— Побереги их, драгун, они тебе еще понадобятся, — посоветовал Малышкин, который и сам пьянел от близости пышного женского тела.
Но как только официантка исчезла, генералы мгновенно забыли о ней. Последние события в Европе настолько круто замешивали их судьбы, что, может статься, вскоре им уже будет не до «молодух-молодиц», и даже не до собственного «мужского восторга».
— Кстати, а какова судьба нашего послания фюреру?[37] — поинтересовался Трухин, уже вовсю орудуя вилкой.
— Некоторое время мы с вами, господа генералы, действительно с надеждой ждали реакции фюрера на наше сдержанное, хорошо продуманное послание, но… Теперь мне уже точно известно, что его не последует. И кто знает, возможно, это даже к лучшему.
Генералы забыли о еде и удивленно уставились на командарма. Словно бы испытывая их терпение, Власов, наоборот, неспешно, сосредоточенно поглощал пищу.
— Что вы имеете в виду, товар… господин, — тут же исправился Трухин, — командующий?
В последнее время в штабе РОА жестко следили за тем, чтобы в обращении не употреблялось слово «товарищ». Немецкий офицер связи капитан Штрик-Штрикфельдт предупредил Власова, что кто-то донес в гестапо и в штаб Верховного командования, что русские офицеры продолжают обращаться друг к другу по канонам Красной Армии. Судя по всему, донос был составлен кем-то из бывших белогвардейцев, которые относились к «власовцам» с еще большим недоверием и подозрением, нежели немцы.
К тому же с появлением власовцев власти заметно потеряли интерес к Белому движению, что тут же сказалось на его финансовой и прочей поддержке.
— С точки зрения дипломатии, — проговорил Власов, пережевывая слова вместе с гречневым гарниром, — отсутствие ответа всегда предпочтительнее, нежели резкий отрицательный ответ. Причем это удобно для обеих сторон. Если ситуация изменится, рейхсканцелярия, да и сам фюрер, в любую минуту могут сослаться на то, что ответ не был дан по чистому недоразумению, или из-за того, что изучались возможности дальнейшего сотрудничества РОА и рейха. Словом, тут уже вступает в силу язык дипломатии.
— Да к черту эту дипломатию! — взорвался Трухин. — Чего она стоит, если мы теряем столько времени?!
— Или, может, наоборот, выигрываем время, — как бы про себя пробормотал Малышкин. — Пока коммунисты и фашисты истребляют друг друга, мы сохраняем людей, накапливаем силы, вооружаемся и завершаем формирование наших частей.
— Ну, это вы так считаете, генерал, — огрызнулся Трухин. — Если мы сейчас не заявим о себе, нас попросту разгонят по лагерям, а то и перестреляют. Штаб вермахта потому и не доверяет нам, что под ногами у него постоянно путается всякая дезертирско-уголовная шушера, — скрипел срывающимся баритоном Трухин. — По ней, сволочной, судят и о нашем движении. Вспомните: как раз тогда, когда мы сочиняли послание, русская «СС Дружина-1» полковника Родионова перебивает конвой эсэсовцев и вместе с партизанами, которых эти эсэсовцы конвоировали, уходит в леса[38]. Говорят, после этого Родионова даже переправили в Москву и сам Сталин будто бы наградил его каким-то орденом.
— После того, как он служил у немцев, да к тому же — в подчинении войск СС? — криво ухмыльнулся Власов. — Это уже дешевая пропаганда, рассчитанная на идиотов.
— А все может быть, — стоял на своем Трухин. — Сталин с Жуковым тоже боятся, что по ту сторону фронта могут возникнуть дивизии русских, притом что свои мобилизационные ресурсы на исходе. Словом, при таком массовом предательстве, какое было продемонстрировано «СС-дружинниками», поневоле начинаешь впадать в подозрение, как в старческий маразм. А тут еще штаб вермахта погрызся с командованием бригады русских националистов «Остинторф».
— Почему «националистов»? — насторожился Власов.
— Да потому что создатели бригады собирались развернуть ее в полноценную Русскую Народную Национальную Армию.
— Ишь ты, в стремени, да на рыс-сях?! Так сразу — в армию, да еще и в народную, национальную?
— Притом что создатели бригады прекрасно знали о формировании нашей, Русской Освободительной.
— Так ведь потому и шли в противовес, что задумана была эта армия белогвардейцами, — объяснил Малышкин. — И костяк у нее тоже был сугубо белогвардейский[39].
— Но даже этой бригаде немцы выразили свое недоверие, — напомнил ему Трухин. — Хотя, не спорю, такие конкурентные формирования нам не нужны.
— Так ведь Жиленкову и Боярскому немцы подсунули сволочных офицеров, которые начали относиться к нашим офицерам, как к денщикам, — негромко, словно опасаясь подслушивания, проворчал Малышкин. — Нам с вами, господин командарм, тоже не очень-то доверяют. Даже генералитету.
— Что имеется в виду? — исподлобья взглянул на него Власов.
Официантка принесла кофе, однако на сей раз никто из генералов внимания на нее не обратил, хотя, расставляя чашки и собирая опустевшие тарелки, женщина явно не торопилась уходить, и даже не очень-то опасалась близости мужских рук.
— Запретили же вам лично проинспектировать войска, находящиеся во Франции, — напомнил командарму Малышкин, чем тут же вызвал его недовольство.
— Что значит «запретили, не доверяют»?! Я бы не стал утверждать это столь категорично, — швырнул он измятую салфетку на стол. — А тем более — обсуждать этот инцидент.
Инспектировать свои «французские» подразделения Власову действительно не позволили, но этот запрет, переданный через капитана Штрик-Штрикфельдта и не преданный никакой официальной огласке, командарм скрывал даже от ближайших соратников. Поэтому был удивлен, что Малышкину каким-то образом стало известно о нем.
— В любом случае мы не должны акцентировать сейчас внимание на наших разногласиях со штабом вермахта, СС и рейхсканцелярией. По-моему, совершенно ясно, что это не в наших интересах.
— Но ведь в узком же кругу говорено, — спокойно заверил его Малышкин, явно засоряя командующего в том, что тот попытался скрыть от них столь вопиющий факт.
Власов, забыв о кофе, с минуту сидел, закрыв глаза и выставив намертво сжатые кулаки на стол, далеко впереди себя. Время от времени крепкие жилистые пальцы его вздрагивали, будто он Удерживал ими рукояти стреляющего «максима».
Командарм не желал никакого конфликта с немцами. Не из-за страха. Он слишком много поставил на карту, чтобы смириться с тем, что однажды его армию, как и все Русское освободительное движение, попросту расформируют, а руководство Расстреляют или вновь загонят в концлагеря. Россия еще должна Узнать о нем. Его войска еще должны войти в Москву, но уже как народная освободительная армия, когда к ней будут относиться приблизительно так же, как большинство населения Югославии относится сейчас к армии маршала Тито.
— Все правильно: это сейчас в советской России к «власовцам» относятся, как к пособникам немцев, — каким-то странным чутьем уловил ход его мыслей Малышкин, — а когда война завершится и коммунистический режим окажется наедине с Русским освободительным движением, у народа появится реальный выбор.
20
Старая, вконец ослабевшая змея заползла на вершину скального обломка и, греясь на солнце, лениво уставилась на людей. Какое-то время рейхсфюрер и змея гипнотизировали друг друга, оставаясь совершенно неподвижными. Это продолжалось до тех пор, пока штандартенфюрер д’Алькен не извлек пистолет и не рассек пресмыкающееся несколькими меткими выстрелами.
— Знаю, что вместе с пропагандистским отделом вермахта вы затеяли сейчас новую операцию.
— Под кодовым названием «Скорпион».
— Название будем считать красноречивым. А как с успехами?
— Особых успехов пока не наблюдается. Все по той же причине. Переходя на нашу сторону, русские очень рискуют. Мы отходим, и тут же приходят коммунисты. Сразу же начинаются расстрелы, концлагеря, ссылки в Сибирь. Многие не хотят служить нам, но согласны служить под началом русских генералов, выступающих за «свободную Россию без коммунистов».
— Вы говорите все это, чтобы расчувствовать меня, штандартенфюрер? Зря стараетесь. Вы ведь знаете, что мои сопереживания несчастным русским, отданным на произвол коммунистам, и так довольно глубоки и искренни.
По идее Гиммлер должен был произнести это с легкой иронией. Однако д’Алькен так и не сумел уловить ее. «Ирония, очевидно, в том и заключается, что Гиммлер приучил себя произносить подобные „спичи“ совершенно серьезно и совершенно искренне», — объяснил себе шеф эсэсовского официоза, по старой журналистской привычке пытаясь всему дать собственное толкование.
— Господин рейхсфюрер, я понимаю, что ваше время слишком ограниченно, — произнес он.
— Вот в этом вы не ошибаетесь, — поиграл желваками Гиммлер и, бросив последний взгляд на вздрагивающее тело змеи, направился к стоящим поодаль, на выходе из «чащи», машинам.
— Могу ли я сообщить Власову, что вы готовы принять его? Если это так, мы у себя в газете — да и пресса, рассчитанная на население оккупированных территорий, — могли бы преподнести сию новость в соответствующих интонациях и с соответствующими комментариями.
Вопрос был задан настолько прямолинейно и беспардонно, что рейхсфюрер уставился на д’Алькена с таким же удивлением, с каким еще недавно смотрел на змею. Но все же почувствовал, что это тот случай, когда, с пропагандистской точки зрения, выгоднее дать «добро».
— Я жду генерала у себя двадцать первого июля, — скороговоркой отмахнулся он от продолжения темы. — Надеюсь, дата господина Власова устроит? — теперь он не скрывал ни презрения своего, ни сарказма. — Или, может, генерал сам назначит дату и время?
— Его устроит любой день из отведенных ему на этой грешной земле.
— Время ему сообщат дополнительно. Но вы, штандартенфюрер, должны понять, что ни фюрер, ни я никаких особых чувств к этому генералу не испытываем.
— Мне это известно лучше, чем кому бы то ни было.