если же остается честным – то умирает. Даже смелый мальчик в «Бежином луге»… Все честное обречено. Круши! Ты борец, тебе все дозволено. А героиня погублена или осквернена. Алексей, глядя на людей вокруг, не смеет сделать таких обобщений. Вкусы общества и жизнь страны, как понимал Алексей, – не сходятся. Чем они тут заняты, никак не разберутся. Реакционеры и революционеры не поделят крестьянство. Легко описывать смерти и нужду. Алексей видел смерти от холеры и сам чуть было не оказался на дне морском, видел виселицы, расстрелы, как головы рубят в Кантоне, а очередь обреченных ждет. В любой стране, где бывал, видел бедность.
…После работ многие крестьяне шли с полей и из деревни на реку. Мужик Фома разделся, забрел, стал плавать и подолгу заныривал.
– Вы, Фома, на море жили? – спросил Алексей.
– Мы-то? Не-ет… А кто на море живет, тот воды боится. На речке лучше плавать.
Можно ли человеку никуда не ездить и не спешить, жить у реки, среди берез, найти себе дело. Вот в такие дни хочется остаться здесь навсегда и чтобы время остановилось. Не верилось, что тут все так подточено и бессмысленно, как изображают в романах.
…Начался второй сенокос. Травы в этом году хороши. Алексей шел с наемными косарями из соседней деревни государственных крестьян. На неоседланной лошади прискакала босая Вера, после купанья на заре. Свесила обе ноги на сторону и пошевелила ступнями, выгибая во взъеме, словно трогала пальцами ледяную воду. По лугу на тихо плетущейся породистой кобыле приближалась Наташа.
– Ну, волжский ухарь, камский зверь… – сказала она, соскочила с лошади и с размаха здорово тряхнула его за шею. Постояла, посмотрела, залезла на свою лошадь и так же медленно отправилась дальше.
На небе начинался перепляс солнца с облаками. Шло к грозе. Дул теплый ветер. Косцы отбивали косы.
Алексей и Вера сидели на траве.
– Манит даль, – сказала Вера.
Щеки Алексея жарили вовсю, опять проступало юношеское выражение удали, готовность идти на риск очертя голову. А в плену с Алексея сбили спесь, он там притих.
– Ты монархист, крепостник, дружок, – сказала ему Наташа за вечерним чаем на террасе. – Из тебя это выветрится. Ты идеализируешь патриархальность. Не обижайся… Кто больше любит, тот больше бьет.
Дома у отца была комната для занятий. Заботы завода и строившегося корабля не оставляли его. Он много времени проводил за бумагами. Но любил, когда Алексей прерывал его занятия, заходил посидеть и поговорить.
– Не так плохо живется, как все тут запутано, – говорил отец. – Никто не знает, что ему предстоит. Ты прав, народ тут действительно не такой, как орловцы у Тургенева. Там ведь крыши на домах соломенные. Есть нехорошая пословица: «Ливны да Елец всем ворам отец».
– Я бы поверил в ужасную судьбу, если бы не видал другие примеры. У нас и на корабле, и в Японии были орловцы. И они, как и все матросы, несравнимы с книжными крепостными. Но так принято их изображать… А меня несколько раз спасали от гибели.
А не хлынуть ли тургеневским мужикам на океаны, на острова, которые у нас пустуют, да создать там республику? Пока образованные люди спорят тут о них и никак не разберутся крепостники с народниками. Так думалось молодой голове…
Отец с сыном ехали верхами на полукровках через березовые перелески и поля с валунами. Вокруг много снопов.
Дни стали попрохладней. Купания прекратились. Как говорится, в августе олень помочился в воду.
– Пока в Европе создавали мастерские мира, и мы не сидели сложа руки, – говорил отец. – Мы окружили страну крепостями, у нас были изобретения, но все же плохо чистили ружья. Мастера допросов из Третьего отделения, ученики Бенкендорфа, распространяли его вероучение. Николай поставил у себя в царском кабинете бюст Бенкендорфа после его кончины.
Николай Михайлович тревожился за сына, но уверял себя, что к нему не придерутся. Алексей отгрызется от семи собак.
– У нашего Бенкендорфа свои открытия, не меньшие, чем у английского изобретателя Армстронга. Ты знаешь, что такое летучий полк филеров? Когда тебя сдают с рук на руки, под непрерывным наблюдением, а ты этого не замечаешь.
Миновали улицу с палисадниками.
– В споре партий одни преувеличивают нищету, другие уверяют, что у крестьянина есть навыки и сбит достаток и он готов к современному развитию, если дать землю. А как это сделать? Местный священник написал книгу о здоровье населения на новгородских землях. Он обследовал все семьи и приходит к выводу, что детская смертность велика и здоровье ослабевает. А ведь это потомки наших древних республиканцев.
– Я всегда смотрю на речке, какие парни и ребята.
– Годятся тебе в матросы?
– Конечно.
– В тебя въелась военщина. Ты всех бы одел в форму и заставил бегать по мачтам или лопатить уголь кочегарами.
– Матери приводят детей на купание. В большинстве ребятишки ладные. Я умею узнавать. Служба приучила. Есть тут и калеки. Нищих я в этих деревнях не видал, а подальше, за Куриловкой, есть плохие дома, чувствуется бедность. В службу нищие есть у всех церквей… Есть инвалиды из солдат.
Сейчас летом, в хорошую погоду, когда стояли сухие дни и оправдывались хорошие виды на урожай, Алексею, как полагал отец, все тут нравилось, и он придумывает буколические идиллии.
– Чем любоваться! – сказал отец. – Одними снопами? А школ нет. Больниц нет. Ты бывал в странах, где крепостное право отменено в четырнадцатом веке, и там не все грамотны. Все не сразу делается. Герцен признает, что война показала сильный зародыш.
Алексей сказал, что все крестьяне на заре уже на полях, как и японцы. Китайцев теперь, уже во всем мире, начинают признавать непревзойденными земледельцами. Но у них земля другая. А тут супесь у новогородцев. Многие ходят на заработки в Петербург.
– И мне кажется, что есть излишние надежды на общину после освобождения.
– Наш крестьянин умеет трудиться с сохой. Но живет он так, словно мир не пришел в движение и нет развития Америки, завоеваний в Индии, в Африке, войн в Китае, больших современных флотов, морской пехоты, опиумных кварталов, гигантской торговли, оживляющей и приободряющей человечество, и не существует международных банков.
– И ямыньских когтей[9], во всех странах мира, – молвил Алексей.
– Готовы ли будут люди, живущие в этих избах с палисадниками, к новой и умелой эксплуатации, сумеют ли противостоять, как рабочие на фабриках в Европе. Я много думал о том, что услышал от тебя. Из первых рук, от очевидца, родного сына. Кстати, ты не падай духом. Дело, которое начинает Муравьев, стоит усердия и стараний. Если мы будем зевать и довольствоваться тем, что у нас есть, и хвастаться подвигами, то Сибирь у нас отберут.
– Может быть.
– А ты не думаешь, – продолжал отец, – что вот в этих деревнях такими же шеренгами слягут, как в Гонконге, умирающие мужики, отравленные в угоду спекулянтам? Ты не подумал там, в Кантоне, в опиокурильнях, что твой народ может точно так же иссохнуть? Что его можно выморить и тогда взять все.
– Отвечу тебе по-японски, – весело молвил Алексей, – в России нет опиума.
– И на костях этих мертвых возникнут гигантские города, о чем у нас уже мечтают, хотя и не знают о Гонконге.
– Но ведь у нас нет торговли опиумом, папа, да и вряд ли когда-нибудь у русских явится к нему тяга.
– Число пьющих все возрастает. Почти в каждом большом селе стараются открыть кабак. Откупщики и арендаторы доказывают, как это выгодно отечеству. Водка будет давать доход, не сравнимый ни с чем, и этим может со временем воспользоваться государство. Все ждут освобождения крестьян. Этого же ждут и спекулянты. Говоря языком политиков, эксплуататоры действуют все более беззастенчиво. Если так пойдет дальше, то через сто лет народ выморят, и тут, брат ты мой, у нас с китайцами опасность едина. Так же, как опиокурилыцики в притонах Кантона и Гонконга, слягут целыми селами и пригородами потомки наших республиканцев.
– Но это только одна сторона Гонконга! Гонконг великий центр торговли, промышленности. Его польза для Китая еще будет очевидна всему миру.
– Кстати, и чиновничество у нас похоже на китайское. Согласятся на все, лишь бы удержать выгоду. Явится буржуазная потребность роскоши, войн, приобретений, и станут выколачивать средства для содержания войск, флота. Деньги будут! Но это значит лишить армию солдата, фабрику – мастера, поля – земледельца. Эксплуатация на фабрике гнетет, а яд дает утешение. Россия попадет в руки буржуа. Государь сетует, что у него нет людей. Значит, нужен новый Петр? Либеральный государь невольно согласует реформы с интересами и выгодами общества…
А на лугу две лошади, положив с нежностью головы друг другу на шеи, стоят как замершие, может быть, в ночь.
– Ты прав, жизнь здесь хороша. Надолго ли она сохранится? Но вот ты рассказывал, что был на митинге… Сильный зародыш? Да! Но нужна, выражаясь твоим языком, натренированность копченых селедок. Нашлись же изобретатели и прекрасные рабочие, отлили совершенные морские орудия, которые не дали союзникам подойти к столице. Я вижу, как рабочие охотно постигают устройство машин и стараются. Я учу их мастерству, а трактирщики строят кабаки вблизи церкви. В деревне ростовщик, арендатор, откупщик, говорят, мол, необходимы. На то и щука в море, чтобы карась не дремал.
Ехали обратно, а на лугу две лошади буланой масти так и стоят, положив друг другу на плечи гибкие длинные шеи, и замерли в нежной ласке…
Николай Михайлович и Алексей сидели в садовой беседке. Темнело медленно, под густой листвой тускнели лица. Пахнуло холодком.
Ночь наступила тихая. Ни зги не видно. Ветви тянутся в беседку, и ни единый лист не шелохнется.
Через день отец уезжает в Петербург. В Москве начинаются коронационные торжества. Молебны, парады, выходы к народу, приемы будут происходить и в Москве, и в Петербурге. Отец редко надевает мундир. По случаю торжеств всем чинам надлежит быть в столицах. Молодой государь начинает приучать своего наследника Николая к делу, только что вернулся с ним из Риги, где осматривали и святили сооруженные вдоль реки новые городские дамбы, предохраняющие промышленные пригороды от наводнений.