— Господи, Андрей! Товарищ, то есть я хотела сказать, господин генерал… — потянулась к нему руками, но сразу же отдернула их. — Как же безбожно вы постарели!
В свою очередь Власов тоже — но лишь на какое-то мгновение — подался к ней, обнял… Однако Мария сразу же почувствовала: это не то объятие, которым он много раз соблазнял ее там, на фронте. Это не объятие истосковавшегося мужчины, а всего лишь оскорбительная для всякой заждавшейся женщины дань традиции: как-никак столько не виделись…
— Я все понимаю, — прошептала Мария, целуя его в гладко, с немецкой аккуратностью выбритую шею (раньше-то он ее, щуплую, никогда толком не выбривал, всегда кустики волос торчали). — Меня предупредили.
— О чем предупредили, в стремени, да на рыс-сях? — он все же не удержался. Руки поползли по талии, ощупали вызывающе разбухшие бедра, а грудь уперлась в две мощные, по-русски ядреные, груди.
«Как же она, мерзавка, расхорошела! Вот уж, действительно, русской бабе и плен — не плен».
— О том предупредили, что у тебя здесь ихняя, из немок, — пробормотала Мария, — эсэсовка какая-то, в любовницах. Вроде бы даже родственница Гиммлера…
— Кто предупреждал?
— Да этот же твой, капитан-прибалтиец.
— И здесь успел, в стремени, да на рыс-сях! — незло проворчал Власов. — Послал же Господь!
— Когда меня из разведшколы отпускали, заместитель начальника тоже сказал, что звонила фрау Биленберг, родственница Гиммлера. Только поэтому и отпустили.
— Надо же!
Власов растерянно умолк, и Воротова удивленно отстранилась от него:
— Неужели ты действительно не знал об этом? Или так, понтуешь?
— Если честно, не знал. Что в родственниках у нее один высокопоставленный офицер СД из гиммлеровского штаба — это мне известно давно. А вот о Гиммлере почему-то все молчали, даже этот мой капитан.
— Значит, не знал, или не велено было. Не смей ругать его, слышишь!
Власов грустно усмехнулся.
— Не стану, — заверил Марию, предлагая кресло по ту сторону низенького журнального столика.
— Чего улыбаешься?
— Вспомнил, как еще там, во 2-й Ударной, ты, за кого только могла, заступалась. Иногда меня это задевало: как-то оно так получалось, что судьбу майоров, и даже одного полковника, повариха решала.
— И даже одного генерал-лейтенанта спасала, — напомнила ему бывшая штабная повариха. — Причем по-всякому, как только могла.
— Да, вспомнить нам есть что, на рыс-сях. Но, в любом случае, за немку не сердись.
— Я все понимаю. Мужчина ты еще молодой. Но почему немка? Русских к тебе, что ли, не подпускают?
— Говори нормально, здесь не подслушивают.
Но ответил все так же — шепотом, в самое ухо:
— Так надо было. Политика. Без этого не пробьешься.
— А представь себе, каково пришлось мне, грудастой русской бабе, — безо всякой горечи, уже смиренно, сказала Мария. — Но ты не думай: по рукам, как другие, все равно не пошла, — сразу же спохватилась она. — Не скурвилась, до офицерского борделя не докатилась.
— И даже сама стала офицером, — поспешил увести ее от этой, крайне неприятной для них обоих, темы Власов. Поскольку сам он вдруг почувствовал: «А я вот скурвился! До самого что ни на есть борделя. И даже не офицерского. Но кому об этом расскажешь?»
— Кстати, чин офицерский мне дали тоже благодаря твоей бабе-немке.
— Что-что ты сказала?! — потянулся к ней через стол генерал.
— Что слышал. Баба твоя, эсэсовка, позвонила кому-то там из командиров, а затем, говорят, из штаба Гиммлера позвонили и, как видишь, из унтер-офицеров — сразу в лейтенанты. Всего две недели назад.
Откинувшись на спинку кресла, Власов с минуту очумело смотрел на Воротову. Затем сорвал очки и, нервно протирая их, спросил:
— Слушай, ты ничего не путаешь, не придумываешь?
— Когда мы встретились, я тоже спросила, зачем она это сделала. Знаешь, что она, глядя на мои погоны, сказала? «Отныне пристрелю каждого, кто осмелится сказать, что у генерала Власова был роман с какой-то там поварихой. Все-таки с военнослужащей из офицеров — оно как-то пристойнее».
— Видно, я действительно недооцениваю эту свою вдову, — улыбаясь, покачал головой Власов. — Она значительно влиятельнее, нежели я предполагал.
— Я тоже так поняла, что баба она по-настоящему мудрая. Другая на ее месте тут же загнала бы меня в концлагерь, а то и сразу в крематорий, а эта в лейтенанты вывела. Ты вот, командармом будучи, о чине моем не позаботился, а она…
Власов поиграл желваками и промолчал.
— …да все я понимаю, не слушай ты меня. Какие там чины, в этих проклятых волховских болотах?! А Хейди эта твоя… Она ведь не только мудрая, но и властная. Ты, генерал, держись за нее. Меня уже, считай, нет, а она всегда рядом. И больше тебе опереться в этой чертовой Германии не на кого.
— Вроде как благословляешь.
— Хвали Господа, что хоть есть кому благословить.
— Где ты сейчас? В разведке?
— Вроде бы. Сама толком не пойму. Но обучение в разведшколе через месяц завершаю — это ясно. Оказалось, что у меня ко всему этому талант: и к стрельбе, и к ориентированию на местности и по радиоделу. А главное, я прошла через фронт и достаточно обстрелянная. Ну а туда, в послевоенную Советскую Россию, мне — чтобы так, под своими документами — дороги, как ты понимаешь, генерал, уже нет. Как и тебе.
— Сейчас мне позволили сформировать Русскую Освободительную Армию. Настоящую армию, из нескольких вполне боеспособных дивизий, а не то, что было раньше — отдельные роты да приданные вермахту батальоны.
— Не думаю, что немцы окончательно решатся на такое. Боится Гитлер наших русских дивизий, где бы они ни находились. Что по ту, что по эту сторону — боится, и все тут.
— Это он раньше боялся, — нервно отреагировал Власов. — Раньше, понимаешь? Тогда политика была иная, и виды на победу — тоже иные. Но теперь все изменилось. Теперь фюрер готов передать мне многих пленных, перебежчиков, даже часть остарбайтеров. И технику — тоже. Словом, как только подготовку свою закончишь, к себе переведу.
— Нет. И не думай об этом!
— Что значит «нет», в стремени, да на рыс-сях?!
— Не пойду я к тебе, Власов. Как говорят, отходилось-отлюбилось.
— Если ты в этом смысле, то я не в любовницы тебя зову, сам понимаю, что «отходилось-отлюбилось». Кадрами у меня заниматься будешь, тогда уж о повышении в чине подумаем.
— Нет, Власов, даже не пытайся меня вербовать. Не пойду я во второй раз во «власовцы».
И опять генерала резануло это ее обращение — «Власов». Никогда раньше Мария к нему так не обращалась.
— Не пойму я тебя, Мария. Ведь теперь это уже будет наша, русская, армия! Куда ж тебе? Со своими, русскими, все же лучше.
— А мне и с теми, и с теми — по-всякому бывает, — скабрезно осклабилась Воротова, но, словно бы опомнившись, тотчас же согнала эту ухмылку. — Где свои, но те, что хуже чужих, и где чужие, с которым еще кое-как можно ладить, — с этим мы, Власов, уже после войны разбираться будем. Но только хватит с меня новгородских да волховских болот, генерал, — еще жестче ответила Мария.
Смуглолицая, широкоплечая, с округлившимися щеками, она представала сейчас перед генералом совершенно не той разбитной поварихой, которую он в свое время откровенно насиловал в сарайчике, на окраине какого-то лесного хуторка. Однако насильно Воротову пришлось брать только в первый раз, после этого она стала вести себя с такой прямотой и непосредственностью, словно они женаты уже много лет. В большинстве случаев она сама выбирала и время, и место, в котором можно было уединиться.
А поскольку сделать это в условиях штаба армии было непросто, случалось так, что они несколько раз рисковали быть застуканными на месте «преступления». Но всякий раз Воротова вела себя на удивление храбро, а со временем оказалось, что ей попросту нравится отдаваться вот так, ежеминутно рискуя. Она словно бы не понимала, что рискует своей репутацией не она, а командарм, над боязненностью которого еще и подтрунивала.
Однако так было раньше, там, в лесах под Волховом. А теперь перед ним стояла лейтенант вермахта. И в выражении ее лица, во взгляде, в манере держаться уже проявлялось что-то офицерско-вермахтовское — холодное, надменное и… отталкивающее.
— Может, мой отказ служить в русской армии кажется тебе странным, однако намаялась я с тобой. Так намаялась, что с меня хватит. И когда ты с остатками своей Освободительной Армии вновь окажешься в окружении, но теперь уже в окружении красноармейцев, водить и спасать тебя по окрестным лесам придется уже твоей Хейди.
— Этой не придется.
— Вот видишь… — неопределенно как-то молвила Мария, а немного помолчав, добавила: — Но хотелось бы видеть, как у нее это будет получаться. Кстати, как хоть она в постели? С ней у тебя лучше выходит, чем со мной? Не ехидничаю, просто спрашиваю.
— Сейчас мы говорим не об этом, — резко осадил ее Власов. — Если передумаешь, сразу же дай знать. Не хочешь в кадровики, в разведотдел армии определю, женщинами-разведчицами командовать будешь. Сразу же «капитана» присвою.
— Я ведь уже сказала: не пойду я в твою Русскую Освободительную, чтобы во второй раз «власовкой» становиться. Хватит с меня. И еще скажу тебе, генерал: не верят уже в твою Русскую Освободительную. Никто не верит: ни русские, ни немцы. Припоздал ты с ней. В сорок втором создавать надо было.
— Не от меня это зависело. Не позволяли мне.
— А теперь позволяют? Знаешь, что теперь тебе позволяют? Повести десятки тысяч русских на скорую, верную и совершенно бессмысленную гибель. И вести их на эту гибель, или не вести — теперь это уже зависит, прежде всего, от тебя, Власов. Тут уж ты свои грехи на фюрера не спишешь.
Генерал достал портсигар, открыл его, закрыл и вновь открыл. Хейди настолько резко пресекала его тягу к курению, что даже с Марией он курить уже побаивался.
— Правильно делает, что запрещает, — уловила суть его маеты Воротова. — Тем более, что она еще и врач. Но, чтобы не мучиться, лучше закури.