На гористом острове виден лес. Эллиот сказал, что там много бука, белой акации, растет мирт, лавровишневое и красное дерево, много пород кустарников, неизвестных в Европе. По словам коммодора, тут есть острова величиной с целое графство. Эллиот показывал поля и груды фанз с вдохновением хозяина, словно он был графом кантонским.
– После встречи с вами в Макао Рид обратился с письмом к Е. Он согласился встретиться с послом Америки, но только вне стен Кантона.
«Руководствуйтесь этим» – вспомнил Джеймс фразу из императорского указа.
– Е меньше всего боится американцев. Угрозы Рида ему не страшны.
Эллиот рассказал, как пятнадцать лет тому назад, когда Гонконг был пустынным скалистым островом среди моря, он высадился со своими матросами на берегу. Среди пустынных скал и перелесков душистой сосны стояла одинокая гьяссу маньчжур, совсем такая же, какие видел наш русский соперник, а теперь наш друг Муравьев на Амуре. Смехотворное сооружение, подобное крепости каннибалов, частокол, как у Робинзона Крузо.
Сэр Чарльз приказал разбить несколькими выстрелами эту крепость и сжечь дотла. На месте гьяссу теперь склады и собственная пристань торговой компании «Джордин и Матисон», а дальше проходит вдоль берега великолепная Куин Роуд с магазинами, банками, дворцами магнатов, замком епископа Джонсона. А Джордин был противником занятия Гонконга и добился в свое время, чтобы Эллиота убрали на много лет, а сам постепенно превратился в дожа колонии.
– Вы знакомы с Муравьевым?
– Случайность помогла ему избежать знакомства со мной. Как и Путятин, он чуть не попал ко мне в плен. Я знаю их. Я не стал брать их в плен. У нас были другие цели. Пусть хвастаются своей «Авророй». Мы не проявляли излишнего рвения в этих морях. Муравьев напрасно церемонится с китайцами на своем Хей Лу Цзяне[56]. Пора сносить прочь остатки китайского величия из гнилых бревен и старых шкур. Я был на Амуре и на побережьях Охотского моря. Великий проповедник и путешественник епископ Иннокентий – мой друг; я пригласил его из церкви, где он служил в маленьком порту, за обеденный стол на свой корабль, и мы с преосвященным выпили бутылку итальянского вина… Я не рискнул, зная обычаи ортодоксальной церкви, попросить епископа совершить обряд над этим вином, чтобы превратить его…
Элгину самому казалось, что, разбив остатки китайского влияния на севере, Муравьев поступил бы благоразумно. С этим многие не согласны. Адмирал Сеймур главный противник Муравьева, грозный и убежденный. С тех пор как со своей эскадрой он описывал побережье Приморья, твердит, что на севере в более удобном и привычном для европейца климате мы должны создать второй Гонконг. Великий ученый Джон Боуринг – сторонник Майкла Сеймура. Элгин полагает, что безумием было бы брать то, что привело бы к новым конфликтам… Он желал бы совместных дипломатических действий с Путятиным. Открылся Кантон. Эллиот переложил руль. Канонерка быстро пошла вперед с наведенными на город пушками. Кантон подплывал во всю ширь. Город без глав церквей, без башен и памятников, как сооружение утопического будущего, весь с плоскими крышами, с одинаковыми строениями, из домов чиновников и магазинов. На берегу стоят стены, а вокруг их беззащитные лачуги, склады и пристани.
Эллиот сказал, что в эти дни Кантон вдвое уменьшился, река стала шире. Здесь было тесно. Рассеялся и ушел в лабиринты проток плавучий город, в котором на лодках обитало более ста тысяч человек.
…Правительственное поручение, данное Пальмерстоном, неприятно, хотя цель его ясна и благородна. Предстоит решить один из важнейших вопросов мировой истории.
…Энн должна презирать и своего отца, и Элгина. Она всюду и всегда одинока.
Если говорить про Энн, то это именно та «встреча во время путешествия», которая, по словам манильской приятельницы Джеймса, бывает неизбежна. Нервное напряжение оказывало свое влияние. Мимолетное увлечение все глубже проникало в существо Джеймса. Несогласно с его принципами, но это реальность. Решались дела жизни и смерти, дипломатии и экономики, войны и мира, а где-то в памяти существовала Энн, привлекавшая Джеймса и отталкивающая его. Он задет ее кроткой и насмешливой надменностью.
Праздничную службу будут служить на всех кораблях, а для солдат морской пехоты на Хонане, – в очищенном китайском складе, куда поместятся все 1200 человек. Тем временем маринеры вломились в один из соседских складов, съели там имбирь, а остальные ящики с товаром разбили и все рассыпали, китаец-хозяин пришел жаловаться и удивлялся, зачем было бить все и ломать. У командира канонерки, известного арктического исследователя Пима, матросы высадились на берег у одного из рукавов реки, затеяли в деревне ссору, неясно из-за чего, пустили в ход оружье, крестьяне разъярились, дали отпор, убили четырех матросов. Канонерка Пима открыла огонь и снесла всю деревню с лица земли. Дело нешуточное. Пока невозможно расследовать все подобные происшествия, когда война на носу.
Адмирал Сеймур отдал приказ по эскадре: «Перед началом активных операций против Кантона командующий призывает всех капитанов, офицеров, моряков и маринеров сохранять жизни и имущество мирных и невооруженных жителей, не только на основании преданности понятиям гуманности, но и ради сохранения доброй воли тех классов китайского населения, чьи материальные интересы и склонности отделяют их от мандаринов и военных, против которых единственно мы воюем… Контр-адмирал обязан внушать всем своим офицерам и рядовым, активно занятым в боях, свое решительное намерение не одобрять и пресекать грабежи и разбои как не только аморальные, но и разрушительные для нашей собственной дисциплины, существенно необходимой при стремлении к успеху».
Такой же приказ отдал французский адмирал, хотя во Франции, как известно, нет морского закона, запрещающего мародерство и грабежи. Командование стремилось успокоить противную сторону. Листовки были отпечатаны.
Смит прислал сообщение. На Хонан перебежал из Кантона дезертир. Сообщил, что Е разослал приказание собрать в обоих Гуанях все силы для обороны Кантона и запросил из Пекина северных солдат, в том числе маньчжурских солонов[57].
– Да вон, видите, и сейчас еще не все ушли, – сказал Эллиот.
Жилища на лодках отплывают от берега, они отрываются от города и уходят прочь, река становится все шире, а город меньше. Вон поплыл двухэтажный дом, весь в цветниках, чья-то счастливая семья спешит поскорее убраться с поля боя.
На островке, совсем близко от стен Кантона, работают красавцы саперы, сбивают деревянную платформу. Батарея мортир устанавливается под самым боком Е, чтобы через низкую стену в упор палить по его дворцу, крыша которого, с резными головами зверей, отлично видна. Ямынь строен на возвышении. На одной из канонерок капитан поднял бочку на грот-мачту, чтобы из нее наблюдать за тем, что происходит в Кантоне. Корреспондент «Таймс» Кук залезал в это гнездо, смотрел в бинокль и видел, как он утверждал, двух молоденьких жен Е, которые были заняты каким-то хозяйственным делом во дворе дворца: кажется, они умывали идола…
Наши пушки ставятся на островках и на побережьях Хонана А на лодках и на обоих берегах толпы китайцев так смотрят на все происходящее, словно идут приготовления к празднику. По всей реке стоят на якорях военные корабли англичан и французов. Другие суда движутся, выбирая себе назначенную позицию. Слева остров Хонан. С реки Элгин еще не видел Хонана, и он не видел Кантона иначе как с вершины форта Макао. На Хонане тесные кварталы жилых домов, время от времени их масса расступается и открываются правильные улицы, выходящие на реку. Виден Красный форт, покинутый маньчжурами, склады купцов, китайский док, где строились джонки. Над большими зданиями подняты британские и французские флаги. Хонан подобен графству Соррей за Темзой и ничем не отличается от города на другой стороне реки. Он составляет единое целое с городом. Только через реку тут нет мостов, видимо, по той причине, что все, находящееся за стенами, городом не считается и заботе городских властей не подлежит.
Какой же Хонан остров! Это сам город, быть может, самая торговая, рабочая, фабричная его часть. Мы уже заняли половину Кантона Мы идем по самому центру Кантона Справа стены цитадели, китайский кремль, а вокруг него бурлит жизнь. Зачем же китайцам впускать нас в музей? Там, как драгоценность со своими понятиями, хранится Е. Но этот экспонат жесток и опасен. Наши флоты вошли в самый центр города без всяких церемоний, врезались в глубь чужой жизни, бросают якоря, наводят пушки прямой наводкой на ямынь и жилые кварталы, и тут, как на стоянке у Вампоа или в гавани Гонконга, бьют склянки, поются рабочие песни… Солдаты Е пока лишь выглядывают в бойницах. Вот они наводят пушку на нашу канонерку, но не стреляют. Как бы чувствовали себя лондонцы или парижане, если бы чей-то – например, американский – флот расставил бы свои корабли по всему течению Сены или Темзы и навел пушки на Нотр-Дам или на Вестминстер, или на королевские дворцы? Для того чтобы подтвердить доводы, изложенные в письме на имя правительства, давая десять дней на размышление.
Неужели Е так слаб и так безучастен к судьбе народа? Ведь он не маньчжур, а китаец. Его власть чужда китайцам. Когда тайпины подошли к Тяньцзиню, то приказчики, работники и купцы отковали себе оружье и вышли защищать свой торговый город от разорителей. Здесь не чувствуется ничего подобного. Хотя быть не может, как говорят знатоки, военные и миссионеры, чтобы в Кантоне и в его окрестностях не возникали заговоры с целью оказать сопротивление иностранцам. Власть Е подточена огромной торговлей Гонконга с Кантоном. Товары со всего мира, доставляемые на европейских кораблях, хлынули в Кантон и через него во всю страну, побеждая предрассудки и подтачивая власть династии лучше, чем повстанцы с ружьями. Иностранцы действовали не только торговлей… А эксплуатация патриотизма даже в Китае имеет свой предел.