Джон был прав — Мэри действительно „влипла“.
Джона Уэста подвез к дому его новый компаньон Патрик Кори. Кори оспаривал у Фрэнка Лэмменса почетное положение „правой руки Джона Уэста“. Покойный отец Кори был партнером Джона Уэста в его винно-водочных предприятиях. Патрик унаследовал отцовский пай и очень скоро доказал Джону Уэсту, что его не обведешь вокруг пальца, как когда-то можно было обвести старика Кори. В битве с владельцами мелких виноградников и винокуренных заводов, которые Джон Уэст либо скупал, либо объединял со своими, Пат оказался достойным союзником.
До того как к Пату Кори перешло дело его отца, он был маклером и бухгалтером. Он до тонкости знал механику современного бизнеса. К тому же был жесток, хитер, оборотист. Всеми своими помыслами стремясь к наживе, он отнюдь не заботился о том, наносит он другим ущерб или нет. Джон Уэст ценил его. Вместе они прибрали к рукам австралийскую винокуренную промышленность и, по предложению Кори, создали акционерную компанию, которая уже начала протягивать свои щупальца к самым разнообразным предприятиям по всей стране.
Последнее время Джон Уэст стал замечать, что к концу дня сильно устает и ему трудно добираться до дому пешком. Поэтому теперь Кори обычно отвозил его домой на своей машине. Сегодня, когда они, подъехав к особняку Уэста, еще продолжали разговаривать в машине, с ними поравнялся архиепископ Мэлон. Как всегда, он возвращался пешком из собора. Он подошел к машине и обратился с вопросом о каком-то деле к Пату Кори, которого хорошо знал как богатого покровителя церкви.
Немного погодя Кори сказал своим густым ирландским басом:
— Ну, ваше преосвященство и мистер Уэст, мне пора. Моя хозяйка очень не любит, когда я опаздываю к обеду.
Джон Уэст вышел из машины, и Кори отъехал, весело помахав на прощанье рукой. Архиепископ Мэлон медлил уходить и завел разговор о разных пустяках. Его густые брови и венчик пушистых волос, видневшийся из-под шляпы, были белы, как снег, но, несмотря на свои шестьдесят лет, Мэлон держался по-прежнему очень прямо.
— Я хотел бы, если позволите, поговорить с вами об одном деле, мистер Уэст. Речь идет о вашей дочери Мэри. Не подумайте, что я порицаю ее. Я не хочу сказать о ней ничего дурного, но я слышал, что она выпивает, поздно является домой и вращается в дурном обществе. И, что хуже всего, она пренебрегает своими религиозными обязанностями.
Джон Уэст внимательно посмотрел в лицо архиепископу, но ничего не ответил.
— Надеюсь, что вы не поймете меня превратно. Я очень близко принимаю к сердцу все, что касается Мэри. Когда-то я частенько держал ее на коленях. На моих глазах она росла и превратилась в прелестную девушку. Как и вы, я горжусь ее талантами. Но ею нужно руководить. Должен сказать, что вселяющие тревогу слухи доходили до меня и раньше. А вчера ваша супруга заговорила со мной об этом. Я думаю, мистер Уэст, вам следует поговорить с Мэри.
— Конечно, ваше преосвященство. Я и сам беспокоюсь… Но я так занят последнее время… — Джон Уэст был смущен и очень зол на Мэри.
— Мне кажется, будет лучше, если не я, а вы сами поговорите с дочерью. Не нужно только быть с ней слишком суровым, она немного своевольна, только и всего, — сказал архиепископ, прощаясь с Джоном Уэстом.
Пройдя несколько шагов, архиепископ обернулся и сказал: — И помните, мистер Уэст, самое главное — заставить ее регулярно посещать церковь и приобщаться святых тайн. А в этом деле лучше всего действовать личным примером.
Джон Уэст круто повернулся, но высокая фигура Мэлона уже скрылась в наступивших сумерках.
Ужин прошел в молчании. Всем, видимо, было не по себе. Вставая из-за стола, Джон Уэст сказал: — Мэри, мне нужно поговорить с тобой.
Мэри послушно последовала за отцом в музыкальную комнату. Он включил свет, сел за стол и указал ей на стул напротив.
— Я слышал, что ты неаккуратно посещаешь церковь, — начал он, устремив на нее немигающий взгляд.
Мэри упрямо вскинула голову. — А тебе какая забота? Ты сам не был в церкви уже много лет.
Он невольно залюбовался ею. Вот уж правда — вся в отца. И какая высокая, особенно сейчас, когда она так вызывающе смотрит на него. Но ради ее же блага он должен быть строг.
— Как ты смеешь так разговаривать со мной?
Она не ответила.
— Ты пренебрегаешь религией, ты выпиваешь, поздно являешься домой, и дошло до того, что сам архиепископ уже говорит о твоем поведении. Что это значит?
— Ты не поймешь.
— Неужели? Изволь прекратить это безобразие!
— Ты меня не запугаешь, папа, — сказала она почти шепотом. Губы ее дрожали.
— Ах, вот как? Ты сделаешь так, как я велю! Ты сейчас же пойдешь на исповедь и к причастию. Я позабочусь об этом. И впредь ты будешь ходить в церковь каждое воскресенье.
„Ах, отец, — думала она, — если бы я могла поделиться с тобой своими горестями и сомненьями! Если бы я могла сесть к тебе на колени, гладить твои седые волосы и попросить у тебя совета!“ Она представила себе, что произошло бы, если бы в самом деле так сделала, и чуть не разразилась истерическим хохотом при одной этой мысли.
„Пойми, девочка, — думал он, — ведь я знаю, что для тебя лучше. Нельзя так вести себя, нужно ходить в церковь“. Джон Уэст почти жалел, что не может поговорить с ней ласково, сказать ей, что души в ней не чает, что думает только о ее благе. Но уж такой у него нрав, что даже с любимой дочерью он не способен был обойтись по-дружески.
— Ну, так как? — спросил он.
— А если я не хочу?
— Нет, ты захочешь! С какой стати тебе не хотеть? Ты же знаешь, я говорю для твоего же блага. Я дал тебе все, что можно пожелать: чудесный дом, прекрасное образование, вдоволь карманных денег. Зачем же ты станешь навлекать позор на свою семью?
Лицемерие этих слов возмутило ее. — Не говори со мной так, папа. Я очень несчастлива по многим причинам, но я не желаю, чтобы ты обращался со мной, как с ребенком. Я уже взрослая и могу жить по-своему.
Он вскочил и наклонился к ней через стол. — Жить по-своему! Ты ведешь себя, как пьяная шлюха. Я не допущу, чтобы моя дочь так вела себя! Ты сделаешь так, как я велю, или уйдешь из моего дома!
Мэри заплакала, и горькие слезы покатились по ее щекам.
Он смотрел на нее, чувствуя, как глубоко его жестокие слова обидели ее. Он чуть было не взял их обратно, но тут же спохватился: тогда она опять заупрямится. Поэтому он продолжал так же грозно, хотя и более спокойным тоном:
— Ты сделаешь так, как я велю. Ты больше не будешь шататься по ночам. В двенадцать часов изволь быть дома. И не будешь водиться с актерами. Это тебе не компания.
Мэри вытерла слезы. Пока она не может покинуть этот дом навсегда, нужно подчиниться этому человеку.
— Хорошо, папа. Пусть будет по-твоему. Но придет день — тогда увидим!
Она выбежала в холл, бегом поднялась к себе в комнату и, рыдая, бросилась на кровать. Плакала она долго и так заснула в слезах.
Джон Уэст остался стоять посреди комнаты словно истукан, лицо его напоминало застывшую восковую маску. Почему он не может дать понять Мэри, что любит ее и хочет, чтобы она была счастлива?
Мэри проснулась глубокой ночью, вся окоченев от холода. Она разделась и легла под одеяло, но уже не могла заснуть до утра, когда в окне забрезжил унылый осенний рассвет.
На следующий день, в субботу, Мэри пошла вечером в церковь, решив убедиться окончательно, может ли исповедь принести ей утешение и верит ли она во власть священника отпускать грехи.
Увы! У Мэри не осталось никаких сомнений — в исповеди она уже не видела ничего, кроме недостойного фарса. Священник ей попался очень молодой — зеленый юнец без всякого знания жизни. Чем он мог помочь ей? Как она ни старалась найти утешение в религии и укрепить свою пошатнувшуюся веру, ей это не удалось. На следующее утро она пошла к причастию. Но и это не принесло ей душевного покоя. Как она ни силилась, она никак не могла уверовать, что вино и облатка, которые дал ей проглотить священник, — это кровь и тело Христовы.
Мэри Уэст утратила веру. Она чувствовала, что Должна найти ей замену, найти опору, чтобы спастись от пугающей пустоты своей жизни.
Наутро после встречи борцов Клайв Паркер пришел в себя в палате мельбурнской больницы. Челюсти разжать он не мог. Вся голова была забинтована и так болела, что казалось, вот-вот расколется пополам.
Врачи нашли у него сотрясение мозга и перелом нижней челюсти. Он пролежал в больнице шесть недель. Сначала его навещала только жена, но после того как ему вправили челюсть и последствия сотрясения исчезли, ему разрешили принимать и других посетителей. Одним из первых явился Рон Ласситер, но он воздержался от каких-либо комментариев, сказав только, что спортсмены — люди отчаянные. „Да, Уэст неплохо дрессирует своих подручных“, — подумал Паркер. Между тем машина Уэста работала полным ходом, дабы замять скандал.
Ассоциация журналистов начала расследование, но оно ни к чему не привело, так как репортеры, присутствовавшие при инциденте, отказались подтвердить, что Паркер был избит преднамеренно. Они говорили, что это могло произойти и случайно.
Паркер все же не хотел отказываться от борьбы с Джоном Уэстом. Он решил было привлечь Тинна и Уэста к суду, но адвокат, приглашенный к нему в больницу, выразил сомнение в том, сможет ли Паркер привести доказательства, подтверждающие выдвинутое им обвинение. Наконец Паркера выписали из больницы, и, отдохнув несколько дней, он вернулся к прежней работе. Почти тотчас же его вызвал Маркетт. Было ясно, что Маркетт идет на попятный.
— Помните, что вы работаете у меня, — сказал он в заключение. — Вы слишком ценный работник, чтобы рисковать головой из-за таких пустяков. Можете время от времени прохаживаться на их счет, но особенно не увлекайтесь.
Паркер смолчал. Что толку возражать?
Настроение у него было подавленное. Особенно мучил его тик, от которого непрерывно дергалась левая щека и от которого он тщетно пытался избавиться, то и дело вскидывая голову.