Друзья ушли. Я остался ждать их возвращения. Мы назначили место встречи. Верчу головой и вдруг вижу у самой дороги небольшое деревце, а на нем — вишни. Спелые, краснощекие. Они соблазнительно выглядывают из зеленого кружева листьев, вытягивая тоненькие длинные шейки. Кругом ни души. Поблизости, на пригорке, — красивый желтый домик со шторами на окнах. Там тоже никаких признаков жизни. «Вишня ничем не огорожена, стоит почти на дороге. Значит, ничья!» — решил я и, подбежав к ней, начал смело набирать в карманы. Залез на сук и сломал несколько веточек. Неожиданно какое-то шестое чувство просигналило мне опасность. Я спрыгнул с дерева, оглянулся и… замер от страха. С крыльца желтого домика на меня смотрел немецкий офицер в молочно-зеленой униформе. Навсегда запомнились мне на нем широкие, как крылья летучей мыши, галифе и высокая фуражка с белой кокардой. Он не спеша и очень спокойно вытащил из кобуры, висевшей на широком ремне, маленький пистолет и навел на меня, прицеливаясь. Я понял — пришла моя смерть. Никуда не убежишь от нее, нигде не спрячешься. Она вот-вот вылетит сейчас на огненных крыльях из маленькой черной дырочки, ужалит меня — и все кончено. Даже пикнуть не успею. И тут, в великому своему удивлению, я вдруг почувствовал, что становлюсь, как и мой убийца, совершенно спокойным, хладнокровным, настолько спокойным и хладнокровным, что даже захотелось не упустить момента и посмотреть, как из такой малюсенькой дырочки вылетит большая смерть. Какие у нее крылышки? Как будто мною овладело то удивительное, нечеловеческое любопытство, которое испытывают, очевидно, только смертники, понявшие окончательно, что обречены, и у них уже нет времени на что-нибудь надеяться.
Я замер, не сводя глаз с дула пистолета.
Замер и немецкий офицер, ожидая, когда я припущусь бежать, чтобы выстрелить мне в спину. Но я не побежал, а, наоборот, сам не знаю почему, стал медленно приближаться к своему убийце, выбрасывая из карманов краснощекие вишенки. Словно меня кто-то тянул за ниточку. Словно я превратился в бессознательную маленькую жертву, которую гипнотизирует и притягивает к себе змеиный глаз. Я сам шел к своей смерти. Черное дуло пистолета, неотступно следуя за мной, медленно опускалось. Сокращалось расстояние между жизнью и смертью. И вот уже мы стоим лицом к лицу. Никогда мне не забыть этого лица. Немец все еще держит пистолет в упор и смотрит на меня сверху вниз. У него страшное лицо. С бульдожьими скулами. С бесстрастными оловянными глазами. С тонкими злыми губами, точно черточка кровавого разреза. В их изгибах — презрение. В оловянных глазах — досада: паршивый беспризорник лишил удовольствия потренироваться в стрельбе по убегающей мишени! И удивление: почему он не бежал? Зачем подошел? Кто его сюда звал? Почему он смотрит на меня такими ангельскими глазами?.. Эти глаза могут потом грезиться всю жизнь…
Немец затряс пистолетом, но не выстрелил. Он ударил меня рукояткой по голове, и я упал, потеряв сознание.
Что произошло потом, могу только догадываться. Очевидно, фриц отволок мое бездыханное тело подальше от крыльца и бросил в бурьян придорожной канавы, решив, что убил меня.
Трудно сказать, сколько времени я провалялся в этой канаве. Очнулся от чьего-то голоса. Он был ласковый и укоряющий, как у мамы. Открыл глаза и увидел перед собой лицо чужой женщины, жалостливо повторяющей какие-то незнакомые слова. «Где это я? Что со мной?» — заворочались в голове мысли, и я постепенно вспомнил, что со мной произошло. Вспомнил и испугался чужой женщины: вдруг узнает, что я русский? Я поднялся на ноги. Женщина что-то говорила мне, качала головой, но я, притворившись немым и глухим, постарался поскорее уйти от нее. Сколько я пролежал в канаве — не знаю, но за это время моих друзей и след простыл. Как видно, они пождали меня в условленном месте и ушли, неизвестно куда. Попробуй найди теперь их в незнакомом городе!
Захотелось плакать. «Вот промашку дал! — казнил я себя. — Что же теперь делать?»
В придорожной канаве, где я лежал без сознания, росла старая крапива. Она обожгла мне лицо и руки, и теперь они сильно зудели, покрылись волдырями. Хотелось пить и есть. В кармане пальто нашлись три вишенки, которые я не успел выбросить. Они немного утолили жажду, увлажнили пересохшие губы.
День уже клонился к вечеру. Незнакомый город погружался в серые сумерки. Дома казались в них страшными чудовищами. Я брел по какой-то улице, не зная, где приклонить голову. Найдутся ли добрые люди, которые приютят меня, накормят и обогреют? Маленький, жалкий, я, как бездомный пес, готов был пристать ко всякому прохожему и пойти за ним, куда угодно, чтобы только не быть одному. Но прохожие не обращали на меня никакого внимания. Вот прошла пожилая женщина с большой продовольственной сумкой. Она удивленно взглянула на меня, но, как видно, не услышала моего молящего, тоненького голоса:
— Тетенька, подайте Христа ради!..
Ласковым щенком я заглянул в ее глаза, но она отвернулась, равнодушно простучала каблучками по тротуару и скрылась в переулке…
Глава третьяМое новое имя — Владукас
Над городом нависла темная, жуткая ночь. Нигде не слышно тех звуков, которыми так полны весенние и летние ночи в Дятькове. Застыл и притих город. Замерли дома и стоят загадочные и холодные, чернея впадинами окон. Бледное небо, далекое и чужое, — в непривычной зеленоватой окраске. Куда идти? Кому я нужен? Я присел под забором и, плотнее закрывшись полами ватного пальто, свернулся комочком. Все равно пронизывал холод. Невыносимо сосало под ложечкой: ведь с самого утра, кроме трех вишенок, во рту ничего не было. Как бы хорошо сейчас что-нибудь проглотить! Я потянул носом и явственно ощутил запах свежеиспеченного хлеба, который приятно защекотал горло и заставил меня проглотить слюну. Еще и еще раз я проглотил слюну. От непрерывного глотания язык сделался шершавым. А миражи запахов все усиливались, причиняя мне невыносимые страдания и острую боль в желудке. Наконец, терпеть стало невмоготу. Я поднялся и подошел к большому дому, в одном из окон которого мерцал слабый красноватый огонек. «Рискнуть!.. Рискнуть!..» — стучали в голове молоточки. И я рискнул: взошел на высокое крыльцо и постучал в дверь. Мне долго не открывали, и я уже хотел было повернуть назад, как вдруг услышал чьи-то шаги. Дверь открылась, и передо мной предстали толстый дяденька и толстая тетенька. Они вопросительно смотрели на меня. Мимикой и жестами я попытался объяснить им, что хочу есть, но они стояли и удивленно пожимали плечами. Тогда я шагнул через порог и подошел к столу, где лежали остатки недоеденного ужина, показал пальцем на маленький кусочек хлеба. Дяденька и тетенька переглянулись. Тогда я вспомнил русскую пословицу, что сытый голодного не разумеет, виновато улыбнулся им и взял со стола этот маленький кусочек. Хозяева по-прежнему стояли безмолвными изваяниями. Поблагодарив их, я сунул его в карман и направился к выходу. Никто меня не задержал, никто не ударил. Только слышно было, как дверь за мной моментально захлопнулась.
Я снова оказался на улице.
Кусочек хлеба был так мал, что нисколько не утолил голода, но настроение все же немножко поднялось. «Оказывается, все просто!»
Первый визит в литовскую квартиру придал мне смелости, и я решил еще раз попытать счастья. На этот раз выбрал дом поменьше, с двумя освещенными окнами, обращенными одно — в огород, другое — на улицу. Постучался.
Дверь открылась неожиданно, и я в испуге отскочил от нее. Передо мной предстал небольшой лысый старичок с белой, словно вата, бородой и длинными усами, торчащими в разные стороны угрожающими копьями. Темные глаза из-под лохматых бровей уставились на меня, усы зашевелились, старичок что-то проговорил. Я молчал, боясь подойти к нему, как маленькая бродячая собачонка, которая не знает еще, ударит ее этот незнакомый человек или накормит. Поэтому, когда старичок начал приближаться ко мне, я еще дальше отскочил от него, боясь получить пинка. Но вдруг услышал его тоненький хохоток. Усы запрыгали и сразу же потеряли угрожающий вид. Белая борода затряслась от смеха, как у доброго волшебника. Из-под лохматых бровей сверкнули приветливые глаза, освещенные светом окна. Я не удержался и тоже прыснул от смеха. Осмелев, подошел к нему, шагнул через порог, и мы вместе с ним вошли в дом, где при ярком свете керосиновой лампы я увидел еще двух человек: старушку и высокую молодую женщину, очевидно, мать и дочь, так как они были похожи друг на друга. Все трое показались мне веселыми и добрыми людьми. Однако и здесь я не разговорился, а, притворяясь глухим и немым, стал руками и мимикой показывать, что хочу есть. Глядя на мою жестикуляцию, лысый старичок хитровато прищурился и обратился ко мне с чистой русской речью:
— Как видно, ты по-литовски не понимаешь?.. Ты, наверное, русский мальчик?
От испуга у меня помутилось в голове.
— Нет, нет, — растерянно залепетал я, совершенно забыв про свою «глухоту» и «немоту». — Я не русский мальчик!..
И тут же густая краска залила мое лицо: я понял, что выдал себя. Обреченно опустил голову.
Взрослые рассмеялись, а бабушка подошла ко мне и ласково сказала, тоже по-русски:
— Ну, хорошо, хорошо… Пусть ты не русский, а литовский мальчик. Но ты устал и, вероятно, хочешь есть. Поэтому будь нашим гостем: раздевайся и садись с нами за стол ужинать. Как говорят русские, чем богаты, тем и рады.
Моего смущения они старались не замечать и, не дав мне опомниться, стащили с меня пальто, дали умыться и усадили за кухонный стол, за который и сами сели. Вскоре я уже уплетал за обе щеки горячие капустные щи, кашу, вареную картошку, бутерброды и что-то еще очень вкусное, чего никогда в жизни не ел, а может быть, и ел до войны, но забыл. Я торопливо глотал большими кусками, давился и готов был с кем угодно побиться об заклад, что съем все, что подадут, хоть целую гору разной жратвы.
— Ах, бедный мальчик, бедный мальчик, до чего изголодался! — качала головой бабушка и советовала мне не торопиться, как следует разжевывать пищу, чтоб не испортить желудок. Но желудок у меня, казалось, мог переваривать куски любой величины вместе с костями, а не торопиться я просто не мог, челюсти сами ходили ходуном и, как жернова, мололи все, что им подавали. Я просто разучился есть, как все порядочные люди.