Дно бассейна выполнено из разноцветной мозаики, плитки играют всяческими цветами и кажутся подвижными. Вода дрожит, переливается. Под огромными, как блюда, листьями кувшинок, среди зеленых водорослей мелькают караси и ельцы. В воде отражаются огромные темные глаза девочки, ее длинные волосы касаются поверхности воды, плавают по ней.
Девочка, забыв обо всем, водит руками меж стеблей кувшинок, перевесившись через обрамление фонтана. Ей так хочется прикоснуться к одной из красных и золотистых рыбок. Рыбки подплывают к ручкам, шныряют вокруг, но схватить себя не дают, неуловимые как призраки, как сама вода. Пальцы темноглазой девочки ловят только воду.
— Филиппа!
Самый любимый голос. И все-таки девочка отзывается не сразу. Продолжает смотреть в воду, на рыбок, на кувшинки, на свое отражение.
— Филиппа!
— Филиппа! — Резкий голос Шеалы де Танкарвилль вырвал ее из задумчивости. — Мы ждем.
Из раскрытого окна повеяло холодным весенним ветром. Филиппа Эйльхарт вздрогнула. «Смерть, — подумала она, — смерть прошла рядом со мной».
— Ложа, — наконец уверенно, громко и отчетливо проговорила она, — будет решать судьбу мира. Поэтому Ложа — все равно что мир, она его зеркало. Здесь в равновесии оказались рассудок, не всегда означающий холодную подлость и расчетливость, и сентиментальность, которая не всегда бывает наивной. Ответственность, железная, даже навязанная силой дисциплина и отвращение к насилию, мягкость и доверчивость. Деловитый холод всемогущества… и сердце.
Я, — продолжала она в наступившей в колонном зале замка Монтекальво тишине, — отдавая свой голос последней, учитываю еще одно. То, что, не уравновешиваясь ни с чем, уравновешивает все.
Следуя за ее взглядом, женщины повернули головы к стене, к мозаике, на которой собранный из маленьких разноцветных плиточек змей Уроборос ухватил зубами свой собственный хвост.
— Это, — продолжала чародейка, впиваясь в Цири своими темными глазами, — Предназначение. В которое я, Филиппа Эйльхарт, не так давно начала верить. Которое я, Филиппа Эйльхарт, недавно начала понимать. Предназначение — не приговор Провидения, не свитки, написанные рукой демиурга, не фатализм. Предназначение — это надежда. Будучи исполнена надежды, веря, что все, чему суждено случиться, — случится, я отдаю свой голос. Отдаю его Цири, Дитя Предназначения. Дитя надежды.
Долго стояла тишина в погруженном в мягкую светотень колонном зале замка Монтекальво. Из-за окна долетел крик кружащего над озером орла-рыболова.
— Госпожа Йеннифэр, — шепнула Цири. — Значит ли это…
— Идем, доченька, — тихо ответила Йеннифэр. — Геральт ждет нас, а путь неблизкий.
Геральт проснулся и вскочил. Крик ночной птицы все еще стоял у него в ушах.
Глава 12
…Потом чародейка и ведьмак справили шумную свадьбу. Я там был, мед-пиво пил. И жили потом счастливо, но очень недолго. Он умер легко, от сердечного приступа. Она умерла вскоре после него, а от чего, о том сказка не говорит. Толкуют, что, мол, от горя и тоски, да только кто станет верить сказкам?
На шестой день после июньского новолуния они добрались до Ривии.
Выехали из лесов на склоне холма, и тотчас перед ними внизу блеснула зеркальная гладь озера Лок Эскалотт, имеющего форму руны, от которой оно и получило название. Озеро искрилось в котловине. В зеркало вод смотрели поросшие пихтами и лиственницами холмы Крааг Рос, выступающие вперед предгорья массива Махакам. И красные крыши башен стоящего на озерном мысу толстостенного замка Ривия, зимней резиденции королей Лирии. А у залива, на южном конце озера Лок Эскалотт, лежал ривский град, блестящий соломенным пригородом, темнеющий домами, словно опята покрывающими берег озера.
— Ну, похоже, доехали, — отметил факт Лютик, прикрывая глаза ладонью. — Так вот и замкнулся круг: мы в Ривии. Удивительно, ох и удивительно же петляют судьбы… Что-то не вижу я на башнях замка бело-голубого флага, значит, королевы Мэвы в замке нет. Впрочем, не думаю, чтобы она припомнила тебе твое дезертирство…
— Поверь, Лютик, — прервал Геральт, направляя лошадь вниз по склону. — Мне глубоко безразлично, кто и что обо мне помнит.
Неподалеку от града, ближе к рогатке, стояла цветная палатка, напоминающая кулич. Перед палаткой на палке висел белый щит с красным шевроном. Под поднятым пологом стоял рыцарь в полных доспехах и белой яке,[85] украшенной таким же гербом, что и щит. Рыцарь внимательно и весьма подозрительно присматривался к проходящим мимо бабам с хворостом, дегтярникам с баклагами товара, пастухам, разносчикам товара и нищим старцам. Заметив приближающихся Геральта и Лютика, он с надеждой сверкнул глазами.
— Дама вашего сердца, — Геральт ледяным тоном развеял тщетные ожидания рыцаря, — кем бы она ни была, несомненно, самая прекрасная и самая желанная девица от Яруги до Буйны.
— Слово чести, — пробурчал рыцарь. — Вы абсолютно правы, милостивый государь.
Светловолосая девушка в кожаной, густо усеянной серебряными кнопками куртке изрыгала посредине улицы все ранее съеденное и выпитое, согнувшись в три погибели и держась за стремя кобылы цвета непромытой гречки. Два дружка девицы, точно так же выряженные, с мечами на спинах и повязками на лбах, нечленораздельно осыпали ругательствами проходящих мимо людей. Оба были более чем нетрезвы, нетвердо стояли на ногах, бились о бока лошадей и перекладину установленной перед заезжим двором коновязи.
— А нам обязательно туда входить? — спросил Лютик. — Внутри этого, хе-хе, «заезженного дворца» может оказаться множество столь же милых отроков и отроковиц.
— Я условился здесь. Забыл? Это и есть заезжий двор «Под пастухом и квочкой», о котором говорилось в табличке на «Древе Познания Добра и Зла». На дубе том.
Светловолосая девушка согнулась снова, рыгнула спазматически и весьма обильно. Кобыла громко фыркнула и дернулась, повалив хозяйку и протащив ее через рвотину.
— Ну, чего таращишься, лаптежник? — пробормотал один из парней. — Ты, седой мерин?
— Геральт, — шепнул, слезая с лошади, Лютик. — Пожалуйста, не наделай глупостей.
— Не боись. Не наделаю.
Они привязали лошадей к коновязи по другую сторону ступеней. Парни перестали обращать на них внимание, принялись ругать и поносить проходящую по улице горожанку с ребенком. Лютик бросил взгляд на лицо ведьмака. То, что он увидел, ему явно не понравилось.
Первое, что бросилось в глаза после того, как войдешь в помещение, было объявление: «НАЙМУ КУХАРЯ». Второе — большая картина, намалеванная на сколоченном из досок щите, изображающая бородатое страховидло с окровавленным топором в руках. Подпись гласила: «КРАСНОЛЮД — ЗАСРАННЫЙ КАРЛИК ПРЕДАТЕЛЬСТВА».
Лютик опасался не без оснований. Практически единственными гостями заезжего двора — кроме нескольких достаточно набравшихся пьянчуг и двух тощих проституток с синяками под глазами — были несколько одетых в сверкающие кнопками кожи «отроков» с мечами на спинах. Их было восемь, обоего полу, но шум от них стоял как от восемнадцати. При этом они всеми силами старались перекричать и пересквернословить друг друга.
— Узнаю вас и знаю, кто вы такие, господа, — сказал хозяин, едва их увидел. — И есть у меня для вас сообщение. Вам надобно отправиться в Вязово, в корчму «У Вирсинга».
— Ооо, — повеселел Лютик. — Это славно.
— Кому славно, тому славно. — Хозяин снова взялся протирать фартуком кубки. — Брезгуете моим заведением? Воля ваша. Но я вам скажу: Вязово — краснолюдский квартал, нелюди там обретаются.
— Ну и что с того? — прищурился Геральт.
— Оно, конечно, вам, может, и все равно, — пожал плечами хозяин. — Потому как тот, что вам известие оставил, краснолюд был. А ежели вы с такими якшаетесь… ваше дело. Ваше дело, чья вам компания мильше.
— Мы не особо привередливы в смысле компании, — бросил Лютик, движением головы указывая на орущих и хватающих друг друга за грудки мальчишек в черных курточках с перевязанными платками прыщавыми лбами. — Но такая, как эта, нам не очень по душе.
Хозяин отставил протертый кубок и окинул их неприязненным взглядом.
— Надо быть снисходительными, — бросил он поучающе. — Молодежи надо вышуметься. Есть у нас такое выражение: молодежи надо дать вышуметься. Война их обидела. Отцы погибли…
— А матери гуляли, — договорил Геральт голосом, ледяным как горное озеро. — Понимаю и полон снисходительности. По крайней мере стараюсь. Пошли отсюда, Лютик.
— Ну и идите, мое вам почтеньице, — сказал без всякой почтительности хозяин. — Но чтоб потом не вякали, дескать, я вас не упреждал. В нонешние времена в краснолюдском районе запросто можно шишку набить. При случае.
— При каком случае?
— А я больно знаю? Мое это дело, шишки, что ли?
— Пошли, Геральт, — поторопил Лютик, краем глаза видя, что обиженные войной юнцы, те, которые еще сохранили толику сознания, посматривают на них слезящимися от фисштеха глазами.
— До свидания, хозяин. Как знать, может, еще когда-нибудь забежим на минутку. Когда уже не будет при входе этих надписей.
— И которая же из них не пришлась вашим милостям по вкусу? — насупился хозяин, задиристо подбоченясь. — Э? Может, та, что о краснолюдах?
— Нет, та, что о кухаре.
Трое «отроков», заметно покачиваясь, поднялись из-за стола с явным намерением загородить им дорогу. Девушки и два парня в черных курточках. С мечами за спиной.
Геральт не замедлил шага, шел, а лицо и глаза у него были холодные и совершенно равнодушные.
Сопляки почти в последний момент расступились, попятились. Лютик почувствовал, как от них несет пивом, потом и страхом.
— Надо привыкать, — сказал ведьмак, когда они вышли. — Надо подлаживаться.