Что-то произошло.
На столе лежал распечатанный пакет. Рядом сидел незнакомый лейтенант и пил из алюминиевой трофейной кружки чай. Чай, видимо, был горячим, свежезаваренным. Лейтенант блаженно отдувался, кидал в рот мелко наколотые кусочки сахару и смотрел только в свою кружку. Видимо, он добирался до батальона всю ночь, батальон наконец разыскал, пакет доставил и вручил по назначению, устал, и теперь, кроме горячего чая и возможности хоть немного отдохнуть, его ничего не интересовало. Воронцов хорошо понимал его, сам не раз исполнял обязанности офицера связи.
– Приказ из штаба полка, – сухо пояснил новую вводную капитан Солодовников.
По тому, что комбат вызвал для ознакомления с приказом подполковника Лавренова только его одного, Воронцов понял, что Восьмой роте снова выпадает особая миссия.
– Вот такая диспозиция, Воронцов… На ближайшие двое суток: всеми тремя взводами временно переходишь в подчинение особой группе Смерша. Командир группы будет здесь с минуты на минуту. С собой забираешь всё: и кухню, и тяжёлые пулемёты. Тылы – на твоё усмотрение. Передвигаться, как я понял, будете километров по семь-восемь, а то и до десяти, в сутки. Поэтому советую себя не обременять. Лучше гони побольше пустых подвод. На случай эвакуации раненых. Тяжёлые пулемёты положишь, чтобы на себе не тащить. И миномёты, я знаю, у тебя имеются. Приказ тебе уже заготовлен. Получи и распишись.
На фронте судьба солдата решается в один час. Только что ты безмятежно спал и видел во сне любимую и родительский дом, а через минуту уже стоишь в строю и слушаешь приказ на выступление. Набиваешь подсумки патронами. Получаешь гранаты. А дальше – марш в неизвестном направлении и с неизвестным конечным пунктом.
Взводы, поднятые по тревоге, уже строились. Их ячейки занимали кавалеристы. Заносили пулемёты на пулемётные позиции, подрезали под себя ниши в брустверах. В окопах, которые только что покинула Восьмая гвардейская рота, всё менялось и одновременно всё оставалось прежним.
Туман в глубине луга ещё не растаял, а Восьмая рота уже слушала приказ.
Всё как будто повторялось.
Перед строем взводов ходил капитан Омельченко и, натягивая коричневый шрам на подбородке, ставил задачу.
– Все, кто не сложит оружие, подлежат уничтожению на месте! Сдавшимся в плен должна быть гарантирована жизнь! Никакой самодеятельности! Никакого самоуправства и самосуда! Власовец, немец, поляк, француз, еврей, да хоть чёрт с рогами! Все, одетые в немецкую униформу, бросившие оружие и поднявшие руки, с момента сдачи в плен становятся военнопленными!
Капитан Омельченко сделал паузу, взглянул на Воронцова, потом внимательно осмотрел ряды бойцов и продолжил:
– Товарищи бойцы! Вы должны понимать, что враг, сдавшийся в плен добровольно, переходит под нашу ответственность. Требую относиться к пленным гуманно. Раненых тут же перевязывать и направлять в тыл. Места сбора и эвакуации раненых будут определены. Ещё одно, что надо запомнить и соблюдать. Среди военнопленных могут оказаться женщины. Приказываю относиться к ним в соответствии с их полом.
– Это как? – насмешливо выкрикнул кто-то из третьего ряда. – Пустить по назначению, что ли?
– За вопрос взыскание не налагают! – тут же отреагировал капитан Омельченко. – Но отвечу тем же! Лица из числа военнослужащих, участвующих в операции по очищению Чернавичской пущи от немецких войск и их пособников, замеченные в актах неоправданного насилия, в особенности в отношении к лицам женского пола, будут приданы суду военного трибунала. А в особых случаях, когда их действия будут угрожать жизни других военнослужащих и общему ходу проводимой операции, расстреливаться на месте. Всё понятно?
Взводы загудели.
Капитан Омельченко покачал головой и завершил инструктаж:
– В остальном всё, как весной. Какие есть вопросы?
– Автоматы новые не дадут?
– Весной получили по полному штату. Продуктовый паёк получите усиленный.
Восьмая рота вошла в Чернавичскую пущу редкой цепью – дистанция десять – пятнадцать шагов, имея локтевую связь с ротами НКВД.
Воронцов приказал в каждом взводе сформировать группу подвижного резерва. В них включили пулемётные расчёты, троих автоматчиков и санитаров. Группы продвигались позади цепи. Вели их командиры взводов.
Прошли с километр. Болота обходили стороной. На втором километре начались первые трофеи. Первый взвод вышел на лесной лагерь каминцев.
На предложение сложить оружие и выйти из оврага с поднятыми руками ответили огнём из винтовок и пулемёта. Ранили в руку сержанта. Было их немного, насчитали потом шесть трупов.
Пока шла перестрелка, взводный определил огневые точки, расставил пулемётчиков. Те по его сигналу одновременно открыли огонь. Через пять минут всё было кончено.
Потом на такую же группу набрели «смерши». Там стрельба шла долго. Дело дошло до миномётов.
Иногда навстречу выходили одиночки. Они бросали оружие и шли с высоко поднятыми руками.
К вечеру дошли до Яровщинских болот. Остановились на ночёвку. Расставили посты. Солдаты принялись ладить шалаши. Чтобы хоть как-то спастись от комаров, наломали на подстилку сосновых веток, завернулись в плащ-палатки.
Воронцов расстелил карту, подсветил фонариком. Оказалось, они остановились совсем недалеко от Чернавичей. Вот они, Малые Васили, Чернавичи, урочище Котовичи и Винокурня… Завтра, подумал Воронцов, если случится, снова можно побывать на хуторе и повидаться с Лидой и Сашей, оставить им консервов и сахару. А не случится проходить через хутор, можно туда послать старшину Гиршмана. Ему только намекни, он вещмешок гостинцев под завязку набьёт…
Глава тридцатая
Утром поднялись засветло. Двинулись, пока не высохла роса. По росе человеческий след виден хорошо. Однажды Воронцова именно по росе выследили полицаи и отвели к Захару Северьянычу на мельницу.
Где-то среди полицейской канцелярии лежала бумага с его подписью, с указанием должности и обязанностей. Теперь эти архивы разыскивают специальные команды. И даже их, стрелковые части, проинструктировали по поводу трофейных архивов и любых бумаг: ничего не уничтожать, выставлять охрану, немедленно информировать по команде.
Всё это не давало покоя.
Екименков, регулярно информировавший лейтенанта НКВД Лозовича, а потом и Воронцова, говорил, что в особом отделе полка им, ротным, не интересуются.
Сапоги быстро напитались водой, отяжелели. Справа треснула короткая автоматная очередь. Другая. Что-то происходило в секторе движения роты НКВД. Снова одиночный винтовочный выстрел. Оттуда буквально над его взводами низко, едва не цепляясь крыльями за верхушки елей, шумно пролетели два ворона.
Стрельба начала смещаться к правому флангу Восьмой роты.
Воронцов приказал остановиться, залечь и ждать.
Позиция была великолепной. Пулемётчики её сразу оценили. Оба «максима» и трофейный МГ поставили так, что противоположная часть оврага и широкая поляна, по диагонали разрезанная просёлком, были как на ладони. По дну оврага протекал каменистый ручей. Лобастые камни поблёскивали, как будто ворочались, подмываемые прозрачной водой лесного ручья, который, видимо, соединял одно болото с другим.
Оставалось ждать.
Стрельба справа приближалась. Видимо, бойцы Смерша преследовали кого-то, и тот, кого они пытались настигнуть, уходил от них по единственной дороге.
Воронцов приготовил автомат. Солдаты, занявшие позиции вокруг него, были спокойны и уверенны.
Через минуту толпа хлынула из осинника по просёлку, заполняя его всё плотнее, и начала перемещаться к середине поляны.
Воронцов всматривался в бинокль, пытался различить нашивки бегущих, как будто это что-то значило.
– Каминцы, командир, – сказал Колобаев, не отрываясь от прицела снайперской винтовки.
– Сколько ж их тут!
– Со всей округи сбежались.
– Лес-то большой. Можно и отсидеться.
Следом за пешими из осинника выехали повозки.
Один из пулемётчиков выругался. Воронцов понял настроение пулемётчика – придётся стрелять по лошадям.
Странное дело, в который уж раз подумал он, на войне стрелять в человека – обычное дело. Как автомат почистить. А стрелять по лошадям… Потом видеть, как они мучаются. Добивать одиночными в голову…
Воронцов поднял автомат, взял на мушку бегущего в голове колонны рослого каминца в расстёгнутом френче с зелёной то ли повязкой, то ли нашивкой на рукаве и надавил на спуск. И тотчас лавина флангового огня обрушилась на бегущих. Колонна распалась, стала растекаться, разбегаться по поляне, расползаться в разные стороны. Некоторые, ещё не понимая, откуда ведётся огонь, бежали к ручью, потом, заметив засаду, метнулись назад.
– Огня не прекращать! – крикнул Воронцов и поменял диск.
Откуда во мне такая жестокость? Зачем их добивать? Они уже поднимают руки. Молят о пощаде.
Страшно было признаться себе, что этот приказ – огня не прекращать, когда зажатые на склоне оврага каминцы подняли руки, – он отдал из тайного желания подавить в себе страх. Но не тот страх, который привычно испытывает, пожалуй, каждый солдат перед боем. Нет, в нём сидело другое. Он боялся, что там, за ручьём, среди бегущих может оказаться кто-то из деревни Захара Северьяныча. В самоохране там служили прошедшие огонь и воду. Что им «котёл» в этом лесу? В худшем случае – плен и – куда кривая вынесет. Хоть бы и к берёзке. Кого из них к берёзке не ставили? А вот опять по лесам бегают.
Воронцов пришёл в себя, когда кто-то ударил его в подошву сапога. Вначале он подумал, что – пуля. Из-за ручья тоже отвечали, когда поняли, что в плен их не зовут.
– Воронцов! Ты что?! Дай команду прекратить огонь!
Над ним стоял капитан Гришка с пистолетом в руке. Тонкая кожа на его подбородке натянулась так, что, казалось, вот-вот лопнет, она нервно подёргивалась, пульсировала.
Воронцов встал на колени и махнул рукой Екименкову:
– Давай красную ракету.
Стрельба утихла.
– Иди, собирай свои трофеи, – сказал Воронцов капитану Омельченко.