Власов хотел как-то прокомментировать их диалог, но здесь вновь возник Жиленков, который словно бы испугался, что теперь все внимание может быть переключено на очередного счастливчика.
— Если позволите, господин командарм, я хотел бы сказать несколько слов по поводу приближающегося события.
Власов не произнес ни «да», ни «нет», однако Жиленков уже вышел в центр комнаты, и возвращать его на место было неудобно.
К тому времени, когда немцы еще только сватали Власова в командармы, Жиленков уже мнил себя одним из руководителей «Русского движения» и его идеологом. До войны он был первым секретарем одного из городских райкомов партии Москвы и даже избирался членом Московского горкома ВКП(б), а в плен под Вязьмой сдался еще в 1941 году, будучи членом Военного совета 32-й армии. Правда, скрыв при этом свое настоящее имя и свой армейский чин.
Для Власова не было тайной, что до мая 1942 года Жиленков служил водителем в 252-й пехотной дивизии под фамилией погибшего красноармейца Максимова, документами которого предварительно запасся. И как водитель характеризовался положительно. Отсюда, кстати, и пошла его кличка «Шоферюга».
Вот только самого Жиленкова судьба «шоферюги» не устраивала. Решив, что он уже достаточно искупил свою вину перед рейхом за баранкой армейского грузовика, он легализовался, представ перед немецким Генштабом с «Планом создания на оккупированной вермахтом территории русского правительства, которое бы занялось организацией борьбы против советской власти в России». И даже нашел своего покровителя в лице полковника Генштаба барона фон Ренне.
До создания правительства, в котором Жиленков уже видел себя премьером, дело не дошло, однако по генштабистским бумагам, а также по досье абвера и СД, генерал Жиленков все же проходил как один из возможных претендентов на роль лидера Русского освободительного движения. Как бы там ни было, а он уже хорошо был известен Гиммлеру, Кейтелю и Геббельсу; с ним не раз консультировались по различным «русским вопросам» высокопоставленные чины абвера и Министерства восточных территорий.
Пользуясь покровительством влиятельного полковника Генштаба, барона фон Ренне, он настоятельно пробивался то к Геббельсу, то к Герингу, и даже помышлял о встрече с фюрером. И вот теперь Жиленков болезненно ощущал, что присутствие Власова постепенно снижает его акции в глазах немецкого руководства.
— Господа, хочу заверить вас, — отлично поставленным голосом «трибуна» заговорил Жиленков, — что конгресс русских сил станет событием общеевропейского масштаба, последствия которого будут сказываться уже в послевоенном мире. По личному заданию Гиммлера я занимаюсь подготовкой текста Манифеста этого конгресса, который будет обращен ко всем народам Советского Союза.
— Разве командарм уполномочивал вас связываться по этому вопросу с Гиммлером? — неожиданно послышался густой бас генерала Благовещенского.
— Это офицеры из штаба Гиммлера вышли на меня! — мстительно улыбнулся бывший партработник. — Что же касается вас, господин Благовещенский… Пора бы уже привыкнуть к тому, что ко мне, как к одному из зачинателей нового Русского освободительного движения, много раз обращались за советами и поддержкой из самых высоких сфер рейха. Ценят, знаете ли…
— И все же скромнее бы вам, Жиленков, скромнее… — проворчал бывший начальник училища противовоздушной обороны Наркомата Военно-Морского флота.
Однако никакого впечатления на Жиленкова этот выпад не произвел. Уже в который раз он давал понять всему русскому генералитету: не волнуйтесь, как только Власов дискредитирует себя, вы тотчас же получите в моем лице нового вождя. И, конечно же, более достойного.
— Мы будем исходить из того, что костяком Новой России станет союз славянских народов, а потому и проведение конгресса планируем в Праге, одном из древних центров славянства[83]. В городе славянского единения.
Власов недовольно покряхтел — его задевало то, что даже о месте проведения конгресса, которое, как считал командарм, все еще не было определено, он узнаёт позже Жиленкова, да к тому же из его уст. Хотя и на сей раз прервать Жиленкова командарм не посмел, однако же и стоять рядом с ним тоже счел неудобным. Вернувшись за стол, он начал лихорадочно листать подаренную ему Штрик-Штрикфельдтом записную книжку, словно бы собирался тотчас же звонить Гиммлеру и выяснять правильность слов генерала Жиленкова.
— Конгресс должен создать Комитет освобождения народов России, — безмятежно продолжал тем временем бывший член Московского горкома партии, — которому будут подчиняться не только дивизии РОА, но и русские казачьи части генерал-лейтенанта Петра Краснова. Кстати, сегодня среди нас есть и представитель казачества полковник Кононов, который назначен командиром 102-го казачьего полка вермахта.
— Так точно, — поднялся со своего места моложавый на вид, но уже отмеченный ранней сединой казак, заметив, что Власов оторвался от своей записной книжки и лихорадочно отыскивает его взглядом.
— Это хорошо, что вы присутствуете здесь, — глухим, угнетенным голосом проговорил командарм, — но плохо, что меня не поставили об этом в известность.
— Мое упущение, — подхватился комдив Буняченко. — Обязан был предупредить вас.
О Кононове, тогда еще майоре Красной Армии, Власов впервые услышал в конце августа или в начале сентября сорок первого. Участник Финской войны, награжденный орденом Красной Звезды за бои в окружении, этот офицер повел большую часть своего полка в плен, вместе с командирами и комиссаром. Но самое удивительное, что, убедив офицеров полка и добрую тысячу своих солдат сдаться немцам, Кононов повел их в плен с развернутым знаменем. А пораженному этой картиной генералу сразу же заявил, что, «вместе со своими солдатами, желает сражаться против ненавистного русскому народу сталинского режима».
Тогда, в сентябре сорок первого, Власову казалось, что описанная в немецкой листовке сцена сдачи полка при развернутом знамени — обычная пропагандистская выдумка, и только здесь, в Германии, убедился, что на самом деле все это правда. Оставленный для арьергардного прикрытия отхода дивизии, полк Кононова действительно пошел сдаваться в плен, хотя боевая обстановка не вынуждала его к этому.
Власов понимал, что сам он тоже выглядит в глазах миллионов русских, особенно в глазах советского генералитета, предателем. Тем не менее простить «герою Финской» Кононову[84] того, что, оставленный прикрывать отход дивизии, он откровенно предал ее и повел солдат в плен вместе со знаменем полка, — он не мог. Слишком уж это выглядело по-предательски.
Однако Жиленков мукам сомнений не предавался. Его уже захлестывала стихия общественной деятельности.
— Уже сейчас предполагается, — продолжил он свою речь, — что отдел управления казачьими войсками КОНРа возглавит белогвардейский генерал Татаркин, прекрасно знающий особенности и белого, и монархического движений русских сил в Европе и США.
Чем дольше говорил Жиленков, тем очевиднее становилось его ораторское и идеологическое превосходство над Власовым.
— Как по-писаному чешет, райкомовская его душа! — прохихикал известный весельчак генерал-майор Закутный, который в свое время командовал стрелковым корпусом, будучи в прошлом самым старшим по должности командиром Красной Армии, после командарма Власова.
Однако он единственный из всех присутствующих ни на какую особую должность не претендовал, довольствуясь тем, что и на фронте уцелел, и в плену выжил, а теперь вот еще и так неплохо устроился. Этот человек умел радоваться тому, чем обладал и чем наградила его судьба, поэтому, наверное, чувствовал себя самым счастливым из всего комсостава Русской Освободительной.
26
Когда Жиленков наконец завершил свою речь, Власов счел совещание скомканным и часть участников его отпустил, а начштаба Трухина, а также Мальцева, Малышкина и Меандрова, пригласил в отведенный ему кабинет. Однако по дороге туда Власова догнал генерал Шаповалов. Своему по-крестьянски грубоватому, кирпичного цвета лицу он пытался придать вид истинного благородства, вот только получалось это у пролетарского генерала крайне плохо.
— Еще раз, теперь уже лично, хочу поблагодарить за назначение меня на пост командира дивизии, господин командующий армией.
— Ну, за это вы должны благодарить офицеров немецкой разведки, да еще генерала Кёстринга, на которого они нажали, — вполголоса произнес Власов, увлекая комдива к ближайшему окну-бойнице. — Как видите, и теперь, в нелегкие для себя дни, в абвере все еще не забывают об одном из своих перспективных агентов.
— Значит, ветер все еще веет оттуда? — ничуть не смутился Шаповалов.
— Оттуда, генерал-майор, оттуда.
— И давно вас уведомили о моем сотрудничестве с немецкой разведкой?[85]
— Понимаю: все же лучше командовать дивизией РОА, — не стал отвечать на этот, явно излишний, вопрос Власов, — чем какой-нибудь заранее обреченной разведгруппой где-нибудь в районе Тулы.
— Если понадобится, я согласен идти во главе группы, хотя и считаю, что…
— Только избавьте меня от своих философствований, генерал, — отмахнулся Власов. — Всё, вы свободны.
Второе, секретное, совещание командарм начал уже без Шаповалова, с участием лишь Мальцева, Трухина и Меандрова, а также присоединившегося к ним в последние минуты генерала Малышкина, который возглавлял контрразведку и службу безопасности РОА.
— Здесь, в узком кругу высшего командного состава РОА, могу сказать, что война, которая завершается сейчас в Западной Европе, это уже, по существу, не наша война, — начал свое выступление Власов, скрестив руки на груди и прохаживаясь взад-вперед за спинкой кресла, вдоль стены, украшенной портретами фюрера и императора Фридриха I.
— Вы правы, — поддержал командарма начальник штаба РОА, — война уже, собственно, не наша.