-- Он умер! Он умер!
Барон упадет в обморок, и в продолжение двух часов его нельзя будет привести в чувство.
Я сел писать барону письмо. Завтра он приедет.
На первой странице почерк был ровный и красивый; я старательно избегал "твердых знаков"; вторая была небрежнее, а на четвертой неразборчиво написанные слова заканчивались хвостатыми "ерами". Хорошо помню такой отрывок:
-- "Тогда я надел маску. Меня вынудили так поступить. Когда мне хотелось плакать, я смеялся. Когда хотелось смеяться, я плакал. Ни один интриган не мог подкопаться под меня".
Окончив, я уверенно сказал себе:
-- Завтра помирюсь с бароном.
Я уже знал, что это случится.
Плохо засыпал. Не вставая, я пощупал письмо в кармане блузы. Оно тихо захрустело, Вадим сквозь сон говорил:
-- Самошник. Надо привести самошник.
Медленно на черных крыльях прилетала моя судьба.
...Бывают такие утра, когда кажется, что все снится. Они прозрачны и холодноваты, в них особенно дышится, в них не чувствуешь своего тела. Хорошо, если с ночи случайно не потушен какой-либо фонарь. Он горит в прозрачное, легкое утро; никто не замечает этого.
Около моста случайно не был потушен фонарь. Никто не замечал его света... Я ничего не боялся. Наступающий день представлялся огромной светлой залой. Я спасу весь город.
На столбе у ворот дома, в котором жил Буш, висела полусорванная красная афиша. Во дворе, куда я с любопытством заглянул, стояли несколько человек и лениво говорили. Сегодня похороны. Стыдно. Я пришел в класс первым; на мне был свежий воротник; манжеты я перевернул другим, чистым краем, хотя был не праздник и не среда. На черной доске я вывел огромными буквами:
-- "Скоро в нашем классе выйдет в свет первый номер художественного журнала "Тени". Оглавление. Редактор Замаскированный".
Совершенно не понимаю, для чего я это написал. Ни о каком журнале "Тени" я и не думал.
Я гулял по длинному коридору и ждал. Вчерашнее письмо я положил в пюпитр барону; но хотелось встретить его раньше.
Вдруг его увидел. Он вырос; его лицо вытянулось, подурнело, но он еще больше мне понравился. Я встретился с ним глазами. Он несколько секунд смотрел на меня и сделал шаг вправо, потом влево и снова вправо; я не давал дороги. Мелькнула мысль, что это смешно. Мы были одни.
-- Здравствуй, -- сказал я и протянул руку. Он пожал ее.
Я не хотел, чтобы он удивился, и он не удивлялся. Мы пошли рядом и оба смотрели в землю. Похоже было, будто нас позвали к директору.
-- Ты знаешь? Повесился старик Буш.
-- Буш? Кто?
-- Да. Сегодня похороны. Он -- он был развратный, -- я подавился: -- у него были горничные, понимаешь?
-- А! -- сказал барон.
Мы прошли ровно двенадцать шагов. У меня колотилось сердце. "Не скажу", -- решил я. Подходили к двери нашего класса. Издали я видел, как мальчики, столпившись у черной доски, читали объявление о журнале "Тени".
Я поднял глаза, остановился и сказал, не запинаясь:
-- Я вас люблю, барон.
Лже-дни
Между старшим братом, Юрием, и младшим, Вадимом, были дружеские отношения. Юрий не боялся обнаруживать своей нежности к нему. Они часто вдвоем беседовали, гуляли и даже читали вместе; это у нас было совершенно неслыханно. Я и радовался, что Вадим не должен терпеть того, что я перетерпел от Юрия, и до обиды завидовал ему, им обоим. Теперь я уж не мог подойти к Вадиму, потому что подумают, будто я к ним втираюсь или хочу отбить его от Юрия. Я стал относиться к Вадиму почти так же, как Юрий прежде ко мне.
Вероятно, старший брат водил его по тем самым местам, из которых он делал столь глубокую тайну: драгунские казармы, мельница, униатский крест... О чем они говорили? Я смутно предполагал, что они не верят в мой талант и осуждают меня, решив, что ничего не выйдет... Однажды я полунамеренно подслушал их разговор. Это было вечером, летом; подмигивали бесшумные зарницы, каштановое дерево на дворе казалось огромным, немым, с черными лохмотьями на ветвях вместо листьев. Я забрался в дровяной сарай, где всегда пахло чистым запахом свежераспиленного дерева. Я думал свои обычные мысли: множество людей, тесно собравшись, восторженно говорят обо мне, а один незнакомый (студент?) подходит и угрюмо против воли произносит:
-- Позвольте пожать вашу руку.
Я протягиваю ему руку, и он так угрюмо и неуклюже жмет ее, что я здесь, в сарае, чувствую боль в пальцах...
... Вдруг приходят Юрий и Вадим, садятся на порог. Темно; я их едва различаю; у меня легкий шум в голове, из опасения, что они меня откроют. Вероятно, они смотрят на звезды.
Вадим. -- Не все дни похожи друг на друга.
Юрий. -- А что?
Вадим. -- Бывают лже-дни.
Юрий. -- Что?
Вадим. -- Не знаю. Лже-дни (у него ссыхается голос; он кашляет.
Юрий -- тоже; я, уткнувшись в рукав, неслышно -- тоже).
Юрий. -- Собственно, понятие времени изобретено человеком.
Вадим. -- Зимою со мной случился такой лже-день.
Юрий (извиняя, объясняя). -- Вероятно, так что-нибудь...
Вадим. -- Нет, наверное.
Юрий. -- Может быть, простуда?
Вадим. -- Нет. Это было 29-го января.
Юрий (опровергая, словно ловя на неточности; словно Вадим утверждал, что Гоголь, а не Пушкин). -- 29-го января умер Пушкин.
Вадим. -- Может быть. Я запомнил этот день.
Юрий. -- Убит на дуэли.
Вадим. -- С утра ничего нельзя было заметить. Все шло, как всегда. Но после обеда...
Юрий. -- Жара не было?
Вадим. -- Какой жар?
Юрий. -- При простуде бывает жар.
Вадим. -- Но я вовсе не был простужен.
Юрий. -- Не-ет, при простуде всегда жар.
Вадим (смеется). -- Но я был здоров.
Юрий (смеется). -- Конечно, тогда другое дело... Почему же был лже-день?
Вадим. -- Потому что... После обеда я пошел гулять.
Юрий. -- Куда?
Вадим. -- По городу.
Юрий. -- Нет, лучше всего идти к униатскому кресту.
Вадим. -- Я шел по другой стороне Дворянской улицы, мимо церкви.
Юрий. -- Прямая дорога к униатскому кресту. Совсем недалеко, совсем недалеко, (смеется). Хотя опасно (качает головой, будто с кем-то спорит). Не-ет, туда опасно.
Вадим. -- Вдруг сразу большими кусками повалил снег.
Юрий. -- Ну, снег.
Вадим. -- Совершенно неожиданно... Сделалось как будто и светлее, и темнее.
Юрий. -- В котором часу?
Вадим. -- После обеда, в четыре.
Юрий (быстро сообразив, авторитетно). -- Темнее.
Вадим. -- Церковь была странная, и улица, и люди -- все. Тогда я подумал, что все это -- не настоящий день.
Юрий. -- Почему?
Вадим. -- Не знаю. Церковь была другая -- похожая, но все-таки другая. Вообще, я думал, что все это не может быть.
Юрий. -- Снег?
Вадим. --Вся жизнь. Весь город. Этого не может быть. Подумай: если, действительно, огромная, огромная жизнь, вселенная, то как же вот эта маленькая церковь и часовой магазин и улица называется "Дворянской"? Она не должна была иметь никакого названия, тогда, пожалуй, можно поверить.
Юрий (помолчав). -- Это и был лже-день?
Вадим. -- Ложный. Люди одетые, а вдруг под одеждой ничего нет? Неизвестно, есть ли там тело?
Юрий. -- Это уже кто-то сказал.
Вадим. -- Кто?
Юрий. -- Шопенгауэр... Мудрецы также.
Вадим. -- Не знаю. Я сам. Падал снег. Я был тогда уверен, что все неправда, все вот-вот может рассыпаться. Тогда я умру.
Юрий (с сомнением). -- Ну...
Вадим. -- Но самое главное: я встретил отца.
Много лет прошло, но я вижу: в темном небе вырезаны черные силуэты сидящих. Лохмотья на немых ветвях каштана качаются в стороны. Когда они так шевелятся, -- в моей груди ответно ноет счастье. Они давно уже облетели, эти листья с ветвей каштана, но теперь, когда вспоминаю, как они вечером, при подмигивающих зарницах, качались в разные стороны, -- в моей груди ответно ноет счастье.
Юрий. -- To есть? (У него очень небрежный тон. Как будто ему сообщают о вчерашнем незначительном пожаре; вероятно, он поднимает брови и морщит лоб).
Вадим. -- Мне показалось, что это отец. Небольшого роста с короткой шеей, широкие плечи. Он мне не понравился.
Юрий. -- Он тебе не понравился?
(Вадим откашливается, Юрий тоже; я сдерживаюсь; у меня сухо во рту).
Вадим. -- Бог его знает. Может быть, он не умер, а все время где-нибудь скрывался. И вдруг придет.
Юрий (с сомнением). -- Зачем, собственно?
Вадим. -- Так. Разве не может быть? Он шел впереди, а я сзади и думал: что, если это действительно он? Мне не было страшно.
Юрий. -- Спириты иногда...
Вадим. -- Если это был лже-день, то все могло случиться.
Юрий. -- Пожалуй.
Вадим. -- Я повернулся и быстро пошел домой. Мне было весело. Снег падал большими кусками. Они ничего не весили.
Юрий. -- Ну, вряд ли.
Вадим. -- Мне казалось, что если приду домой, то увижу в передней пару галош с буквами "Б. Б.".
Юрий. -- Почему "Б. Б."?
Вадим. -- Как зовут отца: Борис Бликин. Иногда я вижу на расстоянии. Они мне ясно представлялись: полуглубокие, с красной подкладкой, еще мокрые.
Юрий. -- Влас тоже видит на расстоянии.
Вадим. -- Я был уверен, что они стоят в углу у стены. Я пришел домой, но ничего не сказал. Мама шила что-то. Я сел возле, сделал вид, что читаю, но смотрел на нее. У нее были опушены веки. Мне казалось, она притворяется, что шьет, а на самом деле у нее закрыты глаза.
Юрий. -- Зачем?
Вадим. -- Несколько раз я нагибался, чтобы заглянуть снизу, но не мог разобрать.
Юрий. -- Зачем ей было притворяться?
Вадим. -- Быть может, он приходил на одну минуту до меня и ушел. (Пауза). Мне Влас сказал, что я умру.
Юрий. -- Влас талантлив.
Вадим. -- Я знаю, что скоро умру, но не могу сказать как.
Юрий. -- Влас сделается известным художником. Это будет гордость нашей семьи.
Вадим. -- Я уже не доживу до этого.
Когда они ушли, я долго плакал.