«При чем тут Пятрас Расткаускас?» — уловил я немой вопрос во взгляде Йонаса. А вот при чем! Я перевернул перед ним лист на другую сторону. В конце скрупулезно перечисленных личных вещей: рубашек, полотенец, наволочек от подушек, катушек ниток, ложек, вилок и т. п. стоит подпись моей мамы, а немного ниже — приписка:
«1944 года, 16 марта. Я, старший вахмистр Подубисского полицейского пункта Шяуляйского уезда Пятрас Расткаускас, выполняя приказ № 501 Шяуляйской охранной политической полиции, направился в деревню Мечаушяй к гражданину Йонасу Каваляускасу и по имеющемуся списку проверил вещи, оставленные заключенной Котиковой Прасковьей. Вещи хранятся в порядке и соответствуют списку. Гражданин Каваляускас обязуется держать их до тех пор, пока они не будут взяты обратно».
Внизу под этой припиской стоят собственноручные подписи Каваляускаса Йонаса и Расткаускаса Пятраса со всеми его титулами гестаповца.
Когда все прочитали этот документ, за столом воцарилось гробовая тишина. Зося испуганно моргала глазами. Йонас что-то обдумывал, косясь на мою серую папку. Стасис, сдвинув брови, смотрел на него в упор. Самый молодой из нас, Вацлав, сидел в сторонке и как-то незаметно наблюдал за всеми. А у меня в голове копошились нехорошие мысли: ведь не так давно в Литве закончилась коллективизация. По дорогам нельзя было ходить и ездить, не рискуя быть убитым из кулацкого обреза. На территории Шяуляйского и Пакруойского районов орудовали «лесные братья», в частности националистическая организация «Аудра». Про здешних отчаянных «головорезов-лесников» я был много наслышан: не дай бог попасть к ним в руки. С ними заодно действовали и недобитые бывшие гестаповцы и белоповязочники, временно перекрасившись и выжидая, когда можно будет выступить против Советской власти. «Вот попал, кажется, я в историю! — думал я. — Чего доброго, отберут у меня эту серую папочку с документами и самого прикончат. И никто не узнает, где погиб курганский кандидат исторических наук: ведь я самовольно отлучился, командировка у меня только до Москвы, поэтому будут искать там…»
Не знаю, чем бы кончилось это молчаливое оцепенение, воцарившееся за столом, если бы не Вацлав. Он быстро оценил ситуацию и, чтобы выручить меня из затруднительного положения, сказал:
— По-моему, с выводами торопиться не следует: здесь могут оказаться и однофамильцы или разночтения — не Расткаускас, а Рядзянскас, что по-русски означает Петр Ростовский.
— Да, конечно, — быстро согласился я, пряча серую папку в дорожный портфель. — Это могут быть и однофамильцы, чем черт не шутит!.. Но проверять мне уже некогда, надо возвращаться в Москву, так как срок моей командировки на исходе. Хотелось бы только посмотреть изнутри школу. Как она сейчас выглядит? Наверное, там все изменилось, — любезно обратился я к Каваляускасу.
— Можно, можно!.. Пожалуйста! — заторопился Йонас, обрадовавшись, что разговор перешел на другую тему. — У меня с собой ключи…
Гости дружно поднялись из-за стола и в сопровождении хозяина направились в школу.
С трепетом и волнением вошел я в знакомый с детства класс, где во время войны учились литовские ребятишки. Он показался мне каким-то неуютным, убогим и тесным, хотя все в нем было по-прежнему: голубые окна, черные парты, голландская печь, облицованная кафельными плитами. Вот здесь, в правом углу, возле двери, выходящей к лесу, лежал раненый партизан дядя Коля, за которым я ухаживал. А вот за этой партой сидела девочка с белыми косичками Стася Минкуте, просившая панялю учительницу принять меня в школу. Как жаль, что она навсегда ушла из моей жизни!..
— Неужели здесь все так же учатся? — спросил я, ни к кому не обращаясь.
— Да, но строится уже новая школа, — ответил Йонас.
Я подошел к знакомому простенку между окнами, выходившими в сад, задумчиво остановился и вдруг нарочито громко воскликнул:
— А вот здесь висел портрет Гитлера! Не знаете ли вы, Йонас, что с ним потом было? Куда вы его девали, когда пришла Советская Армия?
Йонас сердито затопал ногами:
— Вот так!.. Вот так!.. Изорвали и растоптали!..
— А вы ничего не заметили в этом портрете, когда снимали его со стены? — остановил я его, сдерживая волнение.
Каваляускасы переглянулись между собой, замялись.
— Вспомните, пожалуйста, — искренне попросил я. — Для меня это очень важно.
Стасис и Вацлав смотрели на нас в недоумении.
— Пожалуйста, — снова попросил я.
Более смелой оказалась Зося.
— Да, заметили, Владукас, — откровенно призналась она и опасливо посмотрела на мужа. — Этот портрет был уже раньше кем-то разорван, а потом склеен…
Йонас опустил голову.
У меня перехватило дыхание:
— И что же вы подумали?
— О, думали многое, но до сих пор не знаем, кто это сделал. Ни паняля учительница, ни ее ученики не могли разорвать «Гитлера» и потом так старательно и умело склеить его из мелких кусочков.
— Так это же сделал я! — непроизвольно вырвался у меня ликующий крик, и я, смеясь, ударил себя кулаком в выпяченную грудь.
Все с удивлением уставились на меня, ожидая интересного рассказа, и я рассказал, как было дело, раскрыл им еще одну тайну тридцатилетней давности. Рассказал им, как сложилась моя судьба после войны, о своих детях Алеше и Наташе, которые сейчас в таком же возрасте, каким был я, когда жил у Каваляускасов, показал им их фотографии.
— Копия Владукас, — заметила Зося, рассматривая фотографию Алеши.
Мы расстались друзьями. Добрая Зося, как бывало и раньше, засуетилась перед дорогой и вскоре сунула в мой портфель бумажный сверток:
— Это для твоих деток гостинец, — сказала она.
Каваляускасы проводили нас до автобуса.
В бумажном свертке оказалась добротная домашняя колбаса и копченое сало, напомнившее мне то, которое я принес когда-то с собой в Шяуляйскую каторжную тюрьму…
Из Гильвичай мы возвратились усталые, покрытые дорожной пылью и перегруженные впечатлениями. Вышли из автобуса и стали совещаться, как распланировать дальнейшее время.
— В первую очередь надо умыться с дороги и отдохнуть, — предложил Стасис. — Поэтому идемте к нам: моя Стася ждет Владукаса.
— А почему не к нам? — возразил Вацлав. — Мой папа тоже ждет Владукаса: им надо о многом еще поговорить.
Пришлось вмешаться мне в эти разногласия:
— Ни то, ни другое, — сказал я. — Вы идите по домам, а я похожу еще по городу, повспоминаю. Ночевать приду к Стасису, как обещал. А завтра опять встретимся у Волковаса.
На том и порешили.
Мне захотелось взглянуть на Шяуляйскую каторжную тюрьму. Хотелось сопоставить свои впечатления детства с тем, что увижу сейчас. Я без особого труда нашел этот неприступный, зловещий замок средневекового типа, охваченный кольцом крепостной стены. Входом в тюрьму были железные ворота с маленьким квадратным оконцем. Они остались такими же, как прежде, только размером, казалось, стали поменьше. Мой усталый, но возбужденный мозг уже трезво не оценивал обстановки. Я подошел к тюрьме и постучал в квадратное окошко, как к себе домой. Оно моментально открылось, и в нем показался черный ус.
— Скажите, пожалуйста, — спросил я как можно вежливее, — к кому мне обратиться с просьбой?
— С какой просьбой? — удивленно шевельнулся ус.
Меня понесло:
— Видите ли, я когда-то сидел в вашей тюрьме, в так называемой камере малолетних преступников. Теперь мне захотелось посмотреть эту камеру. Будьте любезны, впустите меня… Черный ус застыл в неподвижности, словно примерз к окну от моих слов. Охранник наверняка принял меня за сумасшедшего и, чтобы отвязаться, сказал:
— Приходите завтра. Сейчас нет начальства.
И окошко захлопнулось прямо перед моим носом.
Я сокрушенно вздохнул и стал бродить возле тюрьмы, пока не стемнело. За мной, кажется, уже начали наблюдать какие-то люди. Чтобы избежать приключений, связанных с задержкой и выяснением личности, я решил заблаговременно уйти к Янулисам и завтра утром повторить визит в тюрьму. Стасис и Стася поджидали меня. Когда я пришел к ним, они ни о чем не стали расспрашивать меня, накормили и уложили спать на мягкую перину в отдельной комнате.
А утром проснулся бодрым, свежим, обуреваемый энергией для дальнейшего путешествия по следам детства.
Итак, в первую очередь мы со Стасисом решили навестить тюрьму, куда меня вчера не пустили.
Пришли. Постучали в квадратное окошко. Перед нами с подозрительной беспрепятственностью открылась дверь, впустила нас и тут же закрылась за нами. Оказывается, о моем вчерашнем визите было уже известно тюремному начальству, и сегодня оно решило проверить, что ж это за сумасшедший, которому захотелось снова в тюрьму.
Меня попросили предъявить документы. Я показал командировочное удостоверение и паспорт. Не поверили им. Повели на второй этаж служебного отделения к самому начальнику тюрьмы.
В большом кабинете за большим столом сидел грузный человек в полковничьих погонах. Он долго вертел в руках мои документы и наконец спросил:
— У вас командировка в Москву, а почему вы у нас оказались?
— Да вот выкроил свободное время и решил заглянуть на несколько деньков в Шяуляй, чтобы пройти по памятным местам своего детства, прошедшего в этом городе в годы войны.
— Вы ученый?
— Да, кандидат исторических наук.
— И журналист?
— Да, член Союза журналистов СССР.
По лицу полковника проскользнуло недоверие:
— Так что же вам надо в нашей тюрьме?
— Хочу посмотреть камеру малолетних преступников, где я сидел во время немецкой оккупации.
— За что же вас посадили?
— За связь с советскими партизанами. Я был политическим заключенным.
Глаза полковника насмешливо сощурились:
— Интересно, а сколько же вам было лет тогда?
— Четырнадцать, — ответил я, — а по фашистским документам даже тринадцать. Я год скрыл от немцев, чтобы казаться совсем ребенком.
— У вас есть фашистские документы?