зимние вечера, сидя за прялкой. Слова ее означают примерно следующее: «Крутись, крутись, веретено. Скажи, девушка: любишь ли ты меня?»
Услышав свою любимую песенку, Зося грустно улыбнулась мне, на глазах появились слезы. Она подошла ко мне и тихо, ласково воскликнула:
— Владукас!
Она узнала меня.
Узнал меня и Йонас, но ему, очевидно, было неловко за проявленное недоверие ко мне, и он отошел от нас к рыжему телку, гулявшему по зеленой лужайке.
Вскоре все уладилось. Нас пригласили в дом, где, как по щучьему велению, вдруг появились на столе неизменные литовские угощения. Я отметил про себя: мои бывшие хозяева всегда отличались хлебосольством, особенно Зося.
За столом завязался оживленный разговор. Я узнал, что после войны Йонас вступил в колхоз «Родная земля», первый председатель которого Турскис Павеке погиб от бандитской пули. Рядом с усадьбой Каваляускасов стоит памятник ему, высеченный из дикого камня. Йонас работал заместителем этого председателя. В 1961 году колхоз «Родная земля» преобразовался в совхоз «Гильвичай», а Йонас ушел на пенсию. Сейчас ему 65 лет. Вот и все, что я смог узнать о нем. За недостатком времени, за незнанием литовского языка, что лишало меня непосредственного общения с Каваляускасами, я узнал гораздо меньше, чем предполагал и хотел.
Предателей партизанского отряда, в том числе и того, кто выдал немцам нас с мамой, Каваляускасы не знают. Знают только, что помещики Гирдвайнисы, в поместье которых находился полицейский участок, сбежали за границу. Старики-соседи Минкус Пранус, братья Вайнорюсы и Чаплынские давно умерли. Внучка Минкуса Прануса Стася Минкутене не известно где.
— А паняля учительница? Она жива? — спросил я, считая, что и о ней, наверное, тоже ничего не известно Каваляускасам. Но неожиданно получаю ответ:
— Жива. Она же была молодая.
— Где же она живет и кем работает, по-прежнему учительницей?..
— Да, учительницей, — ответила Зося, — только преподает она теперь в институте, а живет в Каунасе.
— Вот как! Какой же предмет преподает?
— Кажется, английский язык. Она ведь вышла замуж за переводчика Рудельпа, который еще во время войны ухаживал за ней. Помнишь его, Владукас?
— Помню, помню… Как же?.. Значит, фамилия у нее теперь другая — по мужу?
— Разумеется.
— А какая?
Каваляускасы переглянулись. Очевидно, мой вопрос им показался подозрительным.
— К сожалению, мы не знаем ее теперешней фамилии, — поспешил ответить Йонас, чтобы опередить Зосю.
Я понял, что они не хотят называть ее фамилии, и больше не задавал вопросов о бывшей паняле учительнице. Мои переводчики заговорили с хозяевами на литовском языке, начали знакомиться и рассказывать друг другу о своих делах. А перед моими глазами неотвязно стоял образ учительницы. Значит, до сих пор она ходит по земле безнаказанной. Еще и преподает в институте и, наверное, как и я, — кандидат наук. Кто докажет теперь ее вину? Никто. Тайна ее предательства похоронена навечно с теми, кого она предала. Время для разоблачения упущено. И теперь она сама может наказать любого, кто назовет ее предательницей, и привлечет к ответственности, как клеветника. Чем сейчас докажешь, что именно она ходила в Гильвичай доносить на нас? Поэтому о предателях придется молчать.
Так думал я.
А разговор за столом становился все оживленнее. Стасис, Вацлав и Йонас пропустили уже не одну чарку водки, приглашая каждый раз и меня выпить за нашу встречу. Бутылка шла по кругу по старому литовскому обычаю. Я машинально чокался с ними, выпивал, закусывал, а у самого неотвязная мысль сверлила мозг: «Как найти учительницу и тех, кто выдал гестаповцам партизанский отряд, действовавший в этой местности?» Ведь где-то здесь хранится эта тайна. Не может быть, чтобы Каваляускасы не знали ее. Конечно, знают, но молчат, потому что и сами, наверное, причастны к предательству. Недаром гестапо не тронуло их. Эх, были бы живы Чаплынские! Они-то все знали и выложили бы сейчас мне эту тайну. Но их нет, и тайна ушла в могилу вместе с ними. Пройдет еще немного времени, и ее унесет с собой в могилу последний свидетель — мой бывший хозяин Йонас. И после этого будут жить в людской памяти безымянные герои и безымянные предатели. Что касается предателей, то пусть они остаются без имени и родины, уйдут в забытье истории, проклятые народом. Но как быть с героями? Они не должны быть безымянными. Об этом хорошо сказал Юлиус Фучик в своем знаменитом репортаже «С петлей на шее»:
«Не забудьте. Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас. Не было безымянных героев, а были люди, которые имели свое имя, свой облик, свои чаяния и надежды, и поэтому муки самого незаметного из них были не меньше, чем муки того, чье имя войдет в историю. Пусть же эти люди будут всегда близки вам, как друзья, как родные, как вы сами!»
Хорошо сказал Юлиус Фучик о героях. Но как быть, если эти герои связаны одной веревочкой с предателями? Не раскроешь одних — не узнаешь и о других. Выходит, надо искать и предателей, восстанавливать их имена и проявлять чрезвычайную осторожность в сборе «свидетельств» о тех, кто пал за себя и за вас. Иначе могила навеки похоронит все тайны вместе с героями, у которых так и не будет имени.
Примерно такие мысли теснились в моей голове, не находя выхода.
К сожалению, у меня отсутствовали способности Шерлока Холмса, и я допустил непростительную неосторожность в беседе с Каваляускасами. Правда, вначале я задал вроде бы правильный вопрос: не знают ли они Пятраса Расткаускаса, жившего где-то по соседству с ними.
— Как же, знаем, — ответил Йонас.
— Какова же его судьба?
— Не понимаю.
— Ну, что с ним произошло: расстреляли его или он сбежал с немцами?
— Что вы!.. Что вы, Владукас! — замахал руками мой бывший хозяин. — За что его расстреливать? И никуда он не сбежал. Зачем ему бежать? Он и сейчас живет со мной по соседству, тут недалеко.
— Как? Он жив?
— Да, конечно. Почему бы ему не жить? Он еще не так старый.
— Так это же бывший полицай, гестаповец! — не унимался я.
Йонас оторопел. Улыбка сползла с его лица. Он посмотрел в тарелку и сказал:
— Этого не может быть, Пятрас Расткаускас полицейским никогда не был. Откуда вы взяли?
— Как откуда? Он-то и арестовывал нас по доносу паняли учительницы, и вещи наши описывал… Сейчас покажу вам подлинный документ об этом!..
Вот это и была моя непростительная неосторожность. Немного охмелевший от усталости и выпитого вина, я встал, взял свой дорожный портфель и стал искать в нем папочку с фотографиями и материалами военного времени, которые возил с собой всякий раз, когда ездил в Москву или Дятьково; они мне были нужны для того, чтобы кое-что уточнить, проверить, перепечатать, перевести с литовского на русский язык и, в конце концов, просто так, чтобы с родными или близкими вспомнить прошлое, поискать очевидцев тех событий. Кроме того, во мне всегда во время таких поездок жила тайная мысль: заглянуть на денек-другой в Шяуляй, где эти документы могут пригодиться. И вот, как видите, пригодились! Я демонстративно раскрыл портфель и достал серую папку, перевязанную шнурками, развязал их и быстро нашел, что нужно было. Это широкий лист плотной литовской бумаги с фирменным знаком, сложенный вчетверо. Местами перетершийся на сгибах. Со следами соленых военных слез и ржавчины от скрепки. Я осторожно развернул этот лист и показал Йонасу. Он прочитал: «Список вещей» и удивленно пожал плечами, ничего не понимая. Да, это был документ смертников — список наших вещей, составленный тридцать с лишним лет назад, когда нас арестовали и посадили в Шяуляйскую каторжную тюрьму. Он написан на литовском языке. Почерк — каллиграфически четкий. Но синие чернила уже потускнели от времени и кое-где расплылись от дождей и маминых слез.