Генералы встретили его слова молчанием. Жиленков наполнил бокалы прихваченной из Чехии «сливовицей», однако пили, не чокаясь и не произнося тостов, как и полагается пить на поминках, к тому же на собственных.
— Из сообщений разведки стало известно, что к северному побережью озера Форгензе приблизились части 20-го американского корпуса, — продолжил председатель КОНРа. — То есть они уже вторглись на территорию, определенную фюрером как «Альпийская крепость», за которую немцы вроде бы намерены были сражаться до последней возможности.
— Да только «возможность» эту, последнюю, они давно исчерпали, — пренебрежительно процедил Закутный.
— Известно, что 20-й корпус входит в состав 7-й американской армии генерала Пэтча. Кому-то из нас нужно немедленно добраться до этого генерала через штаб корпуса и провести переговоры об условиях капитуляции. Причем делать это нужно быстро, пока американцы не взяли нас в плен или не загнали в безвыходное положение, когда всякие переговоры с нами уже потеряют смысл. Словом, нужен доброволец. Возможно, я сам направился бы к Пэтчу, но вы же понимаете, что мне нужно вернуться в Чехию, к нашим частям.
— Лично вам сейчас нужно быть в Чехии, — подтвердил его правоту Жиленков. — Если Шернер узнает, что вы отбыли к американцам, большую часть наших армейцев он попросту истребит.
— Потому и спрашиваю: «Кто пойдет? Есть доброволец?»
Он вопросительно взглянул на Жиленкова, но тот поспешно отвел взгляд, давая понять, что на него рассчитывать не стоит.
На какое-то время в комнате воцарилось напряженное молчание. С северо-запада, в сторону Австрии, прошло несколько звеньев тяжелых бомбардировщиков. Теперь они уже летали без прикрытия истребителей, зная, что если немцы еще оказывали какое-то сопротивление в воздухе, то в основном вступая в схватку с советскими самолетами. Уже дважды в течение дня они бомбили Фюссен, однако теперь, к счастью, обошлось. Может, потому и не бомбили, что зенитная батарея, базировавшаяся неподалеку, у подножия горы, по-джентльменски молчала.
— Пойти, очевидно, придется мне, — нарушил молчание генерал-майор Малышкин. — Как секретарю КОНРа, то есть как официальному лицу. С собой возьму только адъютанта.
— Вот это правильное решение, — поддержал его Жиленков, давая понять, что сам хотел предложить кандидатуру Малышкина, но не сделал этого и этических соображений: нужен был доброволец.
— Когда намерены идти? — спросил Власов.
— Тянуть нельзя, поэтому завтра, как только будут готовы документы.
— Одна из штабных машин подбросит вас, насколько это будет возможно, — заверил его Власов. — Только постарайтесь, чтобы она не досталась американцам. Документ о предоставленных вам Президиумом КОНРа и командованием РОА полномочиях вам сейчас составят за двумя подписями — моей и генерал-лейтенанта Ашенбреннера. Еще один документ, только уже за второй подписью обер-фюрера СС Крёгера, мы выдадим для предъявления разъездам. Эсэсовцев немецкие комендатуры все еще по-прежнему чтят.
Они выпили за «успешный рейд генерала в логово врага», и Власов, внимательно взглянув на Малышкина, вышел на балкон.
Вид, который открывался отсюда на альпийское предгорье, был изумительным. Некоторые вершины все еще оставались покрытыми снежным саваном, но склоны манили гобеленами трав, кое-где испещренными пастушьими хижинами и небольшими хуторками. Их обвевал альпийский ветер, обволакивал альпийский дух и очаровывала красота окружающих пейзажей. Все, что открывалось сейчас Власову, казалось исконным и вечным, не подлежащим ни настроению, ни войнам.
— Страшно, Андрей Андреевич, что все, чем мы последние годы жили, рушится такой вот прекрасной весной, — послышался за спиной у командарма голос Малышкина.
— Очевидно, так предписано свыше, что все великие войны должны завершаться весной, когда сама природа человеческая не только претит смерти как таковой, но и не допускает мысли о ней.
— Как и в каждой войне, в этой тоже есть победители и побежденные. Но мы-то в понимании обеих этих сторон оказались гонимыми и презираемыми — вот в чем наша трагедия.
— По существу, мы предстаем теперь в облике повстанцев, а вся история восстаний написана виселицами и плахами. Не вам об этом говорить. Впрочем, еще не все потеряно, еще всяко может быть.
— Не стоит утешать себя, господин командарм. Вы прекрасно видите, что происходит в войсках. Большая часть солдат рвется домой. Эти безумцы все еще надеются, что там, в России, учтут какие-то обстоятельства, смилостивятся над ними, простят. А я уже прошел через застенки НКВД, я знаю, что это такое — когда ни следствия толкового, ни адвоката, ни сострадания. Даже на солдатскую пулю рассчитывать нам уже не приходится, потому как удел наш — разбойничья петля. Кстати, по этому поводу есть прекрасные строки:
Нас было пятеро. Мы жить хотели.
И нас повесили. Мы почернели.
Мы жили, как и ты. Нас больше нет.
Не вздумай осуждать — безумны люди.
Мы ничего не возразим в ответ.
Взглянул и помолись, а Бог рассудит.
— Это что за «висельничная» поэзия такая? — нахмурился Власов, у которого и так на душе было тошно. — Тем более что нас тут как раз пятеро.
— Потому и вспомнилось, что нас тоже пятеро, — гибельно пророчествовал Малышкин. — Из произведений Франсуа Вийона это, давнего французского поэта.
— Чаще вспоминай что-нибудь из Сергея Есенина[95]. — перешел командарм на «ты». — Все-таки своя, русская душа. И читать Есенина у тебя лучше получается. Только не сейчас, извини, не то время, — с каким-то отвращением на лице поморщился он.
Появился с бокалами в руках Жиленко, ткнул их в руки «заговорщиков» и, мельком обозрев альпийские красоты, хмельно побрел назад, за стол.
— Попытайтесь потом вернуться, генерал, — возобновил разговор Власов, — чтобы рассказать, как америкашки в действительности приняли да восприняли вас, какие условия выдвигали. В крайнем случае, добейтесь, чтобы позволили вам как парламентеру позвонить сюда, в штаб, по телефону, если таковой будет действовать, или связаться по рации. Радисты будут ждать вашего выхода в эфир круглосуточно, я предупрежу.
— Именно как парламентеру, на это и нажимать буду. В одном можете быть уверены, командарм: добровольно в лагерь, на отсидку к американцам, не попрошусь.
— Причем пытайтесь договариваться с ними не о пленении наших частей, а всего лишь о временном, до конца боевых действий, интернировании, с тем чтобы в очень скором будущем мы уже противостояли натиску коммунистов единым союзным фронтом. Словом, дайте им понять, что мы, как говорилось в правительственной декларации о казаках, хотя и побеждены, но не сломлены.
— Именно такой линии, господин командарм, я и стану придерживаться.
В тот же день Власов встретился с только что прибывшими во Фюссен Ашенбреннером и Крёгером, а также со Штрик-Штрикфельдтом. Поначалу разговор зашел об общей ситуации, при этом все сходились во мнении, что нужно каким-то образом спасать части КОНРа от гибели под ударами и советских, и англо-американских войск. Когда все, что можно было высказать по этому поводу, генералы услышали, командарм решил, что пора уведомить немцев о миссии Малышкина. Но в это время Ашенбреннер неожиданно сказал:
— Как вы, генерал Власов, смотрите на то, чтобы мы направили на переговоры с американцами преданного делу Русского освободительного движения Штрик-Штрикфельдта?
Власов облегченно вздохнул и едва заметно улыбнулся.
— Лучшего парламентера нам не найти, поскольку его попросту не существует. Как вы сами относитесь к этому заданию, Вильфрид Карлович?
— С пониманием, — последовал короткий ответ капитана.
— Но считаю, что американцы неправильно поймут нас, господин Ашенбреннер, если обнаружат, что о судьбе русских войск КОНРа ведет переговоры немецкий офицер. Поэтому предлагаю отправить туда двух парламентеров: генерала Малышкина и капитана Штрик-Штрикфельдта.
— Поскольку официально переговоры с командованием англо-американских войск фюрером запрещены, — подключился к разговору доктор Крёгер, — то полагаю, что капитан должен переходить линию фронта под видом русского добровольца, имея при этом соответствующие документы. Кроме того, мы подготовим для обоих парламентеров пропуск, позволяющий им свободно перемещаться в прифронтовой полосе. Это единственное, что может спасти их при встрече с армейскими патрулями, или, того хуже, с разъездами молодых эсэсовцев из организации «СС-вервольф», которые прямо на месте казнят всякого, кого заподозрят в дезертирстве.
Уже вернувшись в Чехию, в свою Ставку в селении Сухомасты, Власов узнал от штабистов, что Малышкин действительно добрался до штаба 20-го американского корпуса, а оттуда пробился на прием к командующему 7-й американской армией генералу Пэтчу. Американцы в самом деле позволили парламентеру связаться со своим штабом по рации, но только для того, чтобы передать настоятельный совет генерала Пэтча: сдаваться командарм Власов со своими полками должен не англо-американцам, а своим, русским, поскольку в любом случае союзники вынуждены будут передавать его солдат русским оккупационным властям. Никакому обсуждению этот вопрос уже не подлежит. Что же касается самого Малышкина, то американцы отправляют его в Аугсбург, в лагерь для военнопленных.
Власов воспринял эту пощечину американцев настолько болезненно, что в тот же день изрядно выпил, чем вызвал раздражение у штабистов, в среде которых и так уже давно сетовали на то, что командарм губит и их, и себя. Вместо того чтобы с кем-то вести переговоры, куда-то, например, в Югославию, Швейцарию или в Грецию пробиваться, чтобы готовить какие-то секретные горные базы в Альпах, в которых хоть на какое-то время можно было бы укрыться, их командарм предается то женитьбе на вдове, с полумедовым месяцем, то пьянке, то еще какому-то совершенно безумному веселью.