Путятину рано или поздно придется встретиться с Элгиным, на которого Пальмерстон делает ставку. Элгин зверь опасный. Каков окажется Евфимий Васильевич, как он сумеет притворяться, когда вокруг будут англичане и французы, а Элгин покажет, что надеются на него, как на союзника. Какой будет позиция нашего посла в окружении иностранцев? Не срежет ли ему нос новый посол англичан? Но волков бояться – в лес не ходить.
…На чем же пойдет Евфимий Васильевич? У нас есть единственное хорошее судно, завести которое мы всегда желали. Оно пригодно для описей, которые мы не произвели вовремя, задерживали из-за наших пустых междоусобных перепалок. Этим летом Муравьев готов послать «Америку» на опись гаваней Южного Приморья. Для этой цели подобран экипаж и офицеры и прибыл снова на Дальний Восток и назначен командиром «Америки» молодой офицер Николай Чихачев, служивший тут когда-то, открыватель гавани Декастри, как нельзя лучше подготовленный для исполнения описей.
На таком корабле и с таким капитаном не стыдно прийти в любое государство, в любой порт.
«Вот я и возьму пароход “Америку” себе, – решил Путятин, наслушавшись про достоинства нового судна. А Николая Чихачева он знал, этот офицер служил у него. – Мне не стыдно будет перед иностранцами. Я ведь и в Японию ходил с паровым судном при эскадре парусных кораблей, со шхуной “Восток”, купленной мной в Лондоне. Да забрал потом ее у меня Муравьев, а теперь мне нужен хороший пароход». Путятин сказал, что Чихачев у него служил, это один из лучших морских офицеров.
Недавно новинка к нам пришла, и уже надо с ней расставаться Муравьеву. Подходит Евфимию Васильевичу и пароход, и капитан. Но что же это значит? Опять отложить все описи на неопределенное время? Ради чего? Сколько еще ходить на этом корабле Путятину вокруг Китая придется…
Евфимий Васильевич опытный моряк, ему можно доверить это судно, он обследует его машины, проверит их в плавании. Судно не любовница, которую нельзя отдать ни в чьи руки для испытаний.
Муравьев познакомил Путятина со своими намерениями и просил по пути в Китай обойти гавани Южного Приморья. Сказал, что с таким капитаном, как Чихачев, мог бы наконец Евфимий Васильевич найти ту бухту Палец, про которую слыхал еще Невельской и где бывали наши раскольники во главе с боцманом Шабалиным. Прошел бы проливом между островами и материковым полуостровом в огромном заливе, который адмирал Сеймур назвал именем королевы Виктории. Никуда от них не денешься, даже с восточной стороны подступают со своими открытиями к нашим берегам… Как можно отмахнуться. Что было, то было, и что есть, то есть, как бы наши морские чиновники и политики ни закрывали глаза.
Чтобы толк какой-то был от его плавания. И от него самого и государева повеления. Кроме пустых разговоров.
Путятин оживился необычайно, ожидая встречи с «Америкой».
Муравьев простился с Путятиным на устье Уссури, где стоял речной наш пароход, присланный Казакевичем для встречи генерал-губернатора. Но Муравьев не пошел в Николаевск. «Америки» он так и не увидит, как своих ушей.
На речном пароходе ушел Путятин, чтобы у моря пересесть на «Америку». А Муравьев остался в ничтожестве с лодками и казаками, как ему и полагалось, как и суждено столицей империи всем нашим деятелям на Дальнем Востоке. Они терпеливы, сносят голод, а значение их – после смерти. «А мы поживем! Трул-ля-ля… И без лишений, перенесенных Джоном Франклином! Послы и открыватели скачут поперек ледяных материков на породистых скакунах, и все восхищаются!» А за грабежи чиновников, сидящих в Петербурге, за матерых государственных тузов отвечают гоголевский городничий и судья в далекой провинции.
Муравьев пил ханьшин на холодном ветру, у костра, с казаками на острове, справляя поминки, после молебна на могиле похороненных тут казаков и солдат. Много их в прошлом году перемерло и по берегам и на островах. Кое-где попадаются их могилы. Стоят кресты. Погребены на возвышенностях, на буграх по островам.
Некоторых не хоронили, копать сил уже не было. Народ мер повально. В те дни Муравьев и Путятин были во Франции, спорили в Шербурге, как помочь освобождению Китая и как уравновесить могущество западных держав, не дать им в обиду народы мира. И как помогать другим странам.
Это плата за двуличие, за лицемерие и притворство. Но иначе как в должности высшего чиновника Муравьев не мог бы совершить то, чего желал. Назвался груздем – полезай в кузов.
– Выжечь их огнем, – говорил про найденные останки казачий старшина. – Пусть сгорят. Пепел захороним, Бог простит. Там леса сухого нанесло.
Ветер крепчал. Холодно, как осенью. Китайский ханьшин крепче русской водки и согревает.
Глава 18. Муравьев
Повелось с ранних лет, что у Николая было две жизни. Одна с городскими или деревенскими подростками. Другая – в Пажеском корпусе и, переступая порог в родной дом, – в семье, с соблюдением всех приличий. Он умел вести себя, как самый благовоспитанный мальчик, чуждый простонародью, как будто никогда не играл в чехарду-езду или в карты на гроши, не ел сырые корни в лесу и не бегал босой драться орава на ораву, не плавал по болотам, держа при себе стальную иголку, чтобы проколоть себе или товарищу судорогу, если схватит. Столичные ребята злей, проворней и нищей. Сельские – и в русском, и в польском имениях Муравьевых – ловчей и сильней их, в работу годны, как взрослые, и вес сдюжат. Товарищи по Пажескому корпусу сами такие же, как Коля. Строгость в корпусе велика, и умение владеть собой воспитывается в высшей степени.
У него было две жизни, когда стал взрослым. Военного чиновника – до переезда через границу. И вольного мыслителя, пропитанного самыми современными идеями, – после пересечения границы и за все время жизни в Западной Европе. Пажеский корпус дал ему такое совершенное знание языков, которое необходимо при дворе. Это весьма пригодилось Николаю для заграничных путешествий.
С ранних лет Николай желал сделать карьеру и прославиться. Он еще не знал, в чем и как. Но это должно было быть не простой службой. Такими же были намерения многих других молодых людей.
Вокруг Николая было много великих, знаменитых и знатных людей, и они подавали примеры для подражания. У него еще не было навыка разбираться, но уже в те годы он догадывался, что среди них есть знаменитости по недоразумению, вызывающие в обществе напрасное или неискреннее восхищение.
Страсти, которые Николай познал рано, он умел расчетливо подавлять, со всей энергией молодого карьериста. Его увлечения не становились пороками. Он вырабатывал в себе совершенный тип образованного чиновника, обрекая себя на аскетизм ревностного исполнителя. Сознавая свою нравственную чистоту, он ждал будущего и угадывал в себе стойкость.
Внутренне свободным, он становился не только за рубежами отечества – вне цепей карьеры. В России приходилось слышать и думать с самых ранних лет то, о чем обычно не говорили в эту жесткую эпоху. В обществе еще жил испуг после подавления восстания декабристов. Теперь все стали подымать голову. Николай никогда головы не опускал, и ему подымать ее нет надобности. У него была слишком хорошая память, и он никогда не забывал то, что слышал или читал или о чем догадывался, как о неизбежном. Все это также с ранних лет. Все это привелось со временем в стройную систему.
Чин генерала, полученный в 35 лет, и должность губернатора в одной из губерний, а потом генерал-губернатора давали возможность наблюдать, подумать, быть независимым, особенно в Сибири, где до царя далеко, а до Бога высоко. Женитьба дала ему свободу, избавила от покровительств. Он был независим от связей и не имел надобности прибегать к содействию особ. Он и теперь менялся двумя жизнями, но не с переездами границы, а с приездами в столицу по вызовам императора или министра.
В последний приезд в Петербург Муравьев сказал государю, что нам самим надо провести телеграф и железную дорогу через Сибирь.
– Это трудно, – сказал Александр.
Тут нужна величайшая настороженность, как при разведке с пластунами в горах Кавказа. Государя не околпачишь. Сила его в народе, не только в нашем брате, в крапивном семени. Попадешься, Николенька: опасная игра!
Трудно! А как же наш Урал – вопреки всем представлениям о нашей промышленной неразвитости – за полстолетия покрылся множеством горных заводов по обеим сторонам хребта. На каждой реке, в каждой долине пруды, дымят доменные печи, плавят чугун и железо, и гонят все это к Волге на баржах, открыв плотины, по большой воде. А по Волге – вверх тянут артели бурлаков, а вниз суда идут самосплавом. Вот уже без малого сотня лет, как рынки восточных стран требуют себе уральского железа.
Американцы народ весьма живой, интересный, но с ними надо торговать. А мы ли бедны!
В Иркутске, ведя переговоры с Китаем, Муравьев сказал себе, что он не будет плясать под дудку попов из пекинской миссии, как священнослужитель. Польза их велика. Но дипломатия должна быть современной, а не духовной. Поповская дипломатия век свой отживает. Попы не могут заключить новый договор о границе, переступить через уважаемые ими предрассудки и традиции Китая, которые, как кажется Николаю, теперь уже и самим мешают, вяжут Китай по рукам и ногам. А Муравьев не боярин Московской Руси и не думный дьяк. Наступает время смелой современной дипломатии, перемены в самой России и в мире. Теперь старыми узами Китая не удержишь, по нему ударят и разобьют на части. Их разорвут и нас растопчут. Не зря человечество искало новые социальные формы, и те, кто их находил, не отступался, испытывая всеобщее недовольство окружающих. Какая бы катастрофа ни грозила, но человечество и бессознательно, и сознательно вооружается знаниями и опытом для защиты.
Смолоду очень сдержанный и скромный, Муравьев, как и каждый офицер, выпивал и умел покутить в компании, бывал весел и разговорчив. Он принят и в Петербурге, и в провинции, и в Польше, и на Кавказе, в домах аристократов и владетельных князей, где без участия в кутежах прожить невозможно.