– Георгий Алексеевич! Неужто вы?
– Я, Иван Степанович. Как видишь, я. А где Нил?
Иван Степанович перекрестился на образа и сказал:
– Сороковины сегодня по Нилу. Вот, помянуть пришли. А мы со Стеней зашли лампадку погасить.
С улицы вместе с солнечным светом в келью приникал детский голосок. Это Тоня пела песню.
– Тонюшка уже поминает, – покачал головой Иван Степанович. – Пойдёмте-ка и мы. Бабы все могилки застелили. И Нилову. И Пелагеину. И Анна Витальевны. И неизвестной.
Радовский медленно встал из-за стола. Нет, ему не показалось, хозяин хутора произнёс имя человека, в котором сохранялся смысл и его жизни.
– Анны Витальевны? Вы сказали, Анны Витальевны?
– Да, Георгий Алексеевич. Теперь у нас три могилки. А вы, я гляжу, ничего и не знали.
– Господи, Аннушка… Погубил я тебя…
Радовский повалился грудью на стол, зарыдал. Давно он так не рыдал. С кончины родителей. Целая жизнь прошла.
– А где сын? Алёша где? – наконец очнулся он и с надеждой посмотрел на Ивана Степановича и Степана.
– Живой ваш сынок. В Прудках, в бороницынском доме живёт. При Зинаиде, Пелагеиной сестре. Пятым едоком. Там он теперича, ваш Алёшка, и сын, и внук. Ничего, хорошо живёт. Пётра опять при хлебе, председательствует в колхозе. А у хлеба не без крох… Так что не голодает ваш сынок, Георгий Алексеевич.
Радовский покачал головой. Сказал:
– Повидать его хочу.
– Повидаетесь. Только торопиться не след. Надо всё обдумать сперва.
– Вы, Иван Степанович, лампадку не гасите.
Иван Степанович кивнул и тут же поинтересовался:
– Вы к нам как в этот раз, с автоматом? Или без оружия?
– Кончилась моя война, Иван Степанович.
– Понятно…
Спустя некоторое время вышли и побрели к могилам.
На трёх могилках кресты уже потемнели. На четвёртой стоял свежий.
– Та, – указал Иван Степанович на одну из могил.
Радовский подошёл к могиле, застеленной белой скатертью, и лёг рядом.
«Смерь в дому моём и в дому твоём…»
Глава тридцать вторая
В конце мая сорок пятого года один за другим стали возвращаться в Прудки мужики.
Поезд на станцию приходил во второй половине дня, а к вечеру на Андреенском большаке появлялась одинокая фигура человека.
И тогда деревня замирала, гадая, в чей дом возвращается счастье.
Ещё зимой, на Рождество, Улита спросила бабушку Евдокию Федотовну:
– Баба Дуня, а когда придёт папка?
– Когда война закончится. – И Евдокия Федотовна погладила внучку по густым русым волосам, в которые Зинаида вплела алую шёлковую ленточку.
– А когда война кончится?
– Весной, – сказала старуха. – Когда снег сойдёт и жаворонки прилетят, тогда и война закончится. И сразу папка наш домой придёт.
– Я знаю, по какой дороге папка придёт, – сказал Алёша, всё это время молча сидевший рядом. – Вон по той. Да, бабань? – И он указал в среднее окно, выходившее на Андреенский большак.
– Да, Алёшенька.
Евдокия Федотовна посмотрела на притихших детей и перекрестила среднее окно, на которое в эту минуту смотрели пять пар детских глаз.
– Я первый увижу папку, – сказал Федя.
– Нет я, – толкнул его младший, Колюшка.
– А я быстрее всех побегу к нему! – нашёлся Алёша.
Улита и старший, Прокопий, промолчали.
– Баба Дуня, а давайте все вместе закрещивать окно, чтобы папка поскорей в нём появился, – сказала вдруг Улита и перекрестила окно по его чёрным заиндевелым переплётам.
И дети по очереди стали закрещивать среднее окно, в верхнюю фрамугу которого, как белую полынью, виднелась синяя полоска дальней дороги. Им казалось, что зима никогда не кончится, что дорога на Андреенки и окрестные поля никогда не очистится от снега.
Но весна приходит всегда.
Пришла и эта.
Но сперва шли дни и дни. Порой скучные, когда подолгу приходилось ждать с работы маму Зину. Приходила она, как всегда, усталая. Не всех успевала поцеловать и обнять. Ложилась на кровать и тут же засыпала.
Наступила весна. С пригорков согнало снег. Вздулись и пошли реками ручьи. Прилетели жаворонки. Солнце стало теплей и поднималось оно раньше, чем просыпались дети. Даже раньше Прокоши, который утром уходил в школу и возвращался только после обеда. Всё происходило так, как обещала бабушка Дуня.
Теперь дети почти весь день проводили на улице. Бегали вокруг пруда, сидели, как старички, на тёплой завалинке. Собирали там всякие черепки, гильзы, осколки от снарядов и играли в магазин.
Об окне постепенно стали забывать. И только одна Улита каждое утро, когда братья ещё спали, проворной ранней птичкой соскакивала с печи, подбегала к среднему окну и, шепча что-то, чему научила баба Дуня, старательно, по нескольку раз, закрещивала чёрные переплёты, а потом садилась на лавку, поджимала худенькие ножонки и долго смотрела в даль, где поле переходило в лес, а лес в небо и где, почти в небе, появлялась та дорога, которая вела с войны.
Уже сажали огороды и погнали в поля скотину, уже стали отцветать сады, когда Улита, как всегда проснувшись рано, закрестила среднее окно, пошептала молитву и выскочила на двор. Доски крыльца нагрелись так сильно, что стоять на них было приятно и не хотелось никуда уходить. Солнце поднялось над липами и проливалось на землю жарко и обильно. Ночью прошёл дождь и наполнил лужи.
На тёплых досках крыльца можно стоять каждое утро, а вот лужи на дороге, да такие глубокие и прозрачные, как будто в них наливали из родника деда Пётры, случались редко.
Улита сбежала с крыльца и вприпрыжку пустилась по лужам. Прозрачная вода оказалась совсем тёплой, и бежать по лужам было весело и не страшно. Лужи не кончались, но девочка решила бежать, пока они не кончатся.
Так она добежала до школы и вдруг остановилась. Лужи ещё не кончились. Остановилась она по другой причине.
Перед нею на дороге стоял высокий человек в новой тёмно-зелёной гимнастёрке с золотыми погонами и медалями. Человек поставил на землю чемодан, снял фуражку и улыбнулся.
Улита внимательно посмотрела на него. Что-то знакомое и очень дорогое светилось в его глазах. И она, всё так же внимательно глядя в его глаза, тихо спросила:
– А ты кто? Мой папка, да?
– Ты Улита? – спросил человек и улыбнулся ещё радостней.
Он нагнулся к ней, и медали на его гимнастёрке зазвенели. Так звенят маленькие птицы, которые иногда прилетали в их сад.
Улита кивнула. И он подхватил её на руки, обнял и подбросил вверх. Так высоко к небу её ещё никто не подбрасывал. Руки у папки были большие и крепкие. Крепче, чем у дедушки Пётры.
– Папка, я знала, что ты придёшь с войны! – радостно закричала она. – Пойдём домой! Скорей пойдём домой!
Улита была так рада, и ей в эти минуты казалось, что если она взмахнёт руками, то и полетит. Но она старалась сдерживаться, и даже не улыбаться. Она обхватила папку за ногу и толкала его к дому. Надо было поскорее увести папку домой. И послать Прокошу за мамой на ферму. Она прибежит быстро.
Он нёс её на руках. Возле дома, когда он опустил её на крыльцо и поставил на лавку тяжёлый чемодан, девочка спросила:
– Папка, а ты к нам приехал навсегда?
– Навсегда, моя доченька. Навсегда, моя Улитушка. Навсегда, мой воробышек.
Дверь распахнулась, и из неё высыпали Алёша, Прокопий, Федя и Колюшка.
Прощание с героями
В конце лета я снова побывал в тех местах. Обширные леса, луга и болота с редкими вспольями, в последние годы заброшенными под лесную зарость. Граница Калужской, Смоленской и Брянской областей.
Варшавское шоссе, которое в советское время называли Брестским, а теперь Рославльским, разрезает местность прямой стрелой – с востока на запад.
Стоит остановиться в любом месте после Юхнова, где начинаются сплошные леса, и отойти от шоссе шагов на двадцать, как оказываешься в другом мире – кругом всё изрыто окопами, траншеями, воронками, блиндажами. А если ещё обладаешь фантазией, то тут же и представишь, какой яростный бой здесь кипел в сорок первом, сорок втором или сорок третьем годах.
Вон вереница одиночных ячеек. Они обвалились, заплыли, но всё же хорошо видны по опушке берёзового леса. Вон «подкова» пулемётного окопа. Она отведена немного в глубь обороны. Здесь стоял «максим». Наверняка внизу есть стреляные гильзы.
Беру из машины лопату и снимаю верхний слой возле стенки окопа. Углубляюсь ещё на штык, и вот они, зелёные, покрытые слоем патины латунные гильзы. Выгребаю их на бруствер, заросший иван-да-марьей и черничником. «Максим» поработал здесь основательно. Весь окоп усыпан слоем стреляных гильз. Здесь же пустая коробка из-под лент. Рубашка от противопехотной гранаты РГД. Гранату пулемётчики унесли, а может, израсходовали здесь же, в ближнем бою, а рубашку бросили. Не понадобилась.
Часами и днями напролёт могу я бродить по лесам в окрестностях Варшавского шоссе. Тишина берёзовых рощ и сосновых боров здесь относительна. Она полна звуков, как и любая тишина. Но здесь тишина особенная. Звуки тоже. И если полна душа, многое можно услышать.
Я полюбил родину своих героев как свою малую родину.
Вот деревенька Подлесная, вот озеро Бездонь и речка Ворона. Вот Шатино болото. А вот цепь лесистых высот – Зайцева гора. Где-то здесь Санька Воронцов после тяжкого и безнадёжного боя на одном из склонов Зайцевой горы похоронил своего боевого товарища… Здесь умирал раненый и контуженый Кондратий Герасимович Нелюбин, сжимая в немеющей руке спасительную гранату, которая его действительно спасла. Немец из подразделения, зачищавшего после боя участок леса, не осмелился выстрелить в русского солдата. Здесь начался плен Кондратия Герасимовича. А неподалёку отсюда, ближе к Спас-Деменску, Зинаида с детьми, случайно повстречав колонну с военнопленными, вызволила из неволи, вымолила у немецкого конвоя своего «мужа» лейтенанта Воронцова. По этим лесным дорогам бродили «древесные лягушки» из абвер-команды майора Радовского. Неподалёку отсюда его родовое имение, где на старом заброшенном кладбище ещё лежат надгробные камни его предков.