Миномётный огонь в несколько минут изменил ситуацию перед фронтом Восьмой гвардейской роты.
Прорыв с ходу немцам не удался. Потери их ужаснули. Послышались свистки фельдфебелей и команды офицеров:
– Zurück! Zurück![26]
– In den Wald! Schnell in den Wald![27]
– Los! Los![28]
Воронцов отщёлкнул пустой диск, пошарил в нише, нашёл полный. Тяжесть его обнадёживала.
В бою он всегда боялся, что вот-вот закончатся патроны. Даже во сне снилось – всё, закончились, конец…
Это был последний диск. Надо заряжать. Сказал Екименкову, указав на пирамиду пустых дисков:
– Заряди. Сейчас придут в себя и снова полезут.
Екименков уже сидел на корточках на дне окопа и торопливо набивал опустевшие диски, загребая золотистые зёрна патронов прямо из цинка. Ему помогал связист Данин.
Немецкая атака его сильно напугала. По тому, как он быстро и ловко набивал патронами диски ротного, можно было понять, что на автомат Воронцова с этой минуты он надеялся больше, чем на телефонный аппарат и всю батальонную связь вместе взятую. Из своей винтовки он сделал всего два выстрела. Она стояла в углу окопа рядом с телефонной коробкой с открытым затвором.
Зазвонил телефон. Кружкин подал Воронцову трубку:
– Комбат, – коротко сказал он.
– Восьмой, ну что там у тебя?
– Да вроде удержался, товарищ Первый.
– Удержался… Ты, Сашка, геройски удержался! – засмеялся на том конце провода капитан Солодовников. – Хоть и поработал на тебя весь батальон и всё усиление, но посмотри, сколько ты перед своей траншеей фрицев навалял! Картина Верещагина! Посмотри, посмотри! У тебя там вид получше, чем с моего эн-пэ!
– Спасибо за поддержку, Андрей Ильич. Я думал, всё, гранатами забросают. Миномётчики молодцы.
– Все молодцы! Все! – радостно рокотал капитан Солодовников. – Какие потери?
– Трое раненых. Всё.
– Тяжёлые?
– Нет. Лёгкие. От эвакуации отказались.
В трубке шуршало. Воронцов знал, что со связью всё в порядке. Просто комбат молчит. Пауза длилась недолго:
– Ты понял, Воронцов, какая война пошла? Это тебе не сено-солома. Как мы их молотим, гвардии старший лейтенант! Буду писать ходатайство на присвоение тебе очередного воинского звания капитан! Что с боеприпасами?
– Пополняем из ротных запасов. Хватает.
– Хорошо. Кавалеристы подошли. Хоть к шапочному разбору, но с ними теперь будет поспокойней. Я приказал им окапываться позади вас вторым эшелоном. У них много трофейных пулемётов. Патронов только маловато.
– Пусть приходят, собирают. Тут теперь патронов много.
– Ладно, пришлю. Командир эскадрона рядом стоит. Сказал, сейчас пулемётчики придут.
– Пусть поторопятся. Пока немцы не пришли в себя.
– Думаешь, снова попрут?
– Думаю, да. Перегруппируются и – опять такой же толпой. Разведчики лейтенанта Васинцева привели троих пленных. У всех троих в петлицах руны СС. Один офицер.
– Молодец Васинцев! Делает своё дело. Ты допросил их?
– Допросил.
– Что говорят?
– Говорят, что они из дивизии СС. Что штаб дивизии тоже здесь, в лесу, в окружении. На прорыв шёл вместе с ними, в середине колонны. Говорят, что их здесь около двух тысяч из дивизии и около тысячи из других частей и подразделений. Артиллеристы без орудий, лётчики без самолётов, танкисты без танков и две роты из бригады Каминского. Есть ещё несколько спецподразделений численностью от взвода до роты.
– Бумаги… Об архиве спросил?
– Спросил. Офицер сказал, что какой-то груз сопровождают люди из абвера. Они к своим машинам никого не подпускают. Груз особой секретности. Ничего более конкретного об этом не знает.
– Что говорят о штабе дивизии? О генерале?
– Генерал идёт вместе со штабом. Он ранен. Всю документацию штабные везут с собой. Так что у абверовцев какой-то другой архив.
– Ладно, веди их ко мне. Сообщаю тебе следующее: группа старшины Турчина вышла на связь, у них всё в порядке, идут вдоль дороги параллельно колонне, у немцев паника и большие потери, каминцы разбегаются по лесу. Вот такое дополнение к картине Верещагина, Воронцов. Боюсь, как бы нам потом не вменили после того, как тут закончим, лес зачищать.
– Смерш без нас справится.
– Если бы так…
Глава двадцатая
Во всех колхозах, в ближних и дальних деревнях и сёлах, на полях, где совсем недавно были запаханы окопы и солдатские могилы, дожинали последний хлеб. Радуясь добрым вестям с фронта, праздновали Спожинки. Этот старый деревенский праздник отмечали как Успеньев день или Третий Спас.
Кондратий Герасимович добился-таки своего. Побывал у первого секретаря райкома партии. Райком был уже в курсе дел: в Нелюбичах состоялось колхозное собрание, на котором принято такое-то и такое-то решение и председателем артели единогласно избран житель села Нелюбичи фронтовик и орденоносец Нелюбин Кондратий Герасимович.
– Знаем мы ваши фронтовые заслуги, товарищ Нелюбин, – говорил ему первый секретарь в своём кабинете с портретами Ленина и Сталина на стенах и массивным сейфом в углу. – Но тут, видите ли, дело особенное…
Какое-то время Кондратий Герасимович слушал первого секретаря заинтересованно и внимательно. Но чуть погодя заскучал. Напомнил он ему младшего политрука Каца Семёна Моисеевича. Тот тоже поговорить любил, особенно перед боем – говорил много, а вот когда до дела доходило, то приходилось его искать в дальних окопах, куда ни мины не долетали, ни снаряды прямой наводки. От скуки Кондратий Герасимович принялся рассматривать сейф. Такого громадного сейфа здесь раньше не было. Должно быть, трофейный, подумал он, из Европы приехал.
– Вы мне вот что скажите, товарищ первый секретарь, – наконец влез в партийную речь Кондратий Герасимович, – в мэтээсе нам трактора на пахоту и сев дадут или передовиков в первую очередь будут обслуживать?
– Хм… Хм… – дёрнул плечами первый секретарь. – Конечно, дадим. Пахотное поле ваше сапёры полностью разминировали. Очистили, так сказать, от смертоносного груза. Мне на днях доложили. Так что скоро перегоним туда технику и начнём. Клин у вас небольшой. Два-три дня – и засеем. С зерном вопрос решён. Видите, не так уж всё и плохо! Не бросим мы ваш колхоз в беде, Кондратий Герасимович, славный вы наш фронтовик! Не бросим. Внушите это людям и всем от меня передайте коммунистический, колхозный привет!
– Да вроде и правда, всё хорошо. И привет тоже. Только надо бы все работы по яровым до Семёна дня закончить. Позже рожь уже не сеют. Так у нас старики говорили.
– Как же они говорили? – усмехнулся первый секретарь.
– А так и говорили, что после Семёна дня – севалка с плеч!
– Ничего, пока погода стоит…
– Старики говорили: после Успеньева Спаса сеять грешно.
– Грешно… Отчего ж грешно?
– А оттого, что не вырастет. Только семена сгноим.
– Вы не член партии? – вдруг поинтересовался первый секретарь.
– Нет. Я в анкете всё про себя описал.
– Видел, видел. А почему в партию не вступили? Всё-таки офицер, командовали ротой. И не простой, а гвардейской.
– Да как-то и не знаю… До войны, может, слыхали, по женской части проштрафился. А на фронте некогда было. Всё бои да бои.
– Ладно, Кондратий Герасимович, будем считать, что разговор у нас состоялся конструктивный, заинтересованный, что согласие и понимание достигнуто полное. Человек вы, я вижу, настойчивый, трудностей не боитесь. Поможем. Через два дня трактора к вам придут. Принимайте. Уступаю вашему упорству.
– Вот и хорошо. С таким усилением нам всё нипочём. А касательно сапёров, товарищ первый секретарь, то поля они, правда, расчистили, а вот луга ещё в минах. И луга, и лес.
– Решим, решим и этот вопрос. – И первый секретарь что-то коротко чиркнул в перекидном календаре.
Спустя два дня по Дремотихе уже ползали трактора. И Кондратий Герасимович, стоя рядом с Трофимом на бугре блиндажа, с азартом следил за тем, как из-под плугов легко, без натуги льётся чёрный отвал свежей, гýляной-перегýляной земли, как пылят, подпрыгивая, бороны и как за ними ходят, важно, по-хозяйски широко ступая, чёрные лоснящиеся грачи. И был он в те минуты похож на цыгана, который с жадной улыбкой смотрел на жеребца, купленного совсем задёшево, можно сказать, даром.
Быстро, и правда что в несколько дней, закончили с озимым севом и зачали пахать под пар. На тракторах и на плугах сидели девчата. Командовала бригадой Клавдия Семёновна. Её трактор прошёл первую борозду. Она сама проверяла и глубину вспашки, и следила за работой сеялок. Инженер и агроном в едином лице.
В последний день снова собрались в Нелюбичах мужики. Сварили эмтээсовской бригаде ведро ухи. А Фёдор, глядя на трактористок, пошутил:
– Вот, девчат, жизнь какая пошла. Вы – мужицкую работу делаете, пашете да сеете, тракторами управляете и прочими механизмами, а мы, мужики, кашеварим вам.
– Вы уж не обессудьте, милыи, – суетился Кондратий Герасимович, особенно поглядывая на Клавдию Семёновну, то и дело заботливо подливая в её котелок окунёвую гущу. – Будет время, когда мы вас не рыбой, а хорошим мясом кормить будем. Женихов вот своих оженю, будут в колхозе доярки и свинарки. Приедет бригада из мэтээса, а мы для неё – бычка забьём, поросёночка зарежем. А то и мои женихи худоватые. Да и вы, милыи, не больно-то гладкие.
Кондратий Герасимович балагурил с трактористками, не жалея слов и похвал. Настроение у него было хорошее. Дело сделано. Озимый клин засеян и теперь надо было ждать всходов. Зябь тоже запахана.
– А мы завтра начнём зимовье строить, – сказал Кондратий Герасимович. – Только вот лес ещё не перевезли.
– Где ж он у вас? – спросила Клавдия Семёновна.
Она уже порядком раскраснелась от наваристой нелюбинской ухи и лестных слов председателя. Так что спрашивала, как сразу смекнул Кондратий Герасимович, не без умысла.