Почему сегодня дом так весел?
Отчего в нем гости собрались?
За столом сидят жених с невестой —
Две души друг друга обрели.
Розы на столах цветут повсюду,
Алые и чистые, как кровь.
Веселитесь, люди! Вот посуда —
Лейте брагу, пейте за любовь!
Если ж в жизни трудный миг настанет, —
Настает тот миг в семье любой, —
Истина опорой пусть им станет:
Есть на свете вечная любовь!
Оттого сегодня весел дом:
Свадьба в нем — и люд со всех окраин,
Лобызанья, песни — все вверх дном!
А налей-ка нам еще, хозяин!
Поэт стал озлобленным и угрюмым, не рассказывал больше сказок детворе, а заказчиков ненавидел прямо люто, хотя приходилось сдерживаться. Кроме заказов он теперь ничего не писал — не получалось, каждая строчка казалась враньем. У него стали припухать веки, но только не верхние, как у лавочников, а нижние. Висели мешками, так что люди стали обращать внимание. Да и все было неладно.
Однажды, после обман-травы, Ладица спросила у него:
— Какой-то ты не такой стал. Случилось что-нибудь?
Он отмахнулся, но сам уже чувствовал, что смертельно устал, что обман-трава высасывает из него последние силы.
А на обратном пути встретила его старуха и сказала:
— Э-эх, не послушал меня…
Он молча прошел мимо. Осень в тот год так и не кончилась, за окном его все время моросил мелкий дождь и дул тоскливый ветер. Однажды пришел необычный заказчик — да и не заказчик даже, а так, чудик какой-то. Тощий, застенчивый. Спрашивает: «Что такое душа?» Если бы самому знать… Но интересно стало, посидел, подумал — впервые за много месяцев. Получилась, конечно, ерунда, стыдно было перед этим тощим. Ну и ладно, Смут с ним — ведь денег с него Поэт не взял.
Тем более, Поэту как раз в то время было не до того: что-то треснуло у него с Ладицей, и никак не склеивалось — наоборот, становилось все хуже. Она не была уже такой ласковой, ни с того ни с сего раздражалась, часто глядела на него с обидой. А один раз заплакала и сказала:
— Зачем ты меня мучаешь?
Поэт остолбенел: это кто кого мучает? Кто кого за нос водит? Говорила, что всю жизнь любить будет — а теперь ей не нравится что-то, видите ли… Может, про сынка про Захребетского вспомнила? Так пусть знает: он ее лучше убьет, чем отпустит. И такая злость поднялась в нем, что намотал он ее волосы на кулак и встряхивать стал, повторяя: «Поняла? Так и знай — убью! Поняла?»
Плача, вырвалась она от него и побежала по весеннему лесу, оборачиваясь и крича:
— Никогда больше к тебе не приду! Никогда!
Он, опомнившись, долго искал ее, звал, но так и не дозвался. А вернувшись в себя, понял, что больше ее не увидит. И это было с одной стороны плохо, а с другой — хорошо, потому что теперь стало незачем приходить на этот родник. Но через два-три дня пришел опять в безумной надежде, что она простит его и вернется. Однако, пожевав листья, услышал другой голос: его окликала Вертица, разбитная веселая девица, с которой Поэт пытался когда-то излечиться от любви. Она, не мудря, сказала:
— Зачем тебе эта Ладица? Смотри, какая я сладкая… — и потянулась, чтобы Поэт разглядел ее всю.
— Да уж, — усмехнулся он.
— Ну тогда пойдем…
Вертица надоела быстро, он ее прогнал. Потом приходил кто-то еще, и еще, и было это даже хуже, чем в жизни. Но в жизни теперь тоже все стало гораздо хуже. Никак не мог он понять, почему не кончается осень. И спросил однажды у ребятишек:
— А ну, скажите, какое теперь время года?
Они переглянулись между собой:
— Конечно лето, дяденька! Думаешь, мы не знаем?
Значит, прошли зима и весна, а он их и не заметил. И понял тогда Поэт, что осень — у него в глазах, и виновата в этом обман-трава. Но как теперь жить без нее — Поэт представить не мог.
Где-то в это время и объявился тощий заказчик, который спрашивал насчет души. Не то, чтобы он пришел к Поэту, но мелькнул пару раз возле дома. Поэту стало интересно, какой еще дурацкий вопрос он припас, но не настолько, чтобы спрашивать самому.
Верену осточертело плести сети. Сметлив сначала пил горькую, узнав о гибели Цыганочки, потом что-то задумал, но его посвящать не стал, купил попугая — и пропал. В тот день Верен, просидев с игличкой целый день, пошел вечером погулять, а поскольку единственным его знакомым в городе был Поэт, ноги понесли к его дому. Он увидел Поэта издалека, но подходить не стал — очень уж плох у Поэта был вид. «Наверно, болеет, — подумал Верен. — Незачем беспокоить».
Он прошел мимо и набрел неподалеку на лавку, в которой торговали всякой всячиной — в том числе и сетями. Он потолковал с хозяином и договорился, что будет приносить сети ему вместо того, чтобы торчать на ярмарке. На следующий день понес товар — и увидел Поэта у окна: его лицо резко белело в полумраке комнаты, глаза посмотрели в упор на Верена. Тот торопливо отвернулся, чтобы Поэт не подумал, будто он подглядывает.
Но на третий день встретился с ним на той же улице лоб в лоб, и некуда было деваться, пришлось поздороваться:
— Долгих лет.
— Долгих лет, — слегка поклонился Поэт, и вдруг спросил: — Послушай, э-э…
— Верен.
— Да-да… Все никак не идет у меня из ума твой вопрос — с чего это ты им задался?
— Ну… — Верен помялся. — Случай был странный.
— Какой же?
Плохой был рассказчик Верен, но слово по слову выложил, как пришли они втроем в Хлебы, как встретился им колдун по имени Крючок и обратился с небольшою просьбой. («Вот как? У нас до сих пор колдуны есть? Не знал», — удивился Поэт). Еще — как пытались они спасти неповинного Свистка и как он, Верен, перестарался, угощая брагой тюремного сторожа. («Да, Огарок — он такой…») К счастью, все обошлось благополучно, но именно тогда Верен и подумал: что же такое душа, если нет никакой возможности разглядеть ее в потемках тела?
К этому времени речь Верена лилась несколько свободнее, потому что сидели они уже в бражной, и заказали по второй. Но не успел Верен закончить рассказ, как Поэт поинтересовался, а кто они такие и зачем пустились в путь? На торговцев, судя по всему, не похожи… Верен подумал, что теперь, когда кольцо уже добыто, можно, наверное, рассказать. И начал с самого начала, с того момента, когда притащили его Смел и Сметлив в лавку Скупа, и увидел он кольцо Капельки. Поэт слушал жадно, повторяя лишь «а потом?», «а дальше?» и Верен вспоминал весь путь, сам тому удивляясь, как могло такое с ними приключиться.
Заканчивал Верен свое повествование уже в доме Поэта, и приканчивали они второй жбан ячменной браги. «Вот так и вернулись», — заключил Верен, а Поэт покрутил головой: «Про ваш поход поэму написать можно…» — и погрустнел, задумался. Тогда Верен спросил его осторожно — а что такое творится с ним, отчего вид нездоровый? Поэт раздраженно махнул рукой: «А, ничего интересного.» — «А все-таки?»
Поэт, сначала нехотя, но потом все больше увлекаясь, рассказал Верену, как встретил странную старуху, как показала она ему маленький родничок, вокруг которого росла коварная травка. Пришлось помянуть и весенний лес, и Ладицу, и как выдали ее за сына богатого торговца из Захребетья. И про то, как потерял он Ладицу второй раз. Тут Поэт совсем помрачнел и стал все чаще прикладываться к кружке с брагой.
Дослушав, Верен положил руку на плечо Поэта и сказал:
— Ты мой брат. У нас одна судьба.
Поэт кивнул пьяною головой и добавил:
— Я это сразу почувствовал… Только ты меня можешь понять.
Верен почувствовал, что глаза неожиданно затуманились и украдкой вытер накатившие слезы. А проморгавшись, увидел, что по щекам Поэта тоже ползут предательские капли. Обнявшись, они плакали в четыре ручья по своим несбывшимся судьбам, а поплакав, решили, что нужно взять еще один жбан. Когда вернулись из бражной и освежили кружки, Верен вдруг вспомнил:
— А что это за стих у тебя на столе лежал тогда? Там…
— Тс-с, — Поэт приложил палец к губам. — Военная тайна.
Верен засмеялся:
— А не боишься? Ведь заметят когда-нибудь.
— Пока не замечали. А заметят — скажу, случайно вышло. А что мне делать, сам посуди? Тошнит уже от этих дурацких стишков. Ну вот я и придумал…
Поэт полез в свой рабочий стол, стал вытаскивать и с выражением читать глупейшие стишки, а Верен смеялся, разгадывая скрытые в них оскорбления. Потом Поэт перестал читать и сказал:
— Вот и все. И ничего больше за целый год. Какой же я поэт?
Он снова заплакал, упав лицом на руки, а когда Верен захотел успокоить его, то обнаружил, что Поэт вовсе не плачет, а просто спит. Он дотащил его до постели и хотел уйти, но поздно уже было, да и постоялый двор далеко, так что он пристроился на скамье, взяв под голову пару толстых книг.
Утром встали опухшие, с тяжелыми головами. Поэт был совсем не рад гостю, да и тот, казалось, не понимал, как он здесь очутился. Обоим вспоминались стыдом вчерашние пьяные слезы, однако когда приняли внутрь по кружке вчерашней выдохшейся браги, настроение немного улучшилось. Тем не менее Поэт думал: «Какого Смута он ко мне привязался? Скорее бы уходил, а я…» Он сам себе не договаривал, но в голове держал только одно: пойти поскорей к родничку.
Верен же, ловя на себе его нетерпеливые взгляды, думал так: «Знаю, куда ты торопишься. Но не выйдет. Я от тебя не отстану, и травку эту, которой ты себя убиваешь, изничтожу». И он не спеша потягивал потерявшую крепость брагу, шелушил соленую рыбку, не заводил никаких разговоров. Наконец Поэт не выдержал:
— Ты прости, пожалуйста, но у меня тут срочное дело, идти надо… Давай лучше вечером встретимся.
«Знаем, что за дело», — подумал Верен и ответил:
— Да, конечно. Я тоже засиделся.
Поэт с облегчением засобирался, но Верен, выйдя на улицу, зашагал рядом с ним. Поначалу Поэт молчал, — мало ли, куда кому надо, — но через некоторое время забеспокоился, стал вновь косо поглядывать на нового знакомого. А тот шел молча, невозмутимо, и, казалось, точно знал, куда идет. Но когда позади остался последний поворот и дальше, кроме как за город, идти было некуда, Поэт остановился: