убитых. Они были так искромсаны, что невозможно было разобрать, кто это, штрафники или эсэсовцы.
К Турчину подошёл Фоминых и, утирая рукавом кровь на скуле, спросил:
– Что с ними будем делать?
Турчин ответил не сразу. Он оглядел строй стоявших возле стены. Человек двенадцать. Своей участи они ожидали молча. Один, закрыв глаза, молился.
К нему подскочил Рыкун, ударил прикладом в середину груди, закричал:
– Кому ты молишься, иуда? Такие, как ты, Христа и продали! Ты же Гитлеру присягал! У, падлюга!
Рыкуна оттащили. Сунули ему в трясущиеся окровавленные руки фляжку, и тот, опустившись на лавку, долго и освобожденно пил. Потом его стошнило. Он зажал трясущимися ладонями разбитые губы, мотал головой и мычал. Фляжку вырвали из его рук и больше не дали.
– Они сдались. И они пленные. – Турчин оглянулся на штрафников, которые внимательно его слушали, словно тоже нуждался в их помощи. – Но у нас приказ: власовцев в плен не брать. Последний приказ, как гласит устав, отменяет все предыдущие.
– Отдай их мне, Максимыч. Отдай. У меня с ними свои счёты. А то убьют, не поквитаюсь. – Из строя выступил штрафник. Он начал торопливо прилаживать к стволу винтовки штык. Руки его ходили ходуном. Штык не садился на место. Ронавцы тоже смотрели на него, на штык и трясущиеся руки штрафника, который всё никак не мог исполнить свою подготовительную работу.
Турчин его хорошо знал. Старший лейтенант Переборов, брянский, из танковой бригады, начальник ремонтной части СПАМа. На войне люди сходятся быстро. Поговорили душевно, покурили из одного кисета, посмотрели друг другу в глаза, и, если появилось взаимное доверие, то назавтра уже – будто братья родные. Это и есть фронтовое товарищество. Однако в штрафном батальоне люди сходились труднее. И прежде всего, потому, что над каждым нависало прошлое, о котором не хотелось рассказывать никому. Штрафники чувствовали себя в батальоне людьми временными. К тому же побаивались стукачей, которые имелись не только в каждой роте, но и каждом взводе.
С Переборовым Турчин сошёлся в первые же дни, когда роты только-только формировались.
Батальон жил в лесу, в землянках и ещё не имел ни оружия, ни своей кухни, ни взводных командиров. Переборов был из кадровых. Войну начинал под Белостоком, капитаном, командиром танковой роты. Отступал до Смоленска. Под Смоленском в августе попал в окружение. Могилёвский «котёл». В нём сгинули многие. Десятки тысяч попали в плен. Когда оказались в лесу запертыми со всех сторон немецкими танками и пулемётами, народ повёл себя по-разному. Каждое утро начиналось с того, что по радио немцы крутили пластинки с песнями Руслановой, а потом: «Иван, вылезай из болота! Тут тебя ждёт похлёбка с мясом и жёнка хоть куда! Убей жида-комиссара и выходи! Неужели не навоевался?! Хватит! Штыки в землю!» И люди, потеряв надежду, бросали в овраги и болота винтовки и выходили на сборные пункты.
В лесу Переборов присоединился к группе тех, кто решил выходить при любых обстоятельствах. Все пути на восток, юго-восток и северо-восток были закрыты. И отряд пошёл на северо-запад, к Лепелю. Вышли.
Осенью часть отряда ушла в Брянские леса. Вот тогда-то Переборов и узнал, как погибла его семья. Бригада РОНА по приказу обер-бургомистра Локотского округа захватила партизанскую деревню. Стариков капитана Переборова, жену и троих детей сразу арестовали по списку, как членов семьи командира Красной армии. Неделю держали в подвале. Жену и старшую дочь водили в комендатуру по нескольку раз на дню и насиловали. Потом всех увезли в лес и закололи штыками. Хоронить послали местных жителей из ближайшей деревни. Те и рассказали Переборову, от каких ран умерли его дети, родители и жена.
– Дайте сюда пулемёт, – сказал Турчин и оглянулся на штрафников.
Турчин понял, что задумал Переборов.
Откуда-то принесли «дегтярь», тут же, на коленке, сменили диск, подали Переборову, который стоял напротив шеренги и всё никак не мог сладить со штыком. Переборов безразличным взглядом посмотрел на пулемёт и отрицательно мотнул головой:
– Патроны тратить…
В помещении на мгновение воцарилась тишина. Звуки продолжавшегося боя доносились в оконные проёмы и выбитые шипки рам. Но здешней тишине, таившей жуткое ожидание, это не мешало.
– Разобраться бы надо, – неуверенно возразил кто-то из штрафников. – Люди всё же…
– Люди, – усмехнулся Переборов, и страшная гримаса исказила его лицо, конвульсиями дёрнула губы и подбородок, и тут же исчезла. Осталось выражение внутренней муки, которую Переборову, казалось, не вынести, и он вот-вот бросит к ногам винтовку и выйдет из помещения на улицу.
Всем хотелось поскорее вырваться из этой жуткой тишины.
Но Переборов удержал себя. Штык наконец встал на место. Переборов качнул им на уровне середины корпуса и сказал:
– А мы сейчас и разберёмся. В Долбенковском лесу вы мучили мою жену и старшую дочь, а потом всех, вместе со стариками, загнали в овраг и закололи штыками. Я, сын, отец и муж умученных страшной смертью, приговариваю вас к тому же! – И тут же, без паузы, которая, казалось, случись она, ещё могла бы остановить Переборова, ударил штыком крайнего.
Власовец охнул и, хватаясь за ствол винтовки, начал падать вперёд. Но Переборов подпёр его и толкнул навзничь. Потом, точно так же, второго. Третий, бледный, будто осыпанный извёсткой, начал просить не убивать его.
Несколько штрафников молча вышли на улицу. Там закурили.
Фоминых в какой-то момент хотел было стать рядом с Переборовым, приладил к винтовке штык, взял наизготовку. Но что-то не удержал в себе, опустил голову и тоже пошёл к выходу. Терентьев, отталкивая его в сторону, полез вперёд. Он задыхался и рвал пуговицы гимнастёрки, синюшным ртом хватал воздух.
– Вот так с ними… Всё справедливо, – мрачно подытожил Рыкун.
Рыкун вышел последним из отделения Турчина. Сразу закурил и, жадно затянувшись несколько раз, сунул сигарету Терентьеву:
– На, складской, потяни трофейчика. Полегчает.
– Пошёл ты… знаешь, куда!
– Куда?
Терентьев, утирая мокрый рот, тяжело поднимался с земли.
– Это тебе не любовину с костей срезать, – зло усмехнулся бывший полковой разведчик, с неприязнью глядя на мучения бывшего майора интендантской службы. – И не баб за кусок хлеба в тыловых хатах раком ставить.
Терентьев отвернулся и втянул голову в плечи. Он знал, что ему нечего прятать глаза перед товарищами, что он тоже участвовал в рукопашной, не струсил в трудную минуту. Все это видели. Но он знал и другое: если они выживут в этом бою, который ещё не окончен, и если их не заденет счастливой касательной пулей, то с него, с Терентьева, пожалуй, снимут судимость, а вот Рыкун, получивший максимальный срок, здесь ещё покантуется. Может, потому и злится? Пусть, он имеет на это право. Эта мысль успокоила Терентьева.
Фоминых мучили свои мысли. Докурив, он стрельнул с ногтя в лопухи искрами горящего табака и сказал:
– Пленных добивать… – И махнул рукой.
– Туда им и дорога. Переборов хоть душу отвёл, – тут же возразил Рыкун.
– Думаешь, отвёл? Вряд ли. Его горе штыком не отведёшь.
– Натворили мы на этой войне… Как дальше жить будем?
– А ты, Фома, что, выжить думаешь? – усмехнулся Рыкун.
– Думаю. Я ещё батальоном покомандую. До их городов и деревень дойти хочу.
– Многие этого хотят. Терентий вон тоже хочет немке засадить. А, товарищ майор?
– Пошёл ты к чёрту! И откуда у тебя, Рыкун, о людях такие поганые мысли? – Терентьев отдувался, утирал грязным платком пот со лба и шеи.
– На этой войне людей уже нет. Есть солдаты. Есть сторона, которая наступает, есть сторона, которая отступает, то есть бежит и бросает своё население на произвол судьбы. Вначале бежали мы, со всеми вытекающими последствиями. Со всем позором и прочим… А теперь бегут они.
– На произвол судьбы, говоришь? Пожалуй, ты прав. Но ты не судьба.
– Почему же нет? Для кого-то я и есть судьба. Я и Переборов со своим штыком. Да и вы все тоже. Все!
– Мы не можем быть судьбой. Мы слишком злые.
– Злыми нас сделала война. И они. – Рыкун кивнул на дверной проём, откуда доносились сдавленные крики и возня. – Судьба не бывает злой или доброй. Она есть, и всё тут. Какая есть…
Из казармы вышел Турчин и приказал всем собраться у стены. Их оказалось двадцать шесть человек. Некоторые были ранены, но уходить в тыл побоялись. Уходить было некуда – всё пространство позади казармы до самого перелеска простреливалось засевшими возле КПП эсэсовцами.
Вторая группа штрафников тем временем выкуривала последних власовцев, засевших в ангаре и ни в какую не желавших сложить оружие. Там слышалась винтовочная стрельба и редкие взрывы гранат. Вскоре оттуда прибежал связной и доложил Турчину:
– Ангар очищен. Захвачен пулемёт с большим запасом патронов. Пленных нет. Взвод сосредоточен возле восточных ворот ангара.
Пленных не было и там.
– Какие потери?
– Двенадцать человек убитыми и примерно столько же ранеными. Тяжёлых решили оставить в ангаре. Надо сообщить санитарам. Остальные пойдут дальше, вместе с нами.
Несколько мин одновременно легли возле КПП и одиночной казармы, стоявшей неподалёку на краю плаца.
– Пристрелочные, – с удовлетворением сказал Рыкун.
– Не попасть бы нам под эти пристрелочные. Гвардейцы лупят – нас в виду не имеют.
– Попадём не попадём…
– Приготовиться к атаке! – рявкнул Турчин, прекращая все разговоры и толки. – Чуприн, а ты давай гони назад, скажи Архипову, чтобы он со своей группой атаковал южную казарму. Вон ту, в соснах. Учти, что там немцы. Штаб. Бумаги пускай соберёт. Всё. Вперёд.
Мины продолжали перепахивать окопы возле КПП и казармы. Пулемёты, всё это время молотившие из кирпичного строения КПП и окон казармы, замолчали, но надежда на то, что миномётчики их подавили, и они не оживут, когда Турчин подаст сигнал к атаке, была очень слабой.
– Рыкун! Переборов! Ко мне!
Рыкун тут же оказался рядом. А Переборов сидел на бревне возле стены и докуривал самокрутку. Он что-то говорил сам себе, размахивал рукой. Иногда доносилось: «В Долбенковском лесу… В Долбенковском лесу…» Перекошенный рот его так и не встал на место. Он не сразу понял, что его зовёт командир. А когда окликнули ещё раз, тут же вскочил с бревна, одёрнул гимнастёрку и с готовностью выслушал приказ.