Я, не торопясь, поднялся с лавочки, обошел фонтан, возле которого играли дети, и направился к выходу через каменную арку, от которой потянуло на меня знакомым холодком смерти — я представил себя пацаном, убегающим от гитлеровского офицера, а пуля меня догоняет, и каменная арка таким образом становится Рубиконом моей жизни. «Как хорошо все-таки, что я не побежал тогда!.. — опять подумалось мне. — Ну, где бы я тут спрятался..?»
Вдруг какой-то внутренний толчок заставил меня остановиться и замереть от неожиданности. Едва только я переступил роковую черту и оказался за аркой, передо мной на высоком постаменте предстал монументальный памятник советскому воину. Величественный символ дружбы литовского и русского народов, рожденный в боях на шяуляйской земле! Я смотрел на него, как зачарованный, не отрывая глаз. Чем-то родным и знакомым до боли веяло от этого русского солдата-богатыря в бронзовых сапогах, в бронзовой плащ-палатке, с бронзовым автоматом в руках.
У подножия памятника лежат живые цветы. Их возложили сюда благодарные шяуляйцы. Таких памятников не счесть на нашей и чужой земле, омытой кровью советского воина. Но почему-то именно этот напомнил мне моего отца. Да, да, это ты, папка! Я узнал тебя. Ты прошагал пол-Европы с этим автоматом, очищая города и села от фашистской коричневой чумы, освобождая народы. Ты освободил и меня из неволи, а сам… сам пал смертью героя, не дожив всего двух месяцев до окончания войны. Но моя бабушка, а твоя мать научила меня не верить, что ты погиб. И я не верил и сейчас не верю. Герои не умирают. Пусть ты стоишь передо мной, застывший и немой, изваянный из бронзы. Но ты возвышаешься над этим городом, как живой, шагнувший в Вечность.
Отец! Мой бронзовый отец!.. Папка!.. Прости, что взрослый мужчина плачет перед тобой, не стесняясь своих слез. Плачет твой сын. Я пришел к тебе через годы и расстояния, чтобы сказать, как много значил ты в моей жизни. Я уже стал старше тебя. У меня есть свои дети. Они сейчас в таком возрасте, каким ты видел меня в последний раз. На моих висках седина, а за плечами дорога длиннее, чем перед моими глазами. Шагая по ней, я все чаще стал оглядываться назад, на пройденный путь, который с вершины моих преклонных лет виден как на ладони. Я отчетливо вижу начало пути — коротенькую тропинку, по которой когда-то топало мое детство. Тропинка неожиданно оборвалась глубокой пропастью, перед которой я остался один, едва научившись делать первые шаги в большом незнакомом мире.
— Живи, сын! — сказал ты на прощанье и навсегда ушел из моей жизни.
Буря войны оторвала меня от родимой ветки и, как малый листочек, понесла по кромешным дорогам. Беспомощным, доверчивым ребенком я вынужден был самостоятельно, детскими силенками, карабкаться из мрачных расщелин жизни. Трудно было. Очень трудно, отец. Десятки раз я срывался и падал, разбивал нос. Десятки раз вставал и снова карабкался со слезами обиды и отчаяния на глазах. И всегда мне придавало силу и служило путеводной звездой твое напутствие, наполненное для меня особым смыслом:
— Жить!
Может быть, поэтому я не так остро ощущал безотцовщину, как другие мои сверстники, и всегда чувствовал где-то поблизости тебя, готового в любую минуту помочь мне из своего далекого небытия. И сейчас, погружаясь в мир воспоминаний, я благодарю тебя, отец, за эту святую духовную поддержку.
Однако всякий раз, когда я оглядываюсь и вижу далекую тропинку, на которой оборвалось мое детство, глаза мои застилает кровавый туман. Словно из мрака сновидений, выплывают картины ада: биржа труда, огороженная колючей проволокой, безликие охранники в черных мундирах с изображением белого черепа «смерти» и среди них лицо моей мамы, опухшее от слез. Порой даже не верится, что этот ад был действительностью. А ведь он был. Нас, детей, продавали в рабство. Каждый мальчик восьми-десяти лет стоил несколько пфеннигов, что щепоть соли во время голодовки в Дятькове. Мама спасла меня от каторжных работ, нарядив девочкой. Но не смогла спасти от гестаповца с сапогах с широкими раструбами голенищ. Я хорошо помню эти сапоги. Они безжалостно вонзались в мои бока и катали по земле, как круглую деревяшку. Я воскрешаю в памяти все до мельчайших подробностей этой отвратительной сцены. Я слышу свой беспомощный крик и бравурные звуки оркестра, под которые расстреливали евреев и коммунистов.
О, папка, папка, сколько раз смерть заглядывала в глаза твоему сыну! Прошло более тридцати лет с тех пор, а впечатления от этого ужаса все еще будоражат меня, как будто это происходило совсем недавно: они оставили во мне неизгладимый след, который не увидишь, подняв рубаху, как делал я, чтобы показать рубцы на теле от резиновых дубинок. Этот след — в душе. Он наложил кровавые отпечатки где-то внутри меня. Он рубцами исполосовал мою память, которая вот уже столько лет мучает меня старыми ранами и заставляет по крупицам воспроизводить мое детство, замученное в фашистских застенках и концлагерях. Суровые, мрачные картины прошлого одна за другой проходят перед моим внутренним взором, перед моей памятью, которая раскрывается, как живая книга. Они будто цепкими пальцами сдавливают мое сердце, будя в нем давным-давно пережитые чувства.
Вот и сейчас, когда я смотрю на памятник, отец, из мрака далекого прошлого медленно, как в похоронном строю, выплывают эти видения из пропасти Времени и раздаются их голоса. Жутко мне слышать эти мертвые, призрачные звуки мучеников войны, погибших на моих глазах. Они воскресают всякий раз, когда я оглядываюсь на свое убитое детство. Нет, папка, было убито не только мое детство, было убито и замучено в фашистских концлагерях детство моего поколения ребят, перенесшего Великую войну и немецкую оккупацию и перестрадавшего за несколько поколений. Многие из нас погибли, так и не дождавшись освобождения, которое ты принес на своем штыке. О, отец!.. О, мой бронзовый папка! Я чувствую, что души этих погибших сверстников моих взывают ко мне, живому, чтобы я рассказал грядущему поколению о себе и о них. Они с укором глядят в мою спину и заставляют спешить, пока не кончилась и моя дорога, пока есть еще живые свидетели этого мрачного прошлого целого поколения ребят. Многие из этих свидетелей живут здесь, в Шяуляе. Многие еще не разысканы. Я должен разыскать их и освободить себя от тяжелого груза воспоминаний. Поэтому я отложил на время свою научную работу и взялся за перо литератора. Благослови меня, отец! Я решил рассказать людям о своем детстве, опаленном войной, — в память о безвременно погибших и для тех, кто будет жить после меня, чтобы такое детство никогда и ни у кого не повторилось.
Мы, бывшие маленькие узники фашистских застенков, как и все, любим жизнь. Как и все! И все-таки немного иначе, чем другие. Жизнь для нас — это не только мир без войны. Это мир без угнетения и рабства.
Курган, 1988 г.
У войны не детское лицо
Дорогой читатель! Ты только что перевернул последнюю страницу документально-художественной повести В. А. Плющева «Владукас». Повести нелегкой и драматичной, честной и предельно искренней.
Ее герои — дети войны. Сегодня это убеленные сединой мужчины и женщины, давно ставшие отцами и дедами, матерями и бабушками. Но по их жизни до сих пор тянется черный след минувшей войны, будоражит их память страшными картинами, которые им прошлось увидеть в детстве, мучает недугами, приобретенными недоеданием, нервным истощением и другими «подарками» военной поры. Ведь они, дети войны, тоже были с глазу на глаз, лицо в лицо со смертью — смертью от голода и холода, вынесли непосильный труд и проявили не детскую сознательность. Вот уж действительно, у войны не детское лицо.
Одним из мальчишек того военного поколения является герой повести «Владукас», написанной на автобиографическом материале. Курганские литераторы так характеризуют ее автора: седая шевелюра, массивные очки на круглом лице, коренастый, живой, немного застенчивый. Возраст — за шестьдесят. Кандидат исторических наук. Его в недавнем прошлом знали как старшего преподавателя Курганского пединститута, затем — сельхозинститута, а также как активного журналиста. Его филологические и краеведческие очерки, зарисовки и заметки нередко появляются в областной газете. А книголюбы знают его как обладателя ценнейшей библиотеки.
Но далеко не все знают, какие суровые лишения и страдания выпали в детстве на долю этого человека. Ему исполнилось одиннадцать лет, когда началась Великая Отечественная. Вместе с матерью он оказался на оккупированной фашистами Брянщине, в небольшом городке Дятьково. Впоследствии Дятьковский район стал центром действий брянских партизан, которые в сорок втором году изгнали из района гитлеровских захватчиков и образовали Партизанскую республику. Она героически продержалась более двух месяцев. В эти дни и позже Володя Плющев-Котиков выполнял опаснейшие поручения партизан. Потом враги захватили город, и Володя вместе с матерью под фамилией Котиков скрывался от гестаповцев и полицаев. Вскоре их отправили на каторжные работы в Германию, но они совершили побег из концлагеря. На территории Литвы, оккупированной гитлеровцами, прошли через все круги фашистского ада: гестаповские застенки в Шяуляйской тюрьме, испытали тяготы труда на каторжных торфоразработках.
Вдали от родных мест Володя вместе с матерью участвовал в борьбе русских партизан и литовских подпольщиков против ненавистных захватчиков. Это он, Володя Плющев, тринадцатилетний русский мальчик, обрел тогда новое имя — Владукас. Так по-литовски звучит имя Владимир. Все это время он хранил у себя пионерский галстук, как частицу красного знамени, под которым сражался его отец.
Когда Красная Армия освобождала Литву, Володя принял участие в боевых делах — под разрывами бомб и пулеметным огнем помог привезти нашим бойцам снаряды на передовую.
Удивительная штука — память. Она может сохранить до мельчайших подробностей то, что было и что произошло много-много лет назад. Ее невозможно заменить фантазией. Вымысел, даже талантливый, не сравнится с правдой, с тем, что «