– Дяденька, дай сахарку, – услышал он хриплый, будто спросонья, детский шёпот.
Перед ним стоял мальчик лет семи, одетый в какие-то лохмотья, босой, немытый. Нелюбин машинально сунул ему большой кусок. Тот, который отколол для лошади, сжал в кулаке и на какое-то время забыл о нём. Немного погодя он всё же отдал ей сахар. Хотя вдруг засомневался, хотел окликнуть мальчика и отдать ему и отколотую часть.
Должно быть, тоже с поезда, подумал он о подростке. Эх, война, сколько сирот наплодила, проклятая…
– А я смотрю и думаю, кто это кобылу мою прикармливает! И обхаживает! И так, и этак! – Голос показался ему знакомым. Женщина стояла вполоборота и устраивала на повозке какую-то поклажу.
– Сидоровна, ты, что ль? – встрепенулся Нелюбин.
– Я, Кондратий Герасимович. – Женщина повернулась к нему и опустила руки, словно ей многое нужно было сказать ему, и она выжидала, когда и с чего начать. – С поезда?
– Да, с пригородного. Из госпиталя, Марья Сидоровна. Домой. В Нелюбичи. – И он кивнул на дорогу, черневшую прикатанным шлаком в сторону железнодорожной стрелки и переезда.
Когда-то там, на выезде, перед переездом, стоял указатель: «Гуличи – 12 км. Нелюбичи – 17 км». Он и теперь там стоял: «Гуличи – 12 км». Нелюбичи на серой фанерке не значились.
– В райисполком не заходил? – спросила Марья Сидоровна, стараясь не смотреть на Нелюбина.
– Нет. Что мне там делать? Нынче я не при должности. Из полковых списков выбыл. А тут… Тут пока ещё нигде не притулился. Это когда мы с тобой председательствовали, через два дня на третий – то совещание, то бюро райкома. Ты-то, Сидоровна, всё держишь вожжу?
– Держу. Мужиков-то нет. Ни мужиков, ни коней… Весной на бабах пахала. Так что живём хорошо.
– Хорошо, говоришь? – И шагнул к ней, положил руку на плечо: – А что это ты, Сидоровна, от меня глаза прячешь?
– А ты, Кондратий Герасимович, разве не знаешь?..
– Что Нелюбичи сожгли? – перехватил он её задрожавшее, забившееся в горле дыхание. – Сожгли, значит? Ну, говори. А то на мои запросы всё как-то невнятно… всё вокруг да около…
Марья Сидоровна отвернулась, засморкалась. А потом вдруг сказала:
– Пойдём-ка, Кондратий Герасимович, в райисполком сходим. Помнишь, Вдовенкова Илью Алексеевича? Участковым у нас был.
– Как же, помню хорошо. И на фронте вспоминал не раз. Мы ж с ним вместе призывались! Только он сразу по командному составу пошёл, а меня – в общую шеренгу.
– Ну, вот и повидаешься. Он теперь у нас – власть. Предрик.
– Пошли, Сидоровна. – И Нелюбин решительно закинул за спину вещмешок.
Райисполком размещался в прежнем здании на площади. Война здесь тоже порядком перебрала дощечки, поправила на свой лад и постройки, и сквер напротив. Часть деревьев были то ли вырублена, то ли сожжена ближним пожаром. В липах убранная еловыми лапками широкая могила. Видать, скудельница, на роту, а то и побольше, определил Нелюбин и перешагнул знакомый порог.
– А ты, Нелюбин, ничуть и не постарел! – обрадовался ему бывший участковый и кивнул на левый сапог Кондратия Герасимовича. – Тоже, вижу, отвоевался? Скрепишь амортизаторами… – И мотнул пустым рукавом.
– Эх, браток… У немца железа на всех нас хватило, – покачал головой Кондратий Герасимович. – Где ж тебя-то?..
– Под Ленинградом. Ещё прошлым летом.
– Значит, наскребли нас с тобой, по окопам да по сусекам, на полтора человека…
– Нас-то хоть на полтора наскребли… – И Вдовенков начал рыться в столе, вытащил какую-то бумажку с печатью и положил её перед Нелюбиным. – Вот, Кондратий Герасимович, список погибших летом сорок третьего от рук карателей. Тут и твои. Марья Сидоровна, принеси-ка нам что-нибудь закусить. Килек, что ли, в буфете… Вчера свежих привезли.
Нелюбин смотрел в бумагу, читал список, дочитывал до конца и возвращался снова. От левой брови вверх побежала морщина, задрожала.
– А я думал, что за всех отстрадал, отмучился. – Он замотал головой, всхлипнул. – Им-то такая судьба – за что?..
Вдовенков зазвенел посудой, неловко засуетился, бранясь на самого себя. Сунул Нелюбину стакан, налитый до краёв:
– На-ка вот, помянем. Помянуть, Кондратий Герасимович, надо.
Нет, не брала его водка. И другую стопку выпил, и ещё, а в голове только гул стоял. Как после боя. Когда непонятно, отбились или нет, есть кто живой рядом, или один остался.
– Один я остался! Один! – И Нелюбин, рыдая по-бабьи, уронил на руки голову и долго трясся. А под шинелью, на отутюженной гимнастёрке, в душном тепле его тела, как далёкие колокольцы, позванивали медали. Куда они теперь звали его, те звоны? На какую родину? И где она теперь? И есть ли она на свете? А если даже и есть, то какой в ней смысл?
Когда Кондратий Герасимович утёр глаза и поднял голову, увидел, что предрик сидел за своим столом и что-то писал.
– Сводку вот готовлю, – пояснил он. – Ровно в восемнадцать ноль-ноль наверх докладывать. Дисциплина – военная. – И подмигнул, смешно, как-то по-детски взмахнув пустым рукавом гимнастёрки. – А давай, Нелюбин, председателем тебя сосватаем в колхоз имени товарища Ворошилова? И девок там много…
– Куда ж теперь от дома? Столько шёл… Нет, Илья Алексеевич, я двору подамся. К себе.
– Там же ничего не осталось. Одна церковь стоит.
– Стоит? Вот в ней и поселюсь. Начну Храмовый бугор обживать. А там видно будет. Вот только подбросить бы меня туда, а то, на одной ноге…
– А вон Марья тебя и подбросит. – И предрик хмельно покосился на Марью Сидоровну.
– Довезу, довезу, Кондратий Герасимович. Нам по пути. Вот только домой заеду, да на ферму забегу, гляну, что там…
Она быстро надела солдатскую телогрейку и, пропустив мимо ушей пьяные слова предрика, вышла в приёмную.
Нелюбин заскрипел протезом за ней.
На следующий день он снова упросил Марью отвезти его в Нелюбичи. Ночевать она его оставила у себя. Уже затемно они вернулись назад. Ничего там не осталось. Даже печи из соседних деревень потихоньку растащили на хозяйские надобности – не пропадать же добру. Заречье совсем опустело, прилегло к земле пологими холмиками разрушенных печей и прибитого дождями уголья, заросло дурниной. Храмовый бугор двумя рядами наполовину разобранных печей ещё напоминал, что здесь были постройки и когда-то жили люди.
Кондратий Герасимович смотрел на пегие остовы печей, угадывал, где чей двор стоял и думал: откуда ж их жгли?
Снова его потянуло на кладбище, под липы.
Похоронили всех, всю деревню, в одной могиле. Опознать, где кто, не смогли, а потому и разделять не стали. Всем – одна судьба. Всех в одной могиле и похоронили. Вспомнился список, который ему давал читать предрик Вдовенков. Стал в памяти весь его, с начала до конца, перечитывать: Нелюбина Анастасия Никитична, Нелюбин Герасим Кондратьевич, Нелюбина Анна… В списке не хватало одной фамилии. А может, она просто не отпечаталась в памяти? Кондратий Герасимович даже вспотел. Зачесались, зазудели под гимнастёркой рубцы на груди и стало выворачивать болью ключицу, так всегда бывало перед боем. Нет, Вари, дочери, в списке не было. Точно, не было.
Пить больше не стал. Бутылку прибрал в карман шинели. Посидел на холмике, на котором ещё не загустела трава, не взялась сплошным дёрном, вздохнул. И сказал:
– Вот что, Марья Сидоровна, ты всегда мне помогала, как и я тебе, – давай-ка нынче и наши поля вспашем. Под зябь.
И опять он почувствовал, как над левой бровью задрожала морщина. Словно говорил он это не только Марье Сидоровне, не только председателю соседнего колхоза, а и ещё кому-то, кто, он точно знал, слышал его сейчас. А как же иначе? Слышал. Каждый его вздох и стон, не только что слово. Другого и быть не могло. Кого же он тогда защищал все эти годы? За кого кровь проливал? И ради кого выжил?
А Варьки в списке точно нет. Спросить Марью? Нет, не надо, подумает, что у меня с головой не всё хорошо. Лучше съезжу в район и попрошу у предрика список, ещё раз сам посмотрю. Заодно и спрошу, если в списке её действительно нет.
– А не дашь коней и плуги, лопатой Дремотиху копать пойду, – сказал он. – С завтрашнего дня и начну. Ты не думай, что я безногий. У меня сил много. И руки целы.
Неужели Варюшка живая?
Глава тринадцатая
Батальон поротно построили прямо у дороги.
Задачу ставил незнакомый майор. Капитан Солодовников стоял рядом и посматривал в планшетку, на карту, время от времени делая в ней пометки карандашом. Он терпеливо ждал, когда майор закончит.
– Товарищи гвардейцы! – чеканил майор. – В Чернавичской пуще окружена значительная группировка противника. По данным разведки, до десяти тысяч человек. Они загнаны в болота и деморализованы. Среди них два генерала. Ваша задача: перехватить узел дорог западнее в двадцати километрах отсюда и одновременно закрыть единственный выход из Чернавичской пущи, которым окружённые, по данным разведки, намерены воспользоваться, чтобы выскользнуть из «котла». Вам придаётся достаточное усиление. В «котле» находятся части разбитой дивизии СС, несколько ягд-команд и боевая группа «Чёрный туман». Все сформированы в основном из власовцев и предателей родины. Одеты в немецкую форму. Некоторые имеют нашивки РОА и РОНА. В плен не пойдут. Во время ликвидации «котла» особое внимание обратить на следующее. Окружённые пытаются вынести на запад контейнеры с особо важными документами. Это часть архива группы армий «Центр». Папки с документами могут находиться в деревянных ящиках, в мешках, в чемоданах. При обнаружении документов тут же докладывать по команде.
Недалеко ушли, подумал Воронцов. Похоже, история, начатая в лесу и болотах под Чернавичами и Яровщиной, обещала продолжение.
Началась погрузка. Длилась она несколько минут. В каждый кузов подали по нескольку ящиков – патроны, гранаты, сухой паёк.
В дороге к ним пристроились два «студебекера» с пятидесятидвухмиллиметровыми противотанковыми орудиями и миномётная рота на полуторках.
Уже через час они выгрузились в какой-то брошенной лесной деревушке среди болот. Машины тут же ушли. А роты начали окапываться по опушке смешанного леса фронтом на восток.