е люди, оно становится у нас заново, совершаются новые открытия. Закон вечных непрерывных войн всех со всеми одинаков и у племен дикарей Африки, и у великих держав Европы, и он диктует военным теоретикам свои законы, он обязывает их в каждом развивающемся государстве искать союзника или угадывать врага. Хотят они или не хотят, но им приходится следовать принципу «разделяй и властвуй». Теперь нашими недавними противниками найден союзник в исламе. Пока «Эдинбургское ревю» печатает о философских системах и Бентаме, а «Пиплз дейли» – о рабочем движении и братстве трудящихся всех рас, в это время самые дикие необузданные формы религиозного фанатизма возбуждаются против России. Наши головы будут рубить и выставлять вокруг мечетей на кольях ради расцвета гуманизма Я хочу отправиться туда, где желали бы выставить и мою отрубленную голову на площади… Ваш покорный слуга мысленно с Николаем Муравьевым. Здесь, в Лондоне, американский атташе Адаме сказал мне: «Что вы тянете, стройте города и железные дороги в Сибири, поменьше возитесь с Европой, переносите вашу жизнь в новые территории, смелей выходите на Тихий океан». Сегодня это направление в надежных руках, хотя Муравьеву еще долго придется биться. А тот, кто разжигает фанатизм и кровожадность в народах, исповедующих такую миролюбивую религию, как ислам, роет яму себе. Аппетиты фанатиков возрастут. Притворные благодеяния и лицемерная защита их Пальмерстоном будут расшифрованы восточными мудрецами, а война в Крыму за интересы султана скоро забудется. Море ненависти забушует под зелеными знаменами… А для меня туркмен может быть не меньшим джентльменом, чем лорд. Мы сживались веками с магометанскими народами, татары отлично служат и в армии и на флоте. Башкиры сохраняют свою военную организацию и возведены в положение казачьего сословия. Собственно, у русских нет ненависти к магометанам. Я пишу в Петербург и прошусь из Лондона в Хиву. Мы должны жить единой жизнью с Европой, но знать и уважать соседей в Азии. Противоречивый Лондон ищет, чем и как обезопасить себя. Чтобы это понять, тут не надо жить годы, достаточно тридцать три дня походить по улицам их столицы.
При прошлой встрече Игнатьев сказал, что англичане содержат его в совершенной изоляции, он не получает информации, у него нет доступа туда, где он должен бывать как атташе, что он как бы на подозрении за минувшую вражду, хотя он так молод и не мог быть в числе поджигателей войны.
Игнатьев нашел выход, он выработал целую систему жизни в чужой стране, которую должен знать. Прежде всего он изучал прессу и все сведения сверял и классифицировал. Армия не была предметом его изучения в изоляции от общества и экономики. Армия и флот изучались через периодику, парламентские прения, отчеты и все явления социальной жизни, до клубных интересов включительно. Эта деятельность давала ему твердую позицию. Его начинали признавать, стали к нему внимательней, видя, что он в самих англичанах так же не нуждается, как и они в нем. В Игнатьеве угадывали военного ученого. Его мог подвести темперамент и боярская необузданность. Он сам признавался Алексею, что может взорваться. Из ненависти к петербургскому самодовольству и торжествам он может выместить все на чиновниках Великобритании. Американцы и французы скрашивали его лондонское существование своим вниманием и помогали, видя, что атташе молод и не имеет никакого отношения к глупостям прошлого русского царствования и к Крымской войне.
– Вам нужны описи Приморья Мэя и Сеймура? Если вы знакомы, то надо повидать Мэя. Вы знаете Сеймура?
– С Мэем я плавал на их эскадре, когда командовал Стирлинг. Майкл Сеймур прибыл в Гонконг, когда мы жили в плавучей тюрьме. Я видел его, но не был представлен. Он потерял глаз под Кронштадтом.
Алексею казалось, что Игнатьев вырабатывал здесь характер, он трудился, даже бывая на докладах, приемах в иностранных посольствах. Англичане, сами того не желая, формировали Игнатьева, затрудняя его деятельность.
– В нужном случае не церемоньтесь с ними, Алексей Николаевич. Зная заранее свое превосходство, они сразу забывают о нем и теряются от неожиданного напора, и тут надо успеть мгновенно воспользоваться, так как они так же мгновенно приходят в себя. В это малое мгновение успейте все сделать. Они закрыли мне все, и я принял их такими, как они есть. Я поднял брошенную перчатку.
У Игнатьева в служебных комнатах на столах разложены газеты, книги, атласы, карты, журналы и справочники, и над некоторыми статьями знающие языки военные писари трудились целыми днями. Из этого отдела посольства, вопреки дипломатическим обычаям и хорошему тону, вся переписка с Петербургом велась на русском языке, не в пример самому посольству, откуда все и обо всем писалось только по-французски.
– Смелость города берет! Терпение и труд все перетрут! – говорил Игнатьев. Он просил Сибирцева съездить к Герцену и познакомиться.
«Запретный плод сладок! Но если мне браться за это, то надо все делать как следует и, образно выражаясь, снимать форму и не ради салонной игры».
При следующей встрече Игнатьев был еще откровенней.
– Мне приходится думать и за себя и за англичан. Погружая меня в одиночество, они заставляют размышлять об их судьбе, влезать в их шкуру. Иногда мне это надоедает. Я готов на разрыв с ними. Они сами побуждают меня изучать их по закону равенства действия и противодействия.
Значение Англии для Востока в интересах ислама еще не угадано большинством их же самих. Но на политическом небосклоне, выражаясь глупым чиновничьим языком, появляется новая яркая звезда имперской политики. Это Дизраэли. Он известный писатель-беллетрист и лондонский щеголь. Он моден в политике своим освеженным консерватизмом. Он играет на приверженности англичан традициям, а сам точит зубы, чтобы рвать их по-волчьи. Он демонстрирует фасад своей политики, как кончики лакированных штиблет. Впервые войдя в кабинет как министр финансов, он немедленно написал королеве, с мастерством романиста выражая готовность быть вдохновленным ее королевским величеством при оздоровлении финансов. Он просто, грамотно и пылко писал о своем плане улучшения финансовой политики. Как только министерство пало, Дизраэли перестал писать Виктории. Как только он снова был введен в состав правительства, переписка возобновилась, он немедленно напомнил о себе в письмах в Виндзор или в Осборн. Его стиль постепенно менялся, почтительность сохранялась и не набивала оскомины. Он столько раз прекращал свою переписку, сколько вместе с кабинетом вылетал в трубу. Но Дизраэли не унывал, он познавал механизм управления государством и тайны успеха в парламенте. После первой своей речи в палате общин он был осмеян и освистан. Его нахальство было еще ново. Вечером того же дня, в клубе среди модных друзей, он саркастически сказал: «Ну ничего, настанет время, и они еще будут меня слушать!»
Он угадывает новый рост значения Англии в глазах народов Востока и ее внутреннее ослабление. Из эпизода истории, из промаха Пальмерстона, он начинает вырабатывать гигантскую программу союза с исламом против России. Гладстон не согласен с ним, как и многие. Гладстон чувствует, куда гнет Дизраэли, какую кровавую баню он намерен задать русским на Востоке и втянуть англичан в новую войну, он льстит королеве, пытается убедить ее принять новое звание императрицы Индии. Этим расположить к себе и найти новую поддержку в коммерческих кругах на острове, обещая новые просторы для торговли, отдавая мир в руки лондонских фирм и банков. Принц Альберт испытывает отвращение к Дизраэли и остерегает Викторию. Она встретила первые послания Дизраэли довольно холодно, но постепенно он обнаруживал такие действительно блестящие деловые качества, что не признать его было бы неблагоразумно. Мнение Виктории обязательно переменится, и тогда Дизраэли пойдет ва-банк. Гладстон и многие видные политики, писатели, епископы, ученые против натравливания англичан на Россию. Они не угадывают цели Дизраэли. Они инстинктивно опасаются его. Его посулы чаруют одних, а у других пробуждают аппетиты. Он дает новый толчок, смысл деятельности начинающему загнивать обществу, а народу обещает то движение, которое то развивал, то задерживал Пальмерстон. Когда Пам устареет, то его государственную машину постарается перенять Дизраэли. Пока англичане эксплуатируют Индию, Африку и стучатся в ворота Китая, Дизраэли делает все, чтобы эксплуатировать англичан. Поддерживая старые предрассудки и сея новые под видом открытий ради прогресса. Но он еще не может пробиться через семейные окопы принца Альберта, чтобы сделать Викторию своим инструментом. Лордам, для которых самое главное – рысаки, галстуки и трости, все это почти безразлично, как и парламентариям. Они не шахматисты по природе. После очередного разгрома правительства они впадают в очередную апатию и при случае выбросят Дизраэли до следующих выборов. Они еще не думают о том, о чем он догадывается. Это ниже их достоинства. А он полон жажды власти.
– Пусть мир поливает нас грязью… Но мы с вами, Алексей Николаевич, не можем сидеть сложа руки. Я скажу все это государю. Я сам поеду в Хиву и Бухару. Магометанские народы веками живут с нами. Мы не должны своими промахами позволить пробудить в них ненависть к нам. Магометане Востока возьмутся за ятаганы и копья и объявят газават в защиту Дизраэли, который их же потом предаст… Королева помнит о своем родстве с Романовыми.
Алексей полагал, что явиться к Герцену по рекомендации Игнатьева нельзя, означало бы выглядеть в его глазах петербургским шпионом. Поручение Муравьева, просившего рассказать Герцену о судьбе Бакунина в Сибири, выглядело бы провокацией.
Явиться от леди Эванс означало бы продолжать интерес Пама, слабый, но устойчивый. И в том, и в другом, и в третьем случаях Алексей мог бы выглядеть и перед Герценом, и перед самим собой как низкая личность. Это при самом большом уважении и симпатии к Николаю Николаевичу, Наташе и Николаю Павловичу Игнатьеву. Мнение своего отца о Герцене было для Алексея превыше всего. Отец служил без пристрастия и затаенных надежд на какие-либо выгоды. Как же после этого судить людей категориями, что собираются делать устроители человеческого общества будущего, разбивая его на стада, всех равнять нельзя; три-четыре добрых друга Алексея судят о каждом деле по-своему.