— Есть!
— Ну, что, например?
— «Аусвайс».
— И этот документ у вас с собой?
— Да.
— И вы можете показать его?
— Конечно…
Я достал из своего дорожного портфеля серую папку, развязал шнурки, быстро нашел ветхий, пожелтевший от длительного хранения листок, сложенный вдвое, протянул его начальнику тюрьмы. Тот развернул его и прочитал: «Аусвайс». Текст машинописный, на немецком языке.
«Владелец сего удостоверения, — говорится в нем, — переведен как гражданское лицо в лагерь Шяуляя главного литовского округа. Он отсюда добирается до места назначения на торфяные разработки Бачунай. Установление личности не произведено с полной надлежностью. Фамилия: Котиков. Имя: Владимир. Место рождения: Ростов. Год рождения: 1931…»
Далее перечисляются мои особые приметы и стоит дата: 2 июня 1944 года. Внизу неразборчивая подпись областного комиссара города Шяуляя с припиской: «По поручению биржи труда». Посредине машинописного текста стоит красная гестаповская печать с изображением орла, держащего в когтях фашистскую свастику.
— Любопытный документик! — покачал головой начальник Шяуляйской тюрьмы, бросая на меня подозрительный взгляд, — Где вы его нашли?
— Не нашел, а сохранил со времен войны, товарищ полковник, — поправил я.
Начальник тюрьмы снова покачал головой:
— Но это же не ваш документ.
— То есть, как не мой?
— Очень просто: в нем значится Котиков, а вы ведь по паспорту Плющев. Придется вас задержать для выяснения личности. Ничего не поделаешь…
Я стал объяснять, что у меня во время войны была двойная фамилия. Настоящую фамилию приходилось скрывать от немцев.
— Вот, пожалуйста, убедитесь в этом!
Я протянул ему справку на литовском языке, на которой стояла печать Шяуляйской каторжной тюрьмы и написано:
«Удостоверяется, что Плющев-Котиков Владимир Алексеевич 1 июня 1944 года освобожден из тюрьмы».
— Удивительно! — воскликнул полковник, возвращая его, потом посмотрел на Стасиса, сидевшего напротив меня, и спросил: — А это кто?
— Мой переводчик, — ответил я.
— Понятно… А вы сможете вспомнить расположение своей камеры, в которой сидели?
— Еще бы! Я вашу тюрьму, как свои пять пальцев знаю! — воскликнул я и руками в воздухе начал показывать: — В тюрьме три этажа. Вот здесь, посредине ее, проходит лестница с серыми каменными ступеньками, коридоры от нее расходятся в виде креста, перпендикулярно друг другу. В каждом коридоре с той и другой стороны по три-четыре камеры. Камера малолетних преступников находилась на втором этаже, крайняя слева. В ней два окна, из них видно крыло женского отделения тюрьмы и парадный вход.
Полковник громко расхохотался, выслушав мои объяснения:
— Э, да вы, наверное, недавно сидели в нашей тюрьме! — шутливо погрозил он мне пальцем.
— Нет, нет, не недавно — тридцать лет назад! — возразил я, принимая его замечание всерьез.
Начальник тюрьмы улыбнулся:
— Ладно, разрешу вам посмотреть тюрьму, только фотоаппарат уберите, фотографировать ничего нельзя.
Я спрятал фотоаппарат в портфель. В сопровождении младшего офицера мы со Стасисом пошли осматривать тюрьму, где я узнал все до мельчайших подробностей как во дворе, куда нас водили на прогулку, так и в самой камере малолетних преступников, где я сидел вместе с уголовниками.
Вскоре мы покинули ее, тепло распрощавшись с тюремной администрацией. Куда же теперь?
— А теперь поедем на торфяники Бачунай, — предложил я Стасису.
На самом деле, как можно приехать в Шяуляй и не заглянуть в этот бывший уголок ада, пытавший нас комарами, непосильной работой и страхом физической расправы! Мы сели в автобус и поехали. До самого озера Рекивос я не узнавал дороги, застроенной новыми многоэтажными домами, магазинами, школами, детскими учреждениями, которых раньше здесь не было. И завода по ремонту автопокрышек не было, и комбината комбикормов, и многих других промышленных предприятий. А вот и озеро! Я узнал его. Оно почти не изменилось: такое же широкое, прозрачное, раскинувшееся во все стороны, насколько хватит глаз. Только в его отражении теперь нет колючей проволоки концлагеря. У самого горизонта между двумя плесами видна кромка прошлогоднего камыша, похожая на шкуру бурого медведя. По озеру сновали спортивные лодки под белыми парусами.
С помощью старожила Барацэвичуса Валянтаса мы разыскали место, где стоял концлагерь. Теперь здесь был пустырь. Кое-где еще выпирали из-под земли прогнившие сваи — остатки фундамента от бывших бараков. Мог ли я предположить, что через тридцать лет увижу такую картину!
После этого мы пошли искать лесную избушку Эйдентасов, затерянную в болотистом березовом перелеске между кладбищем и деревней Лингаляй, где три русские семьи спасались после побега из концлагеря. Я был полностью уверен, что этой избушки теперь нет, хотелось посмотреть только то место, где она стояла. Но каково же было мое удивление, когда за старым кладбищем я увидел знакомую крышу! Я помчался к ней, словно на крыльях, через пересохшее болото напрямик, оставив позади себя и Стасиса, и сопровождавшего нас на велосипеде Барацэвичуса. Какая приятная неожиданность! Старая лачуга сохранилась почти такой же, какой она была во время войны. Даже не постарела нисколько, хотя стареть ей уже некуда — она и во время войны была старая-престарая. Она точно законсервировалась на болотной жиже. Крыша выгнулась посредине, как лошадиное седло. Покосилась дверь. Стойки ее, очевидно, сохранили и крупнокалиберные пули. Под маленьким подслеповатым оконцем разрослась в огромное дерево красная рябина. Удивительно, но в прогнивших бревнах остались действительно следы от крупнокалиберных пуль, которыми часто поливали эту лесную избушку военные самолеты.
Мы зашли вовнутрь — тот же земляной пол и та же бедная обстановка. И еще один сюрприз! Хозяйка, которая нас встретила, оказалась Праней Эйдентене, той самой Праней, которая во время войны укрывала от немцев три русские семьи, в том числе и нас с мамой!
Бедная, бедная Праня, как же так получается, что ты всю жизнь бедная? Неужели такая планида выпала на твою несчастную долю? А какая же ты старая стала и маленькая, точно все эти прошедшие тридцать лет росла не вверх, а вниз под тяжелым бременем нужды и горя!
Праня потеряла дар речи, когда я сказал ей, что я тот самый Владукас, который со своей мамой и еще двумя русскими семьями сбежали из торфяной каторги и скрывались в их тайнике до самого освобождения нас Советской Армией, тот самый седой мальчишка, которому советские бойцы подарили лошадь за то, что он отвез на фронт боеприпасы…
Кстати, где же ее муж Йонас? Праня пожала плечами и не ответила на этот вопрос. Очевидно, она принимала нас за бандитов. С большим трудом удалось разговориться с ней. В скупых словах она поведала о своей судьбе, которая после войны сложилась у нее неудачно. Муж Йонас бросил ее и живет сейчас в Ленинградской области, работает в совхозе «Новая жизнь» Кингисеппского района. Вот тебе и бедняк, ходивший в нижнем белье! А таким бессердечным оказался. Праня вырастила без него троих детей — и всех в этой жалкой лачуге. В настоящее время она работает дояркой в колхозе «Энергия», где председателем Шимкунас Антогас. «Неужели этот колхоз такой бедный, что не может построить ей новую избу?» — с горечью подумал я, и мы со Стасисом решили навестить председателя, чтобы высказать ему свои возмущения, но, к сожалению, его не оказалось в правлении, не оказалось и дома, — как нам сказали, он уехал по делам в районный центр.
Грустные и подавленные, мы покинули Бачунайские торфяники, пребыванием на которых я и завершил свою самовольную отлучку из Москвы. Всего два дня я затратил на нее, а сколько повидал, сколько перечувствовал, словно пролетел сказочной птицей через все тридцать лет своей жизни. Словно преодолел загадку Времени и, как колдун, повернул его вспять, вызвал из небытия свое далекое, опаленное войной детство, ушел в него, а потом снова очутился в современной действительности.
Последние часы перед отъездом в Москву мне захотелось побыть одному, еще раз побродить по Шяуляю, попрощаться с ним, быть может, теперь уж навсегда. Я бесцельно бродил по городу, вспоминая, каким он был раньше. Пересекал булыжные мостовые, сворачивал с одной улицы на другую. Вот знаменитый костел Петра и Павла — памятник архитектуры XVII века. Я вспомнил его в годы войны, когда в него попала бомба и разрушила центральную башню. Уже и новая башня надстроена так давно, что по цвету успела сравняться с первичной кладкой. На ней тот же живописный орнамент, высеченный из красного камня. Мимо этого старого католического храма меня, мальчишку, когда-то водили на допрос в гестапо вместе со взрослым заключенным, с которым я был спарен железными наручниками. Обратно в тюрьму меня, избитого до крови, везли в черной закрытой машине. Дорогой я плакал от обиды и боли и мысленно молил своего отца: «Папка, отомсти!..»
А папка в то время сражался с немецкими оккупантами уже на подступах к Шяуляю, в войсках 1-го Прибалтийского фронта, и не знал, что его сын в числе смертников томился в Шяуляйской каторжной тюрьме. Папка, папка, если бы ты знал, как мне было тяжело тогда! Ведь я был самым маленьким политзаключенным во всей тюрьме…
Возле костела небольшой сквер. Моя память хорошо запечатлела его в детстве, точно зафотографировала на всю жизнь. Вот только кажется, что находился он тогда немного подальше от костела, чем сейчас. Видимо, неумолимое Время, отделяя от нас события, сближает предметы, делает улицы уже, а дома ниже. В остальном здесь ничего не изменилось: та же каменная арка в глубине сквера, тот же фонтан, закованный в черный гранит, и те же голубые скамеечки, расставленные полукругом вокруг фонтана. А вот на этой скамеечке я сидел с Тасей Серебренниковой, а потом с гестаповским офицером, вербовавшим меня в школу контрразведки. Я хотел бежать от него через каменную арку, за которой, мне казалось, протекает река и растут болотные кусты, где можно скрыться. Но как хорошо, что я не побежал! Ведь за аркой никаких кустов не было и нет, и река не протекает. Просто мне показалось так. А что же там сейчас?..