[47] и опять вернулся. Словом, деятельность посла Элгина могла выглядеть в глазах китайцев в самом непривлекательном виде. Е и его советники не могли не объяснить эту неопределенность в поведении нового посла тем, что англичане слабы и трусливы. «Варвары храбры и сильны, – как уже писал Е в листовках, – только на своих дьявольских кораблях». «На суше они бессильны». «В прошлом году им удалось подойти к Кантону, они даже пробили в одном месте стену города и вошли в пролом, но через несколько часов, совершив грабежи, насилия и убийства, трусливо бежали».
Словом, пропагандистская команда наемных мудрецов Е сейчас вовсю работает в Кантоне.
– Да, но просто так… – Сэр Джон развел руками в воздухе. – Посылать ультиматум нельзя, придется соблюсти церемонии.
Речь пошла о вручении Е Минь Женю верительных грамот.
– Мне надоело с ним чин-чин[48]. Я не хочу разводить много пиджин[49].
– И вы, сэр, заговорили по-кантонски?
Боуринг сказал, что вручение грамот берет на себя, как и полагается.
– В Европе каждая держава имеет своих послов во всех странах. В любой стране, если вы хотите объявить войну, можно вызвать посла другой страны и передать ему ноту с рук на руки. Такое удобство! Приятно вспомнить! Или, при надобности, отправить с чрезвычайными полномочиями своего министра. А кто вы для Е? Он скажет: «Я его не знаю, кто он такой!» Формально вы ему не представлены.
– Да… Он же не пускает меня в Кантон.
– Мы не можем ни единым словом унизить Е Минь Женя, подготавливая военные действия. Мы, сохранив величайшую вежливость, последуем благоразумным путем. Е увидит наше миролюбие.
Элгин не мог не согласиться. Он желал бы не терять времени.
На том расстались. Через несколько минут Боуринг возвратился с расстроенным видом.
– Меня тревожит совесть, – сказал он и уселся в глубокое кресло. У него дергалось лицо, как у нервнобольного. – Я принял участие в судьбе бежавшего в Гонконг писателя Ашунга. Ему грозит виселица. Ашунг задержан, когда передавал секретные сведения для переправки в Кантон известному By, которого мы знаем под именем Хоква.
Элгин знал, что Хоква возглавляет кантонскую корпорацию компрадоров. Он частный доверенный Е.
– Мне было сказано, что мы не казним китайских уголовных преступников, а, не пачкая рук, передаем их в Кантон?
– Да, в этом с Е у нас полное согласие. Уголовных преступни-ков-китайцев мы сами не казним. В Кантоне казни исполняют охотно и привычно. В этом Китай обещает светлое будущее своим соседям и обменяется с ними подобными обычаями. У них нет понятия, что честный человек может эмигрировать из убеждений. Они не верят в убеждения, но верят в выгоду и мошенничество.
– В случае с Ашунгом такое наказание означало бы пустить рыбу в воду.
– Он под арестом, и ему грозит виселица Я питал большие надежды на него, предполагал, что из Ашунга получится китайский Герцен, и мы предоставили ему политическое убежище, зная его сочинения, в которых он разжигал ненависть против иностранцев, вторгающихся в Китай, в том числе и против нас. Мне показалось, что это первые шаги к обновлению ветхой архаической литературы. У Ашунга замечались зачатки новых идей. Он горячо ратовал за возрождение Китая. Я предоставил ему все возможности, хотя правило не кормить эмигрантов нами соблюдалось. О его благополучии позаботилась корпорация гонконгских компрадоров. Но вместо того, чтобы стать китайским мыслителем в эмиграции, он в конце концов стал шпионом Е, своего же врага.
– Да, я слышал.
– Китайцы охотно эмигрируют ради заработка, – с сожалением сказал Боуринг, – но еще не готовы, чтобы стать нигилистами.
– Вы хотите отправить Ашунга в Кантон с верительными грамотами?
– Мы возвратим Ашунга тому, кто стал его хозяином. Общественное мнение кантонских китайцев пустится в домыслы. Они склонны к размышлениям и рассматривают разные явления с разных сторон. Ашунга надо отправить с честью и помпой.
– А если Е казнит мыслителя?
Между тем Смит уже прибыл по вызову. Ему все объяснили.
Брюс и Лоуренс Олифант внесли экземпляры ультиматума. Документ, предназначенный для отправки в Кантон, был развернут перед послом. На толстой китайской бумаге высшего сорта, похожей на шелковую ткань, каллиграфически написаны столбцы иероглифов. Свиток ультиматума будет положен в круглый футляр со шнурками и золотыми кистями и переправлен адмиралу на эскадру для передачи в Кантон на имя Е.
Боуринг сказал, что верительные грамоты, рекомендующие как чрезвычайных послов и полномочных министров графа Элгина и барона Гро, будут готовы к утру следующего дня.
Смит пришел в тюрьму при гарнизоне. В камере сидели на корточках трое китайцев, играя в кости.
– Morning, мистер Ашунг, – обратился к одному из них Смит. – Come with mе[50].
Нестарый серьезный китаец хорошего сложения, в коротких английских усиках, обвел глазами камеру и своих товарищей по несчастью, словно прощаясь. Этот джентльмен и писатель сидел с простолюдинами и нашел с ними общий язык. С часу на час он ожидал суда и немедленного исполнения приговора.
– Вы больше не вернетесь в эту камеру, – подтвердил Смит, догадываясь о его состоянии и подбавляя масла в огонь, как это умеют делать люди его профессии.
Капитан и шпион вышли из тюрьмы и прошли по аллее в штаб-квартиру посла. В отдельной комнате, где не было никаких картин и лишних предметов, Смит объяснил Ашунгу суть поручения, которое на него возлагается. Как известный человек пера и персона высокого интеллектуализма, а также как шпион китайского правительства, которому Е Минь Жень не может не верить, он должен отправляться в Кантон и явиться в ямынь с дипломатическим поручением, чтобы лично в руки вице-короля вручить верительные грамоты западных послов в Китае, в виде писем сэра Джона Боуринга.
Вместо виселицы! Освобождение и почетная должность! Кстати, Е должен немалые деньги Ашунгу. Возбуждая читателей против иностранцев своими сочинениями, Ашунг всегда признавал достоинства британских политиков. Постоянные подозрения, что собственное правительство отрежет ему голову, не покидало его и при известии о предоставлении свободы.
Когда-то, живя в Гуандуне, молодой Ашунг написал трактат против англичан. Поскольку он касался в нем государственных вопросов, без разрешения власти и без согласования с руководством, чиновники, узнав, чем занимается Ашунг, испугались за себя и вознамерились отобрать его бумаги и, конечно, срубили бы автору голову. Дело ясное, даже патриотические литературные сочинения не должны касаться важных аспектов политики и обнаруживать самостоятельность мышления. Благоразумные доводы в защиту собственного государства и народа, до которых не додумались высшие лица провинции, как и персоны в самом пекинском правительстве, являются дерзким и грубым разоблачением их неспособности заниматься делом, у которого они стоят, ради которого им все сходит с рук и разрешается глупеть.
У Ашунга были друзья, в том числе в ямыне. Он вовремя был предупрежден, сжег бумаги, а сам бежал в Гонконг, где заново начал свой трактат против англичан, располагая теперь множеством фактов, до того неизвестных ему. Англичане вызывали в нем чувство благодарности тем, что они не вмешивались в его жизнь. Ашунг установил самые широкие знакомства с китайцами и европейцами и не проявлял никакого намерения совать нос не в свое дело. Так он начал свой трактат заново со всей силой нового гнева против извечных противников. Как счастлив китаец, когда он может рассуждать о своей стране! Китай велик не только размерами, но и силой своих умов и общительностью граждан. Каждый найдет себе в таком великом народе единомышленников.
Богатые меценаты помогали Ашунгу в Гонконге. Писатель жил под охраной британского флага и коммерции. Он стал писать стихи и поэмы. Он изучил английский язык и пытался писать в европейском стиле. К нему приходили соотечественники и просили его в красивых выражениях составить для них письма к родителям в Китай. Так он жил в Гонконге, все более прославляясь.
Но уж такова судьба каждого в изгнании! Постепенно Ашунг втянулся в переписку сначала со своими друзьями, а потом как-то неожиданно и приятно был признан самим китайским правительством и даже кантонским вице-губернатором. Англичане спасли Ашунга от гибели, но кормить его действительно не могли. Еда для иностранцев у них на особом учете. Письма, которые составлял Ашунг, содержали не только слова любви к родителям, но и шпионские сведения. Если так случалось, то за работу ему платили дороже. Потом все выяснилось и пошло как по маслу. Ашунг сам стал писать в Заднюю Приемную ямыня. Англичане вскоре узнали, но некоторое время мирились с положением, как они всегда это делают, не желая подавлять интеллектуализм. Но когда началась подготовка к войне, то пришлось шутки отбросить в сторону. Смит поймал Ашунга при передаче письма, посадил в крепость, показал ему копии доносов, отправленных им в кантонский ямынь, виселица была обещана, а теперь так же быстро судьба писателя переменилась. Теперь он исполняет поручение шпиона шпионов Смита? Или это почетная обязанность гуманиста, одного из самых уважаемых в китайской общине Гонконга?
А когда он выходил из камеры, то осведомился, стараясь сохранить спокойствие, нужно ли взять с собой некоторые вещи. Смит ответил, что нет надобности. «На вас будет надета совсем другая одежда». После этого у Ашунга нашлось достаточно воли, чтобы как ни в чем не бывало идти по аллее в штаб.
Элгин и Боуринг решили, что Ашунг пойдет на канонерке «Дрейк». Письма, свидетельствующие личности, положения и титулы графа Элгина и барона Гро, были приготовлены. На той же канонерке посылались листовки на китайском языке для передачи командующему эскадрой.
Объявления китайских фирм на китайском языке занимают за последние годы целые полосы в британских газетах Гонконга и дают огромный доход владельцам. В типографии «Чайна стар» отпечатаны листовки, предупреждающие население о том, что остров Хонан на днях будет занят английскими войсками, которые прибывают с самыми миролюбивыми целями. И все прочее, как всегда в таких случаях. Что имущество населения останется в неприкосновенности, придут друзья и покровители, торговля будет продолжаться и тем, кто работает на другой стороне реки в Кантоне, можно будет, как и прежде, ездить с острова Хонан.