а миг до исчезновения стала она бесплотной, и снежные струи неслись сквозь нее.
Пропала, как не было. Смел постоял, все так же до боли сжимая рукоятку ножа закостеневшей рукой, не замечая, что намело уже снегу за ворот овчины, и тает он, соскальзывая на грудь ледяными струйками. Потом осторожно повел глазами — никого не видать, — и, стараясь почему-то не двигаться, стал страшно медленно, будто глыбы ворочал, думать окоченевшей головою, что делать. Бежать? Все, наверно, пытались. Стоять? Холодно, насмерть замерзнешь. Что еще придумать? Придумал: глотну напоследок из фляги, а там…
Тут Невеста вновь появилась. Она шла теперь с той стороны, где скрылись снежные волки, и опять как будто бы мимо, и опять исчезла шагах в десяти от него. Смел подождал, пока откатила от сердца черная ледяная волна, свободной рукою полез в мешок, зубами пробку из фляжки вырвал. Приложился. Так. Хорошо. Подумал: а что, собственно, я стою? Может, попробовать улизнуть потихоньку? Ни кольца ему уже было не нужно, ни спасать никого… Оглянулся он воровато, повернулся к ветру спиною и сделал один только шаг — или, даже, шажок…
И оказался с Невестой лицом к лицу. Тут он успел ее разглядеть: глаза безумные, щеки впалые, острый нос. Губы бескровные искривлены рыдающим хохотом. Руки тонкие и корявые к нему тянуться. Кольцо на безымянном пальце. Мелькнула еще мысль: «Верена дочка…» — и пропало все, темнотою сделалось и пустотою.
…Придя в себя, Смел обнаружил, что стоит точно так, как стоял, когда попробовал «улизнуть». Сколько пробыл без памяти — неизвестно. А может, он уже камнем стал? Глаза скосил — да нет, вроде руки-ноги на месте. Медленно, осторожно снова к ветру лицом повернулся. Потянулся за флягой заветной — и опять Невеста из поземки возникла. Подошла поближе к нему — и растаяла. Страха у Смела уже поубавилось. Подумал даже: «Хо! Поиграться ей хочется. Ну правильно — Невеста… Кокетничает». Еще приложился к фляге, и понял вдруг с погибельной ясностью, что положение — безнадежно. Уйти не удастся: пробовал, хватит. А чтобы кольцо с нее снять — и подумать страшно. Не сможет. Ни за что не сможет. Значит, времени — пока ей играть прискучит.
И началась бесконечная пытка. С места Смел больше двигаться не решался, только фляга его согревала. Невеста появлялась то тут, то там, и когда оказывалась поближе, всякий раз накатывал замогильный холод, вышибая остатки тепла. В какой-то момент он вспомнил, что есть еще маленькая надежда — ведь знает он, вопреки заклятию, кто она есть и откуда. И стал кричать в темноту: «Ну, иди ко мне! Я знаю, кто ты! Ты — дочка Верена!» Но Невеста, возникнув неподалеку с видом как будто заинтересованным (так ему показалось, а вообще-то — поди по ней, разбери), тут же исчезла вновь. Смел смертельно устал, так устал, что когда посветлел край неба над снежными склонами, то даже не смог обрадоваться. Да и чему было радоваться?
Зато для Невесты рассвет означал, что пора игру заканчивать. Смел понял это, увидев ее прямо перед собой, и шла она к нему неотвратимо, не уклоняясь ни на шаг. Теперь он ясно видал ее всю — безумную, истерзанную, нелепую — и смешались в нем страх, отчаянье и жалость. И понял он, что вот сейчас станет камнем у дороги, примет смерть — примет от дочки друга своего, Верена. И подумал: «Ну, нет. Что угодно, только не это. Уж лучше я сам…» — а Невеста шла на него, не сворачивая, не отрывая от его глаз своего безумного взгляда. И ощутил Смел в ладони рукоятку ножа: вот оно, избавление. Он уже слышал, как снег скрипит под ее ногами, как тихонько постанывает она, будто просит о чем-то, видел, как сверкает на протянутой к нему руке граненый хрусталь. И все ближе и ближе подкатывал знакомый уже черный холод. Смел боялся теперь лишь одного: пропустить тот короткий миг, когда кончится всякая надежда, а волна черного холода еще не захлестнет совсем. Тогда и надо воспользоваться ножом. И колотилась в мозгу последняя, единственная мысль: «Чем погубит меня дочка Верена — лучше я сам…»
Он не упустил своего мига. В двух шагах от него Невеста была, когда Смел почувствовал — вот теперь, вот-вот станет темно и пусто. Он ударил себя ножом в грудь, в остывающее, каменеющее сердце. Острую боль ощутил, крик безумный услышал — и увидел вдруг, что Невеста висит на его руке, не давая ему зарезать себя, и кольцо на скрюченном пальце ее — прямо перед глазами. Последним усилием он сорвал его, и замертво рухнул на снег.
…Снился ей странный и длинный-предлинный сон. Как будто идет она по горам — просто так идет, не зная куда и зачем, не разбирая дороги, и нипочем ей ветер и снег, и что ноги босые. Встречала она на пути людей, и смешно становилось — они почему-то ужасно пугались. Одному из первых хотела она сказать — мол, не бойся! — да обнаружила, что речи лишилась. Такое во сне бывает. Ну и ладно. Подошла она к нему поближе, хотела за руку взять — глядит, а он упал на дорогу, скорчился весь, и вдруг оплывать стал, скругляться, и через несколько мгновений лежал перед ней на снегу обыкновенный серый валун. Она засмеялась: вот ведь сон какой удивительный! И после этого стала нарочно искать встреч, чтобы посмотреть, как превращаются люди в камни. Иногда и знакомые попадались, из Овчинки, что в бражной на нее пялились… Так тех она никого не пропускала. Веселилась: вот придет завтра в бражную, уставится снова, как сыч, а я смеяться буду, вспоминать, как он камнем сделался. И входила во вкус: уже не просто подходила, а кружила вокруг подолгу, мучила. Исчезала и снова появлялась — оказывается, во сне и такое можно. Поначалу никто не разговаривал с ней, а потом как будто узнавать стали: кричали — уйди, проклятая! сгинь, исчезни! — а она еще больше веселилась. Другие умоляли: не губи, не убивай! Деньги предлагали, драгоценности. Тогда она жалела: жаль, что во сне. А то бы разбогатела… Этим, которые откупиться пытались, она в лицо хохотала. И не кончался этот странный сон, а длился бесконечно. Ей уже и надоедать стало, пыталась проснуться — да не выходит. Ну ничего, — утешала она себя. — Любой сон рано или поздно кончается. И дальше шла, ища одиноких путников. Почему-то ни женщины ей никогда не попадались (а жаль, иных бы она с удовольствием в валуны обратила), ни те, что ходили по двое, по трое.
А этот один шел. Незнакомый. Смуглый, нос с горбинкой. Она его давно приметила, на выходе из ущелья, а когда снежные волки поужинать им захотели, решила, что настало время вмешаться. Это ее добыча, а не волков. И волки, учуяв ее, как обычно сбежали (нравилось ей, что во сне все дикие звери ее боятся, даже скробберы — ворчат, но уходят), а она начала морочить смуглому голову. Похрабрее он был, чем другие. Держался получше. Конечно, она всяких видала, но с храбрыми играть интереснее. А он вдруг кричит: «Ну, иди ко мне! Я знаю кто ты! Ты — дочка Верена!» Какой такой Верен? Мать никогда ей про отца не рассказывала, только плакала иногда по вечерам. И впервые за весь долгий свой сон пожалела она, что речи лишилась: спросить бы, что этот смуглый знает. Но тут уже светать стало, и пришлось торопиться: каждый раз опасалась она, что это уже настоящее утро, и теперь-то она проснется. И пошла прямо на смуглого. Только видит — в руке его нож, и готовится он убить себя. И — от неожиданности, что ли? никогда раньше такого не было, — пожалела она его. Да и обидно стало: так не честно, не убивать он себя должен, а камнем стать. Словом, прыгнула она на него, за руку схватила — правда, ударить себя он успел, а потом вдруг схватил ее за руку, крепко и больно, и — упал. А она глотнула морозного утреннего воздуха, огляделась по сторонам, и поняла, что больше не спит…
Смел очнулся от того, что над самым его ухом кто-то повторял, всхлипывая: «Холодно мне… Холодно…» Он открыл один глаз и опять закрыл, зажмурил от солнца. Потом открыл оба и увидел, что над ним склонилась незнакомая девушка, встав коленями прямо на снег. Он сел — девица отпрянула. В груди болело. Смел отодвинул овчину, рубаху, посмотрел на струйку запекшейся крови, потрогал. Больно. Видно, в ребро ножом угодил. Ну ладно, пройдет… А это, стало быть, Невеста. Смел поглядел на нее с любопытством и подумал: «Хо! Какая красивая…» Она, собрав лохмотья в кулак на груди, тряслась мелкой дрожью и часто мигала до смерти перепуганными глазами. Смел вяло помотал головой, приходя в себя, оперся сжатыми кулаками о снег, стал вставать. Что-то впилось в ладонь. Он разжал кулак: кольцо. Смел чуть было не бросил его в сугроб, но вспомнил, удержался, спрятал в карман. Девица, поднявшись с колен, все так же тряслась и смотрела на него испуганно и жалобно.
Смел огляделся. Метель улеглась, ослепительно сверкали под лучами встающего солнца белые горы. Тишина была в мире. Тишина и покой. «Хорошо бы сейчас баранинки Горлохватовской», — подумал Смел и стащил с себя овчину. Встряхнув от налипшего снега, укутал ею девицу — та вздрогнула от последнего приступа дрожи, и затихла, кутаясь и переступая босыми ногами. Смел поглядел, вздохнул. Снова уселся на снег, разулся, отдал ей башмаки. Достал из мешка свои старые штаны, — хорошо, не выкинул! — разорвал их, и принялся мастерить себе на ноги что-то вроде обмоток. Закончив, бросил взгляд на девицу. Она, неловко согнувшись, едва двигая закоченевшими пальцами, пыталась завязать тесемки башмаков. Смел заворчал под нос недовольно, — вот горе-то, — убрал ее руки и завязал сам, поплотнее, чтобы не сваливались. Потом, подумав, вытащил из мешка свою фляжку, взболтнул возле уха — есть еще! — и ей передал: «Пей!» Девица сделала два глотка, захлебнулась, закашлялась. Смел переждал, потом кивнул: еще давай! Девица послушно приложилась к фляге, но теперь пила осторожно и медленно. Смел забрал флягу, допил остаток и, запихивая флягу в мешок, спросил наконец:
— Как звать-то тебя?
Девица едва выговорила непослушными закоченевшими губами:
— Мать Незванкою называла.
— Хо! — удивился Смел. — Что за имя такое?
— Да такое… — девица говорила еще едва-едва шевеля губами, но вино уже начало действовать, на щеках ее появился бледный румянец, и Смел опять удивился — до чего же красива!