Александру приходится не только ведать крестьянскими делами и войсками, не только императорскими театрами и гранильными фабриками и, отдыхая за роялем, играя Штрауса, говорить о приглашении в Россию новых знаменитостей. Александр ведает и казнями, и тюрьмами, и каторгой. Он знал, какая в империи каторга. Он намерен одному из американских писателей предложить проехать по Сибири и написать беспристрастную книгу о нашей каторге. Амурские связи Муравьева и Казакевича могут пригодиться во многих случаях. Пригласить такого американца проехать по местам ссылки и каторги, открыть ему двери всех тюрем.
Мария Федоровна, или Мэри, как называл ее муж, еще молодая супруга Александра, достаточно хорошо знала свою новую родину и довольно хорошо знала жизнь в других странах и могла сравнивать, было с чем.
Намерения мужа прекрасны, но как осуществятся, не останутся ли недовольными потом и сами крестьяне, и помещики? Полумеры не успокоят, а коренная перемена явится революцией.
Англичане, присутствовавшие на коронации Александра, знали, что Мария Федоровна оказывает хорошее влияние на мужа. При беседе с Гранвиллом она сказала, что государь преисполнен решимости осуществить свою реформу, дав одной этой фразой понять посланцу Виктории, что встречается сильное и упрямое сопротивление.
Лорд Гранвилл заметил по возвращении в Лондон, что, к сожалению, окончательные решения русский император принимает не с ней, а со своими влиятельными советниками. Этой фразой лорд парламентарий предупреждал Александра о том, о чем сам был предупрежден Марией Федоровной.
Но понимать свой народ нельзя без связи и вне отношений с другими народами. Люди так сильно влияют друг на друга, что тот, кто отделяет свой народ, превращает государство в теплицу, в которую солнце попадает лишь сквозь стекло. Новые писатели и ученые появились в разных городах средней полосы России, словно прошли дожди плодородия. Александр надеялся, что империя выйдет в круг образованных стран. Ему льстила его репутация реформатора и гуманного человека, и он невольно рисовался этим и поддерживал либеральные начинания. Но он понимал, что главное было еще впереди, с каждым днем исполнять свои замыслы становилось труднее, и постоянная забота и прикосновение к жестокостям, которых не может избежать власть, уже начинали незаметно менять его характер.
Александр знал, что во всем мире ждут от него реформ, все надеются, что он принесет много пользы. Льстило такое внимание, и он старался поддерживать репутацию либерала.
Но государственная машина поворачивается очень медленно, и если не все, то многие реформы могут быть провалены. Его старались сбить с толку. Он должен был набраться решимости и довести крестьянскую реформу до конца. Он применит свою самодержавную власть и сломит сопротивление. Он предполагал, что после реформы крестьяне в России будут находиться в самом лучшем положении по сравнению с крестьянами любой из стран Европы. Европейская пресса не только льстила его самолюбию, но и ободряла, и можно было надеяться на всеобщую перемену во взглядах на Россию.
Что подразумевал Гранвилл, когда сказал о неизбежности революции после того, как крестьяне в России будут освобождены? Недовольство мелких помещиков, которые взбесятся, теряя свои ленивые привычки? А их сынки пойдут в анархисты, причислят себя к этой разновидности ленивых жертвенников, или он имел в виду неспособность крестьян-общинников к свободе? Вот что должно узнавать Третье отделение, а не заниматься допросами молодых людей, из которых я бы хотел вырастить новое поколение, на которых я хотел бы положиться и которых подозревают лишь за то, что они не стригутся под общую машинку.
Как мало пробыл у нас Гранвилл, а как много узнал и как обстоятельно подумал о наших делах. За этим скрывалось то внимание и радушие, с каким наше общество встретило лорда, известного своей независимостью от Пальмерстона и гуманностью. Александр не мог перебороть себя. За время короткой беседы с Гранвиллом он ни разу не захотел взглянуть в глаза посланцу Виктории. Он помнил жертвы армии в Крыму и позор своего отца, преданного соотечественниками лорда.
Решали в Зимнем дворце с Горчаковым.
Дело у Муравьева тянется. Отношения его с китайцами хороши. Но с ним на Амуре ведут переговоры губернаторы приграничных провинций. Правительство Китая избегает выслать высоких представителей, объясняя, что дело и так ясное, при этом надо избегать шума и огласки.
Полномочия Муравьева сохраняются. Мелкие провинциальные сановники тянут дело и так могут до бесконечности. При случае Муравьев своего не упустит. Но нельзя полагаться только на него.
Нашего посла с чрезвычайными полномочиями необходимо послать в Пекин, чтобы решать дело там, где богдыхан и правительство Китая. Ждать долго нельзя. Союзники сломят сопротивление китайцев и дойдут до Пекина, действуя силой, как и говорит Путятин.
Муравьев, давая объяснения, повторил, что китайцы нашего посла в Пекин не пропустят.
Александр и Горчаков согласны, что одним своим присутствием Путятин помог японцам, уравновесил американцев и ограничил их требования при переговорах и заключении договоров с Японией. Точно так же следует ему действовать и в Китае. Если не в Пекине, то там, где будут собирать свои силы англичане и французы. Присутствие посла России даст понять, что судьба Китая небезразлична нам. Поражение в Крыму не имеет никакого значения; Россия была и остается великой державой и ведет самостоятельную политику. У Муравьева достаточно войск на Амуре. Путятин должен находиться или в Пекине, или наблюдать там, где будут союзники. Своим присутствием он заставит их быть осторожнее.
Лондон назначил в Китай новым послом и главнокомандующим графа Джеймса Элгина. У Муравьева и у Путятина появляется опасный сосед. Говорят, что Элгин один из самых умных британских дипломатов. Про Путятина, может быть, этого не скажешь. Но он очень умело вел себя в Японии. Англичан знает хорошо, и они его знают. У него мировое имя.
Кроме того, где бы он ни был, он должен наблюдать за действиями англичан и их союзников. Стараться проехать прямо в Пекин. Пусть Муравьев поможет в этом.
Быть по сему!
…В Петербурге Муравьев и Путятин снова встретились, одетые в величественные мундиры со многими знаками заслуг и награждений. Ничто не напоминало в двух государственных деятелях, вызванных в заседание Комитета министров, в здание Министерства иностранных дел с шестеркой бронзовых коней в колеснице над аркой, двух собеседников в грязном портовом кабачке Шербурга.
Оставив жену на год в Париже, Николай Николаевич из Петербурга поспешил в Иркутск и, прибыв туда, ждал приезда Путятина, назначенного послом в Пекин для переговоров с правительством Китая о заключении трактата. Муравьев и Путятин облечены одинаковыми полномочиями добиваться утверждения границы и снабжены инструкциями… С двух сторон стремиться велено к единой цели. Каждому своими средствами.
22 марта 57-го года и Путятин приехал в Иркутск. Он не желал бы мешкать и намеревался немедленно отправиться дальше к границе с Китаем. Ожидая ответа на заранее посланные туда бумаги. Из Петербурга просили пропустить Путятина с посольством в Пекин сухим путем через Монголию. Ответа еще нет. Путятин сохраняет выдержку. Путятин решил, что поедет в Кяхту, в пограничный город с Китаем, где чайная торговля. Будет ждать там. Его терпение не иссякнет.
– В Кяхту не ездите, Евфимий Васильевич, – говорил Муравьев.
– Почему?
– Неприлично. Вы туда прибудете. А ответа нет. Вы будете жить в Кяхте, и китайцы через границу из Маймачена увидят, что посол императора России живет у них на виду, ждет, а его не пускают. Это позор, по их понятиям. И мы, русские, должны набраться китайской важности, если хотим иметь с ними дело.
– Да! Нельзя! Довольно простой совет, но верный. – Путятин соглашается, что должен посмотреть на себя китайскими глазами, принять такой вид, чтобы казаться китайцам мудрым и могущественным. У них ведь без парламента…
– Но если вы прибудете по какому-либо делу в Кяхту, то вас будет ждать встреча, какая и подойдет, по китайским понятиям, такой персоне, как посол великого русского государства. Имейте в виду, что, не говоря уже о торгующих с нами китайцах, даже монголы, живущие у нас, и некоторые богатые буряты передают в Китай обо всем, что увидят у нас, в том числе о переменах должностных лиц, о ходе торговли, об урожаях, о передвижении наших войск и о маневрах. Я этим лазутчикам при случае делаю послабления, они передадут то, что нам с вами на руку. Я уже написал Корсакову в Читу, он там областной губернатор, что вас должны всюду встречать, куда бы вы ни прибыли, с почетным караулом не менее чем из двух рот, с эскадроном конницы, с музыкой, знаменами, с грохотом салютов. Китайцы это узнают и сразу донесут своим властям: мол, вот какой важный посол собрался к нам. Сколько войска, пушек, марши, пальба, крики! Разве вам это не нравится, дорогой Евфимий Васильевич? Так мы с вами сами становимся после Шербурга китайцами! С кем поведешься… Но я вам говорю не про забаву. Это серьезно, иначе нельзя, нужно очень торжественно вас встречать, и только так можно придать значение делу.
Путятин поехал в Верхнеудинск, это небольшой городок в некотором отдалении от Кяхты. Оттуда по реке Селенге лежит путь в Монголию. Путятин съездил в Кяхту. Ему устроили там встречу, какая понравилась бы и Сыну Неба.
А ответа из Пекина еще не было.
Тем временем через Сибирь стали прибывать обозы с французскими нарезными пушками и штуцерами для Китая. Вскоре пришел пакет из Пекина. Пропустить русского посланника в столицу Китая отказывались.
Наступила весна. Прошел лед по рекам.
Путятин и Муравьев поплыли по Амуру на барже, во главе небольшой флотилии. Говорили про войну в Китае, про восстание тайпинов против маньчжурской династии, про Пальмерстона. Путятину ничего иного не оставалось, как отправляться, с его упрямством, в Шанхай морем, из нашего порта Николаевска на устье Амура. Он решил идти в залив Печили на севере Китая, откуда близко до Пекина, надеется завязать там переговоры, а уж если ничего не выйдет – то в Шанхай. Муравьеву все это не нравилось. Китайцы могут и в Печили принять его как бездомного странника, который напрасно стучится в их ворота. Муравьев знает, в чем причина. Но Путятин и слушать не хочет. Муравьев готовится к переговорам на Амуре, вдали от чужих глаз. Отговаривать Путятина слишком рьяно – может показаться, что задеты личные интересы Николая Николаевича. В глазах Евфимия Васильевича выглядит он эгоистом. Пусть идет. Не придется ли ему напрасно околачиваться по всем открытым для европейской торговли портам. Запретить ему нельзя. На то есть и воля государя. Муравьев ослушаться не мог. Но он и сам облечен полномочиями и будет продолжать свое дело.