т детей, а у них больше нет отца.
А в парке, в храме при дворце епископа Джонсона, звонил колокол, Элгину, возвратившемуся из Кантона в свою резиденцию и штаб-квартиру на берегу в Гонконге, не хотелось молиться. Он не шел в церковь. Слишком приятные воспоминания о встрече с Энн, о площадке, посыпанной песком и залитой солнцем, между готическими башнями дворца и собора, окруженными черными готическими стрелами японских кипарисников. Их лучше сохранять не портя, оставить эти воспоминания о прошлом, а не прийти и ужаснуться, что все хорошее уже разрушено и больше никогда торжественная одухотворенность не вернется, в церкви не будет спевки при множестве горящих свечей в солнечный день. Все хорошее уже разрушено, хотя это и продолжалось лишь мгновение. А колокол все звонит и звонит, словно изысканный светский джентльмен церкви, напоминая послу, что за ним не только долг совести, но и долг чести, что его ждет утешение и снисходительное сочувствие или прощение за совершенное кровопролитие.
Сэр Джеймс отправился не в церковь, а во дворец к епископу Джонсону.
– Я потрясен ужасами в Кантоне, – сказал он, сидя на высоком кожаном кресле со стрельчатой готической спинкой.
Джонсон выслушал все и осторожно спросил, не чувствует ли его гость, которого сегодня он считает паломником, явившимся с покаянием, потребности в исповеди.
– Где Энн Боуринг? – вместо ответа спросил Элгин.
– Она в Гонконге. Мисс Энн вернулась из плаванья в Сиам и уже после этого побывала в дельте Жемчужной, в деревне, которую уничтожил артиллерийский огонь вместе с жителями; капитан Пим, наша гордость арктических плаваний, ученый, писатель и путешественник, убил несколько детей, бомбардируя…
– Я бы хотел видеть мисс Энн.
– У меня будет бал, и мисс Энн Боуринг на него приглашена, – ответил епископ с видом искушенного ценителя редкостей. – А вы знаете, что ее отец покидает колонию?
«Бал у епископа! После Кантона и резни, которая шла у Джеймса на глазах, и после насилий и ужасов, совершенных самими китайцами… его ничем не удивишь. Здесь все возможно! Но тогда и я буду таким же, как все! Я буду сбрасывать с себя напряжение, я пойду себе наперекор…» Отвратительное самочувствие еще долго не оставляло его во время беседы с епископом, затянувшейся допоздна.
На другой день сэр Джеймс получил приглашение к его преосвященству на бал. Таки написано было: бал! Бал, а не раут.
А еще через день посол был среди гостей во дворце епископа. Танцев не было, как на рауте, но музыка играла, храм молчит в темноте. Двери-ворота дворца открыты на освещенную газовыми фонарями и вымощенную камнем площадку вокруг бассейна с пресной водой и обсаженную вдали кокосовыми пальмами, белые набухшие в темноте стволы их, как сплошная колоннада.
Энн и Джеймс шли вместе на опушке этого леса белых стволов, как у фронтона дворца с крыльями, уходящими в темноту. Энн заметила, что Элгин переменился. На его лице нет выражения вдохновенности оратора, самодовольного лицемерия и высокой одухотворенности.
Джеймс еще при встрече во дворце заметил, что Энн невесела. Сейчас, оставшись с ним наедине, она не оживилась, в ее лице не было былого выражения дерзости и самоуверенной иронии, которую она умела ронять с грацией, как очаровательная ведьма.
Он понял, что и она чем-то подавлена Она оскорблена совершенным им злодейским кровопролитием, и ей не до лукавства. Сам себя он винил беспощадней, чем она. Сейчас, видя, как с трудом она переносит обрушившийся удар, он полагал, что сдерживаться больше нет надобности, и начал рассказывать ей то, чего она не знает, но что ранит и не дает покоя ему и за что он должен бичевать себя без стыда.
Энн стала холодна и, казалось, не слушала его. Энн не вникала в суть его слов, но общий тон раскаяния согревал ее, и она почувствовала, что не может больше держаться, что сейчас произойдет детонация и взрыв. Она уже не могла больше благородно лгать и притворяться. По ее глазам покатились слезы. В ней не было осуждения и ненависти.
– В Макао есть католический монастырь…
Элгин ужаснулся, он испытал прилив жалости. Джеймсу, бессердечному и железному пэру, руке Пальмерстона, душившей Китай, карьеристу и чиновнику, со всей силой, которой он не давал воли, стало жаль Энн.
– Что с вами? – воскликнул он.
– Русские ушли из Макао! – закричала Энн с перекошенным лицом и, бросив его в свои ладони, горько разрыдалась. – Ушли совсем, – продолжала она тоном пьяной простолюдинки из предместьев Лондона.
Какой негодяй Путятин! Мысль Элгина переменила ход и перешла к дипломатическим делам. Через горе Энн он увидел катастрофу, грозившую государству.
– Я лишился своих детей! Они ушли от меня совсем, – в тон ей и с дрожью, боясь, что это опять лицемерие и он становится поэтом своего несчастья перед лицом милой леди, сказал Элгин. – Я не могу писать привычных писем. Мне не с кем больше говорить.
– Я также больше ничего не могу… – всхлипывая, отвечала Энн.
Элгин взял себя в руки. Он попытался утешить Энн и рассказал, как в Кантоне отдал власть обратно в руки китайцев, как ожил город, как на улицах запахло китайскими пирожками, жаренными на бобовом масле. Как запах бобового масла стал для него навеки символом мира… И как ему захотелось этих пирожков. Он не мог написать об этом в Лондон, в родной семье его бы не поняли, решили бы, что это злая антикитайская насмешка или что он не в своем уме.
– Но я подумал, как бы я был рад идти вместе с вами, Энн, по улице в какой-то далекой стране, забыв все мое прошлое. Мы шли бы по улицам с крышами из пальмовых листьев или по китайскому пригороду с навесами на палках у домов бедняков, где-то в Австралийском чайна-тауне. Мы брали бы у разносчиков китайские пирожки и ели бы их с вами на ходу, прямо на улице… Чего мне так хотелось всегда, с самой юности, когда мне все было запрещено, я теперь это вспомнил… Я был бы с вами, шел по Австралии свободен и счастлив.
– Китайские пирожки? – Энн засмеялась сквозь слезы и глядела как из воды на него, как на спасителя. – Я согласна! – вдруг воскликнула она и бросила обе свои руки ему на плечи, как старому товарищу, попавшему в такое же безвыходное положение, как она, еще слабо радуясь, что не все погибло и они оба еще живы вполне.
Джеймс остановился в сильном испуге, ему представилось, что он уже рубил мотыгой тяжелую землю, опускаясь все ниже в колодец, а наверху Энн деревянным воротом качала бадью. Джеймс вылез наверх, он хотел пить и увидел убитого матроса. «Ты осмотрел его карманы?» – спросила Энн. Во сне и наяву Джеймс мерещились погибшие… Напишутся исторические труды. Все тайное станет явным. Даже если никто не переведет китайскую молитву о спасении от чумы, Элгина, мора и голода. Но даже если никто не узнает, Джеймс не может скрыться от себя. «Как я объясню? Привезу дорогие подарки, которые будут доставлять удовольствие по праздникам и воспитывать в спартанском духе». Но никакими подарками не искупишь. Джеймс стоял на виду во время бомбардировки, и в него стреляли. Он не прятался во время боя. Он жив и невредим. Лучше уход из своего гнезда, чем возвращение с такой победой…
– Будьте со мной, Энн…
– Но как это возможно? – спросила мисс Боуринг с деловым видом. – Я должна подумать об этом. Французы говорят, что в каждой женщине живет проститутка, но я верю, и я согласна.
Поместье в Шотландии он оставит без сожаления. Там прекрасно, у нас свои озера, и жена привозит с базаров из Лидса и Глазго огромные синие яйца морских птиц и разводит их в собственном море. Но там мне все будет напоминать заливы на Кантонской реке. Мои воспоминания о родном отце осквернены, об отце – спасителе мраморов античного мира… Из-за моего отказа от титула…
– Я уйду с вами в Австралию. Я оставлю службу короне. Бракоразводным процессом или бегством. Такие процессы теперь не новость. Я начну работать сам, а потом разбогатею и куплю землю, найду людей… Я знаю, видел, как моют золото. Я злодей и убийца, а вы – ведьма.
– Я ведьма!
– Чем же мы не пара?
– Кого вы убили?
– Своих детей. Детей Британии. Они десятками погибали у меня на глазах и корчились от ядовитых газов, которые на них обрушили жители города, обреченные на разграбление и гибель. Я сам сказал нашим мальчикам – грабьте!
– Вы отдали такой приказ. Мне кажется, хотя я ведьма, что вы сумасшедший. Мне так жаль вас, и я готова вас спасти. Скажите, что же делать?
– Я ссылаю себя на каторгу, в рудники, где тяжкие преступники со всей нашей страны. Идемте вместе на свободную каторгу, к которой я приговариваю себя, приковывая вас цепью к своей руке.
– Придите в себя. Вы тоже не все знаете обо мне. Я знаю, вы так честны, что, если я откроюсь вам в ужасном преступлении, вы не выдадите меня?
Вот когда надо было начинать звать ее на каторгу…
«Никогда не думала, что пэр может впасть в такое отчаяние, сознавая недостатки гуманизма…»
– Мой отец убил так же много, как вы, но моя тайна ужасней, и она не имеет ничего общего с чьей-то гибелью.
…Энн возвратилась в Гонконг из Сиама. Она ходила на торговом корабле в эту новую страну с семьей англиканского пастора, желая открыть там школу при церкви, которую начали строить. Старший Вунг, бывший пират и кабатчик, отец Эдуарда Вунга, давал средства и для церкви и для школы Энн. Он всегда покровительствовал дочери Боуринга и ее благочестивым начинаниям.
В Сиаме узнала Энн о приходе в Макао русского парохода. Она стала искусно скрывать пробуждавшуюся тревогу. В Кантоне шла война, и, когда она вернулась, отец возил ее смотреть на взятого в плен Е. Потом в Гонконг пришел из Макао пароход посла Путятина, о деятельности которого она была прекрасно осведомлена по рассказам японцев, когда побывала в их стране, исполняя свою клятву, данную… В Японии про Путятина знали и рассказывали больше, чем сами его офицеры, которые попали в нашу колонию по недоразумению во время войны.
Энн познакомилась с Путятиным и была восхищена его аристократизмом и учтивостью. И с его молодыми дипломатами, и с русским архимандритом – бывшим гвардейцем, сопровождавшим адмирала в качестве переводчика китайского. Как бывший офицер гвардии архимандрит, владевший французским и немецким, беседовал на приеме у губернатора с его дочерью довольно долго. Ей представлен был капитан парохода Николай Чихарев, очень молодой человек, как оказалось; высокий рост, положение и пышные бакенбарды на вид старили его. Остен-Сакен и офицеры – все были на обеде у отца, разговоры тем интересней, чем тщательней желала узнать из них Энн что-то свое, в чем она даже себе не желала бы признаться. Никто ни единым словом не помянул о своих русских товарищах, офицерах, живших тут в колонии и оставивших память у многих. Их как не бывало. Она это понимала по былым объяснениям отца, который когда-то был в молодости первым и самым превосходным переводчиком русских поэтов. Как всегда, уехав к себе в Россию, даже самый прекрасный и свободолюбивый русский, подчиняясь порядкам существующего государственного строя, исчезал навсегда для своих иностранных друзей и забывал данное честное слово.