— Во-о-осемь восемьсот! — пропел я помимо своей воли. — Пять-пять-пять… Тьфу ты, зар-р-раза!
Привязалась, думать мешает.
А подумать есть над чем. Что делать? Как быть? С чего начать? А главное: на что я сейчас способен в качестве бога, как моё новое физическое тело влияет на процессы, и нужно ли оно мне вообще? Увы и ах, на последние вопросы можно ответить только экспериментальным путём. Дар последнего шанса покрутил на срамной оси все известные мне законы мироздания. Бог с телом! Никогда ни о чём подобном не слышал; даже близко.
За всеми этими думами, я наконец-то вышел из леса. Из опушки и прямиком на обочину Трассы. И повезло мне вылезти ровно в тот момент, когда по ней проезжал конвой из тридцати с лихой фур. На кузовах гербы Российской Империи, — чёрный двуглавый орлик на жёлтом фоне. Видать, в Столицу едут. И, видать, что-то очень ценное везут, раз первый и замыкающий грузовики и не грузовики вовсе, а броневики с платформой для охраны. Пулемётные гнёзда, турели, все дела. И столичные гвардейцы в количестве дохрена штук по сторонам глазеют, явно что подвоха ждут от Нового Сада.
Меня они, впрочем, вниманием не удостоили. Кажется, не видят во мне угрозы. А зря, блин. Знали бы вы, ребята, на что способно это весло…
Вжжж! — проносилась одна фура вслед за другой: Вжжж! — и тут:
— Харон! — раздался крик позади. — Харон, ты что ли⁉
— Я, дядь Сень! — обернулся я и улыбнулся мужику. — Здарова!
Тесен мир, а город и того теснее. Это сосед мой по лестничной клетке, Арсений Михайлович Карякин. Приятный дядька чуть за пятьдесят; высокий, тощий и настолько бородатый, что мордой лица чем-то неуловимо похож на манула.
Но внешность — это не главное. Главное, что деятельный он до жути. Мало того что старшим по подъезду числится и умудряется потомственному дворянину Зуеву так мозги делать, что тот лишний раз у нас появляться боится, так у него ещё и профессий не счесть. И на карьере работает, и с рыбаками на лодках ходит, и стеклодувам чем-то там помогает, и вот ещё, получается, за лабрадутками ходит.
— Хороший улов! — крикнул я.
Через одно плечо дядь Сени был перекинут ремень от старенького ружья, а с другого свисала аж целая связка пернатых.
— А мне вот что-то не фартануло сегодня! — добавил я и развёл руками.
Вот только Арсений Михайлович не был настроен на досужий трёп. Как только рассмотрел меня получше, вытаращил глаза на манер убиенной им же самим лабрадутки, и кинулся спасать.
— Харон! — крикнул Карякин. — Ты чо⁉ Ты где⁉ Ты как⁉
— Да нормально всё, дядь Сень!
— Чо нормально⁉ Ты себя видел⁉ Что стряслось-то⁉
— Упал!
— Нихерасе ты упал!
— Да там! — тут замыкающая фура пронеслась мимо, стало потише и я сбавил тон: — Да там коряга подо мной надломилась. Чуть в болото с головой не ушёл, чудом зацепился.
— Так ты же в крови весь!
— Ах, это, — я осмотрел сам себя и сделал вид, что удивлён. — Так это грязь какая-то. Главное, что сам цел, верно? — задал я риторический вопрос и поспешил перевести тему: — Сам-то как, дядь Сень?
Ну и понеслась. Сперва немного растеряно, — до сих пор мельком посматривая на мою рваную олимпийку, — а затем всё уверенней и уверенней Карякин начал выплёскивать на меня весь свой поток сознания. Вместе мы перешли через Трассу и двинулись к городу, а дядь Сеня вещал. Что там, что сям. Кто что сделал, и кто что кому сказал. Что слышно от этих и что слышно от тех. В целом, ничего нового я для себя не узнал.
Слушал вполуха и всё как-то больше любовался видами. И не только потому, что для меня как бога после мрачной переправы всё здесь в новинку, а потому что весна. Первая зелень после долгой зимы — ну наконец-то.
— А весло-то тебе зачем? — внезапно спохватился Карякин.
— Чтобы грести.
Дядь Сеня кивнул со знанием дела, мол, ответ правильный. Переключился обратно и снова затараторил о своём, ну а я спокойно продолжил глазеть.
Слева насколько глаз хватает вспаханные поля и редкие фермерские домики, справа заводские трубы, а прямо перед нами уже появились первые дома Нового Сада. Преимущественно срубы с резными наличниками, то бишь самострой. Это предприимчивые граждане поближе к Трассе переселились — кто кафешку открыл, кто лавку, а кто гостиницу чтобы заночевать в пути. Но это ещё тогда было, когда трафик по Трассе шёл бесперебойно, — сейчас-то поди и сами не рады что из центра съехали.
— … и я ему говорю, значит, Рой, хитиновая ты паскуда, скажи как на духу, учится дочь моя или опять забросила…
Но вот, так называемый частный сектор закончился и начался каменный трёхэтажный Новый Сад. Застройка здесь плотная, потому что аристократы экономят. И низкая, потому что аристократы экономят. Но красивая настолько, насколько это вообще возможно, потому что на фасадах аристократы не экономят никогда. Предмет гордости же! Да ещё и соревновательный момент до кучи.
Мелкое дворянство — оно ведь везде и всюду мелкое дворянство. Доходные дома самая главная их кормушка; построили себе три-четыре многоквартирных домика, сдали, и можно дальше играть в аристократию. Сливать все деньги на балы, заботиться о чистоте крови и на досуге интригантствовать кто во что горазд.
И наш городок не исключение. Чтобы простолюдину в собственность квартиру в центре заиметь, это ох как постараться надо. И даже не потому, что дорого. Потому что не продадут. Иначе на что тогда дворянствовать-то? А крупных застройщиков в этот мир как не пускали никогда, так теперь уже и не пустят…
— Вон! — дядь Сеня указал куда-то наверх. — Видишь⁉
Вышагивая по мощёной серым крупным камнем улочке, мы как раз приблизились к нашему дому. Над крышами высилась крепостная стена, за которой начинался квартал знати, — буквально в пяти минутах ходьбы отсюда.
Но Карякин указывал не на неё, а именно что на наш дом. На античную статую мужика с фиговым листком на причиндалах, который типа удерживал от падения балкон одной из квартир. Справа от подъезда стоял точь-в-точь такой же гипсовый мужик, — только отзеркаленный, — а по всему остальному фасаду шли фальш колонны. Мне аж родным пантеоном повеяло. Всё-таки дали мы жару в одно время. Да так, что эхо до сих пор по мирам идёт. И что-то подобное я теперь постараюсь повторить собственноручно и в одного, без безумного параноика Зевса в качестве начальства. Мейк Харон грейт егейн, ага…
— Видишь? — уточнил дядь Сеня, всё так же указывая на статую.
— Что «видишь»?
— Да как⁉ Слепой что ли⁉ У него же носа нет!
— А-а-а, — я присмотрелся повнимательней. — И правда нет.
— Отвалился уже чёрт знает когда! — Карякин открыл подъездную дверь. — Я у Зуева спрашиваю, мол, когда за реставрацию возьмёшься? А тот всё ноет. Исход, мол, да Исход, исторические потрясения, ой-ой-ой, никогда такого не было… так!
Дядь Сеня остановился в пролёте между вторым и третьим этажами, поудобней закинул ружьё на спину и резко присел на корточки. Поднял с пола клок бурой шерсти, нахмурился и сквозь зубы прошипел:
— С-с-с-с-сука, — а затем резко поднялся и как давай орать: — Как же ты задолбал своими волосами трясти, урод! Слышишь⁉ Я ведь с Зуевым на короткой ноге, между прочим! Я ведь рано или поздно добьюсь, чтобы тебя выселили, нерусь поганая!
И его услышали.
Щёлкнул замок, дверь в противоположную от меня квартиру открылась и на пороге появился Батяня. Антропоморфный вомбат ростом где-то метр двадцать: плотненький такой, крепенький и пушистый. С чёрными глазками-бусинками и потешным мокрым носом. От мимишности крайней степени его отводила разве что полосатая тельняшка, которую он таскал на себе везде и всюду, и как будто бы вовсе никогда не снимал.
— Это я-то нерусь⁉ — Батяня упёр руки в боки и вышел на лестничную клетку. — Да я больше русский, чем вы все вместе взятые! Я кровь проливал!
— Ой, да где ты её проливал⁉
— Проливал! Да я…
Дальше начался заученный наизусть спич Батяни о том, что он верный подданный Его Величества, и всю жизнь флоту отдал, и по Баренцеву ходил, и по Чёрному ходил, и по Финскому Заливу бывало ходил, и где только не ходил, и даже Его Высочество крон-принца на борту катал, и тот якобы похвалил его за достойную службу и даже почесал за ушком.
Какая-то доля правды в этом наверняка есть, но вот какая? После Исхода уже и не узнать наверняка.
Во-о-о-от…
Такие у меня соседи. А что до их спора, то… глупо отрицать, что Батяня — большой говорящий вомбат. То есть один из представителей местной расы этого мира. Но раса — это раса. Физическое явление, данность и, так сказать, постоянная переменная. А вот национальность всё же социальный конструкт, нечто эфемерное и неосязаемое; а потому спорить на её счёт лично я не вижу никакого смысла. И если пушистый искренне считает себя русским, то почему бы и нет?
— Да ты себя в зеркало видел, рожа твоя мохнатая⁉
К слову. Ещё немножечко о вомбатах. Они ведь, если разобраться, единственная родная раса этого мира. Все остальные пришлые, в том числе и люди.
— Звать-то тебя как⁉ А, русский⁉ — и опять Карякин апеллирует к имени.
И опять у Батяни начинает с этого полыхать ещё жарче. Поскольку имя у него… вроде бы созвучное «Батяне», но вот какое именно я сейчас уже не вспомню. И кстати. Кличку Батяня ему дали вовсе не потому, что он многодетный отец, а потому что вомбат Батяня, Батяня вомбат, ты сердце не прятал за спины… вомбят… гхм… ну понятно, короче. Так оно к нему и прилипло.
— Я тебе сейчас кадык выгрызу! — ощерился мохнатый.
Словесная перепалка Батяни и Карякина шла по уже проторенному за долгие годы пути — прямиком к потасовке. Сейчас они со стариком сцепятся, покатаются по подъезду до тех пор, пока не устанут, а потом пойдут, напьются и побратаются вплоть до следующего эпизода.
Проходили уже, знаем.
И потому-то я был совершенно спокоен относительно этих двоих. Поднялся наверх по ступеням, пожал орущему вомбату лапу, своим ключом открыл дверь съёмной квартиры и зашёл внутрь.