От борта к борту, поперек палубы, длинный стол с французскими винами. Матросы в белоснежном открывают шампанское. Губернатор рядом с послом Энн между ними. Тут же генерал, прибывший из Индии, адмирал, капитаны, рослые молодые купцы, заправляющие миллионами, банкиры, американцы, никому не уступающие широкими костями своих рук и ростом, – все сейчас походят друг на друга, в крахмале, бальных фрачных сюртуках и во фраках.
Сэр Джон что-то говорит. Все стихают. Он краток. Он в окружении дочерей, как в роскошном цветнике северных цветов. Все стоят за этим столом с цветами в кувшинах и французскими бутылями цвета гранатов, аметиста и берилла.
Тост за ее величество королеву Викторию. Здесь, в Гонконге, это взрыв чистого чувства патриотизма и честности, страсти верить и быть преданными.
А пароход уже в открытом море.
«Боже, храни королеву» грянули трубы. Мальчики в красном сейчас воодушевлены, их щеки надуваются, а сами они слились с палубой, как изваяния или как гигантские игрушки солдатиков в детском магазине «Этажи Забавы» на Риджент-стрит.
«Боже, храни королеву», – запевают все. Это пение и трубы, гремящие над океаном, вызывают слезы торжества и радости даже у брата Джонатана[32], предки которого подобру-поздорову едва убрались из королевства.
«Британия, правь над морями…»
Ради этого – корабли с опиумом, коммерсанты у артиллерийских орудий, ежедневный риск попасть под кинжал пирата, заболеть холерой или чумой, умение стрелять из револьвера в человека, смыть руки… Ради вечера, который останется памятным навсегда, ради того, что обещает пароход, уходящий в океан. Сейчас жизнь остановилась. Она только еще начинается. Вахтенные матросы все в белом и в сапогах, подымают за веревки боковые навесы брезентового тента, и палуба насквозь обдается легким ночным бризом.
Щеки Энн милы, у нее настоящий английский подбородок, чуть-чуть широковатый и чуть выдвинутый, такой милый и женственный, нежный, и пунцовая розочка губ, напоминание о весне в эту жаркую ночь осени. Энн чувствует на себе взгляды. Она немного возбуждена, но сохраняет достоинство и оживленно отвечает. Ее подвиги просвещения известны, но сейчас они забыты, как вообще все подвиги. Да, это леди света, молодая идеалистка, автор умных описаний издалека. Свет ума придает прелесть ее женственности. Цветы в ее волосах, цветы на головах и на платьях дам, на столах и в тяжелых терракотовых вазах, расставленных вдоль бортов. Начинается бал цветов. Доски длинных корыт искусно закрыты зеленью, и кажется, что это газоны и грядки. Адмирал, капитаны, миллионеры и лейтенанты – все сейчас молоды. Мальчики-гиганты с трубами теперь лишь статуи империи Владычицы морей.
Милый профиль Энн, когда она отвечает на вопросы других, и милый фас, когда она говорит с сэром Джеймсом.
«Боже, храни королеву…»
Чем все мы, опьяненные люди риска и безумия, отличаемся от китайских романтических пиратов с красными повязками на головах? Жизнь все же проходит. В старости изменится когда-то и это милое лицо, подбородок вырастет и выдвинется и почти соединится с опустившимся книзу носом, и заметна станет горбинка, образуется типичный профиль пожилой леди, проповедницы нравственности и религии. Если до этого холера или трагедия не сохранят нам навеки запечатленным ее образ в юности.
«Боже, храни королеву». Помоги нам быть чище, веря, что у нас есть святыня. Этот великий гимн принят во многих монархиях Европы. Могущественный Николай, гордо не пожелавший жить побежденным, долго царствовал под этот гимн. Теперь его молодой сын, преисполненный национализма, не захотел взглянуть в глаза лорду Гранвиллю, присланному королевой на коронацию. Наш гимн в России больше не исполняют. С начала войны он забыт в суровой стране ее суровым населением, народом, который верил в наш гимн как в свой. У них были свои слова на эту музыку, как в Скандинавии и во многих других благородных странах Европы, где принят наш мотив для своих гимнов. Но они отвергли и наш мотив. Они стали петь: «Коль славен наш Господь в Сионе, велик он в небесах на троне…» Они пели гимн Господу как государственный гимн и молились. Лорд Гранвилль привез в прошлом году известие, что молодой император не хочет возобновлять старых обычаев. В России написан свой гимн и впервые исполнен на коронации императора. Александр молод и самонадеян, уверен, что Гоголь и Пушкин не останутся одинокими в новую эру. У них есть опера, в которой хор поет: «Славься, славься наш русский…» Уже при Николае у них были таланты. Но сила мысли была при нем направлена на изобретения мин и подводных лодок, на сооружение неприступных фортов Кронштадта и пояса крепостей от Севастополя до Камчатки. После войны хор разорившегося князя, без всякой субсидии, явившись в Лондон, сделал сенсацию в королевском концертном зале, исполняя волжские песни, звучавшие как гимны или как Бетховен.
Ночь набежала с океана и вычернила весь мир.
Среди цветов из Манилы и Японии, под вальс Штрауса начинается скольжение туфель дам и джентльменов.
За столом хохот, пир Вакха; танцующие весело поют. Пары как проваливаются сквозь палубу, они исчезают и появляются. Цветы в каютах, где, как приманки в капканах, сокровища из всех стран мира. Дам уводят еще ниже, им показывают машинное отделение. Кочегары не забрасывают лопатами уголь, пары спускаются, труба не дымит. Люки открыты и установлены удобные трапы с надраенными медными поручнями. На всех палубах светятся цветные фонари, похожие на плавающие в воздухе шаровые молнии или на медуз в подводном мире. Китаец не отворял посольского салона, как это часто бывает на кораблях. Здесь нет слуг-китайцев.
Корабль дрожит, как от нетерпения. Он чуть движется; кажется, мальчики поставили парус где-то наверху, выше купола палубы, четырехугольный кусок парусины, и при почти незаметном ветерке эти подмастерья Нептуна и дети Владычицы морей придают балу новый шик, пароход движется без паров и содрогается, как в страсти. Кто и когда сказал, что англичане – плохие любовники? Разве здесь, в палубах с цветами огней и растений, не пирует, медленно опьяняясь и погружаясь в себя, старая веселая Англия?
В посольском салоне сэр Джон и его семья располагаются на диванах у гостеприимного хозяина. Их друзья приходят и уходят. Сэр Джон идет нарасхват. Его увлекают.
Все оставили Энн и посла. Отца увели американские миллионеры куда-то вниз. Словно в глубинах этого военного корабля, с его вооруженными часовыми, впередсмотрящими и с заряженными пушками, так что весь бал опоясан оружием, – крюйткамера наполнена не снарядами и порохом, а золотом и ценными бумагами. Две канонерки, охраняя это богатство, время от времени подают из ночи сигналы и ходят в поисках империалистов[33] и пиратов.
Золото никогда не влекло сэра Джона. Он человек науки и нравственных теорий. Люди предприимчивости, силы денег и влияния на общество, как и эксплуатируемые и страдающие, занимают его. Он изучает их, как лекальные кирпичи, керамику и архитектуру храмов и дворцов страны Сиама и Японии. Для него сегодняшние собеседники-миллионеры – это американские живые детали архитектуры будущего мира, и он, как последователь Бентама, не проходит мимо них.
Энн легка и весела, и безукоризненна в своем достоинстве. Она, конечно, очень умна. Она прошла первый вальс с черным как смоль молодым португальцем, в прошлом командиром фрегата, который перешел служить в колонию своих предков и стал вице-губернатором Макао. Единственный католик на балу.
Энн, как святая… Она святая дева. Капитан Смит уже заметил когда-то, что в колонии нет старых дев. Чуть легкий оттенок зла иногда заметен на ее миловидном лице. Как и летучий интерес к библиотеке посла был ловко скрыт ею. За миг она обежала корешки за стеклом потускневшим взглядом. Джеймсу, производившему сыск, этого было достаточно для начала.
Они сидели на расстоянии друг от друга, и Энн, жестикулируя и вставая, могла распоряжаться пространством, как балерина, привыкшая чувства и мысли выражать движением.
О чем же она говорила?
Она говорила так же легко и жизнерадостно, как танцевала. В эту тропическую ночь сэр Джеймс начинает бредить, он, северный человек, не привык к чему-то подобному; он долго жил в Оксфорде, недолго был членом парламента, много времени проводил в поместье в Шотландии и несколько лет жил в Канаде. Он загипнотизирован местными рассказами о нравах молодых аристократов колонии. Он легко переносит тропическую жару, но его ранят впечатления. Энн кажется римской статуэткой богини, на которую можно молиться, а, по европейской нелепости, на нее набросили туалет светской леди. В ее глазах оттенок гордости и боль длительной истомы, как у юной монашенки, заточенной в неволе. Ее формы оскорблены, и оттенок зла заметен на мыслях…
Смысл ее слов, как начал понимать сэр Джеймс, был для него издевательски скучен. Это то же, что сам он говорил всю жизнь, проповедуя свои убеждения или слушая единомышленников или мастеров красноречия в аудиториях.
Общество и ее семья оставили их наедине. Никто бы не подумал, что мелькало в голове сэра Джеймса при виде ее античности, облаченной в современное лицемерие. И, в конце концов, общий закон колонии: люди знают, что делают, и никто не вмешивается в личную жизнь.
Поначалу Энн сказала, с какой благодарностью приняла приглашение. Она всегда рада праздникам, которые устраивают моряки на своих кораблях.
Она говорила правду. Подымаясь на борт уходящего в море корабля, чувствуешь себя, как азартный игрок или как хищник, искусно минующий расставленные капканы с приманками. Пробуждается инстинкт игры. Потом она заговорила о том, что китайский народ совершенно пригоден к современному развитию; желтая раса не только вправе пользоваться всеми благами европейской цивилизации; она сама обогатит мир.
«Как это приятно говорить под бальную музыку!..» – подумал Джеймс саркастически.
Она уловила невысказанный смысл и слегка прикусила язычок. Могла быть искусной притворщицей, закалена огнем солнца, как тропический идол. Но она продолжила свою лекцию.