Я поднес руку с тритоном к лицу, посмотрел ему в мордочку и очень серьезно говорю:
– Будь любезен, отцепись и отправляйся плавать.
Дурачусь, конечно. Но тритон меня моментально отпустил и нырнул в бассейн прямо с руки, этаким весьма эффектным пируэтом. Чрезвычайно разумно, как нарочно против моего убеждения, что эти существа совершенно бестолковые, вроде черепах и ящериц.
У меня, вероятно, физиономия вытянулась от неожиданности, потому что Летиция хихикнула:
– Что, малек с мелководья, не ожидал? Имей в виду, они понимают приказы, хорошо понимают. Можешь даже вслух не проговаривать, а мысленно командовать, им все равно. А ты ничего, надо же…
– Погоди, погоди, – говорю, – кому можно мысленно приказывать? Тритонам?
Что сказать, господа, я уже привык к тому, что смешон в ее глазах. Это Летицию насмешило просто до слез.
– Да не тритонам, – говорит, – а то ты ж пойдешь с тритонами беседовать, с тебя станется! Своему вящему демону! Вот этому! Которого ты вызвал!
Тут уж я не выдержал и сам рассмеялся этой чепухе.
– Ци, – говорю, – я никого не вызывал! И с тритонами не разговаривал, слово чести! И вообще – что такое «вящий демон», объясни мне наконец?
Летиция скорчила серьезную мину и погладила меня по щеке пальцем. И говорит – пытается посерьезнее, но сама давится от смеха:
– Бедный малек, выкинули на берег, а как дышать – не объяснили…
Ее рука пахла морем – нежные теплые пальчики – и я не выдержал. Я повел себя как повеса, господа – поймал ее за руку и поцеловал в запястье. А Летиция вырвалась – господа, это нелепо прозвучит, но эта маленькая девушка оказалась сильной, как боевой киборг – и врезала мне по физиономии, так что посыпались искры из глаз в самом буквальном смысле. Оплеуха не нежной ручкой, а обрезком стальной арматуры.
Я только головой потряс.
– Пардон, – говорю. – Почему?
А Летиция сузила глаза, окаменела лицом и говорит:
– Потому. Держись от меня подальше, человек. Ты мне мил, но пусть это тебя не обманывает.
И ушла, да… А я остался сидеть, как оплеванный. Никак не мог взять в толк, что, собственно, так уж ее оскорбило. Никак мне было не приноровиться к этому ангелу – я, пардон, просто космодромный волокита, а нравственности девушка оказалась совершенно не мейнской. Дальше слов ее ветреность не шла, господа – обычно бывает наоборот. А мой тритон, когда я окончательно пал духом, выполз из фонтана и забрался ко мне на колени. Жалеть пришел, как иногда собаки приходят, будто понял, что у меня скверное расположение духа – и мои брюки промочил насквозь, насекомое.
Вот так.
Мне потребовалось некоторое время, чтобы склеить кое-как осколки моего разбитого сердца. Но с синяком на скуле за это время ничего особенного не произошло, если уж быть откровенным до конца, господа. Когда я понял, что это уныние может затянуться надолго, пришлось прибегнуть к испытанному способу – я сунул голову под воду, а потом встряхнулся.
Тритон все это время смотрел на меня преданно, с такой уморительно разумной мордой, что я ему сказал:
– Что же, друг мой, не поглядеть ли нам еще на что-нибудь интересное в нашем новом доме, а?
И тогда, господа, он, представьте, сполз с бортика бассейна и пошлепал к некоей небольшой дверке в сооружение, принятое до этого мною за пристройку для хозяйственных надобностей. Он шел с таким деловым видом, что я решил: эта пристройка, похоже, служит не чуланом для метелок, а погребом для хранения вяленой рыбы и других лакомых припасов. Что бы еще могло показаться интересным местом существу, созданному, в основном, для того, чтобы есть?
Но тритон подбрел к самой двери, остановился и уставился на меня. И у меня, господа, появилось определенное чувство, что это создание изо всех сил желает меня подозвать. Весь его вид, вся поза мне показались сплошным напряженным ожиданием. Я подумал, что тритон, вероятно, голоден – а потому подошел и подергал дверь.
Дверь не поддалась. Я наклонился к тритону и говорю:
– Ничего не поделаешь, закрыто, дружок. Если ты тоже не можешь отпереть, придется поискать Митча, хоть это и досадно…
Тогда тритон уперся в дверь самой верхней парой лапок и изобразил, как толкает изо всех сил. Мне это показалось уморительным, но пока я смеялся, дверь открылась.
Я даже не успел удивиться, как ему это удалось.
За дверью обнаружилась узкая и крутая лестница, вырубленная, как я полагаю, в самой скале, на которой стоял замок. Лестница эта уходила в темную глубину, и конца ее я не мог рассмотреть сверху. Место действительно оказалось весьма интересным.
У меня не было фонаря, господа, но таможенники, отобравшие мои сигареты, оставили при мне зажигалку. За всеми событиями дня я ни разу о ней не вспомнил – только здесь, на лестнице, увидев на стене нечто вроде зажима, держащего факел.
Впервые в жизни я увидел такой светильник: палка, к которой крепится дырчатая металлическая чаша с промасленной паклей. Когда я поджег паклю, оказалось, что сей источник света больше воняет и коптит, чем светит – но все же мрак рассеялся, и я смог спуститься по лестнице, не опасаясь сломать себе шею.
Лестница оказалась чудовищно длинной. По моим предположениям, она могла спускаться вглубь острова метров на двести, если не больше – мои ноги устали от крутых ступенек, выбитых посредине. Но в конце концов она вывела меня в место, до такой степени странное, что я невольно остановился – и тритон, который старательно спускался за мной, тоже остановился.
В небольшом высоком зальце было несколько светлее, чем на лестнице – на его стенах горели синим светом газовые светильники. И в этом неверном синем свете я увидел по-настоящему странные вещи.
Начнем с того, что помещение казалось совершенно голым и пустым, как коробка, вырубленная в камне. Лишь в одну из стен было вделано круглое, толстое и чрезвычайно прозрачное стекло, похожее на иллюминатор – около полутора метров в диаметре – выходившее прямо в океан. А за этим иллюминатором, в темной толще океанской воды, неподвижно стояли три довольно крупные рыбы, поблескивающие серебристо-голубой чешуей, и смотрели на меня удивленными глазами.
Напротив иллюминатора из шлифованного камня пола поднималось нечто вроде алтаря: грубо обработанная каменная плита, установленная наклонно, скатом к океану – а на ней виднелся глубокий горельеф[1] в виде человеческой фигуры в натуральную величину.
Здесь за версту несло какой-то магией, мистикой. Представьте, друзья мои, у меня даже мелькнула дикая мысль о человеческих жертвоприношениях в этом подземном святилище – но ни малейших следов крови в чистых изломах камня не было видно. Зато, когда я нагнулся пониже и дотронулся до плиты правой рукой, мою ладонь вдруг проткнул насквозь сильный и внезапный удар боли. Пролетело по всем нервам до самого локтя.
Я даже вскрикнул от неожиданности. Кольцо с аквамариновой геммой вдруг стало тяжелым и очень холодным. Мне стало гадко до тошноты, я попытался снять его с пальца – и не смог.
О, не подумайте, друзья мои, что оно оказалось чуть маловато мне и застряло на руке, как иногда застревают тесные перстни. Нет, с пальцем и с самим кольцом все казалось в порядке, но металл будто врос в кожу – я не мог даже повернуть перстень камнем вовнутрь.
Это странное открытие привело меня в ужас – вызвало приступ чего-то, похожего на клаустрофобию. Боже, да мне показалось, что перстень сковывает меня, как кандалы! Я принялся дергать его изо всех сил – но он и на миллиметр не сдвинулся. А когда я поднял глаза, то вновь увидел трех удивленных рыб, которые слегка повернулись в воде и пожирали меня не по-рыбьи пристальными взглядами.
Я не выдержал, прихватил тритона под мышку и побежал по лестнице наверх. Ах, право, я думал, эта отвратительная лестница никогда не кончится! Я запыхался до удушья, добравшись до верхней ступеньки распахнул дверь пинком – и был, наконец, вознагражден ярким солнечным светом. День стоял истинно лучезарный, господа.
Я захлопнул дверь за собой и подпер ее спиной. Кажется, меня слегка знобило, а от звука шагов я, к стыду своему, вздрогнул и оглянулся довольно нервно.
Митч объявился, будь он неладен – и едва ли не бежал по двору ко мне. Мне снова не понравилась его физиономия – этакая раздраженная и испуганная вместе.
– Ваша светлость! – завопил он, будто не чаял меня живым увидать. – Ну где ж вы ходите, прошу прощения…
Я посмотрел на него холодно.
– Что же, – говорю, – милейший, где-то пожар?
Он сразу как-то смешался, стушевался и пробормотал:
– Так ведь вам же, ваша светлость, принесли костюмы, церемониальный костюм вот… ваш портной прилетел, вас ожидают…
– Ну вот что, – говорю. – Прежде чем беседовать с портным о тряпках, я хочу поговорить со священником. И немедленно, Митч. Не сердите меня.
Митч взглянул на меня довольно колко, но сказал только:
– Извольте подняться к себе, ваша светлость. Я его приглашу.
Я прихватил тритона и пошел. Митч остановил глаза на тритоне и спросил:
– А гадость вам к чему, ваша светлость? Если вы идете к отцу Клейну…
– Я, – говорю, – видите ли, завожу себе тех зверушек, которые мне нравятся. Захочу – ручного кальмара заведу или гигантскую сколопендру. Вы хотите мне запретить их держать?
Митч явно проглотил раздражение. Смолчал. А мне было ужасно неуютно и хотелось все время дотрагиваться до перстня, как до больного зуба. Нет, господа, он меня больше не беспокоил – физически, я имею в виду. Но меня страшно угнетало, что на мне есть что-то такое, от чего я не могу избавиться – даже если это драгоценная побрякушка. Я вроде бы не понимал до конца, почему это так меня бесит – но бесило безмерно.
Я надеялся, что разговор со попом мне что-нибудь прояснит. Не то, чтоб я уж особенно истово веровал или так уж отчаянно боялся черта – но мне было неспокойно. О, да я просто жаждал, чтоб меня кто-нибудь успокоил. Хотелось, знаете ли, чтобы все объяснилось просто и привычно.