Лидер партии Милюков понимал положение. Он заявил на съезде, что получение на выборах большинства партию обязывает; что от ее тактики зависит теперь не только партийная репутация, но и ход политических событий в России; что следовать партийной программе еще не значит оправдывать доверие избирателей. Нельзя было вернее сказать; но перед надлежащим выводом из этих слов Милюков опять останавливается: ведь это значило бы сделать выбор. Такой выбор без раскола оказался возможным только в 1915 году в эпоху Прогрессивного блока, т. е. тогда, когда с ним уже тоже было опоздано. Теперь же Милюков лавирует. «Есть две крайности, — говорил он, — одни думают, будто народ ждет от кадетов прекращения смуты, другие полагают, что он хочет продолжения старой борьбы». Эти «крайности» Милюков отбрасывает. Но где же выход? Вот он: «Не надо расширять деятельность Думы до органической работы, но надо выводить ее за пределы, которыми слева хотят ее ограничить. Задачей Думы является принять меры, чтобы вся тяжесть вины и ответственности за столкновение с властью пала на власть»[920].
Такова никчемная программа победившей партии. Как с такой программой и с такими заботами можно было обновить строй России? Затем ли нас выбирали с таким энтузиазмом? Но могла ли кадетская программа выйти иной, если законная надежда страны, что Дума прекратит смуту в России, объявлялась «крайностью», которую нужно отбросить? Если «органическая работа» по-прежнему «отрицалась» как недопустимая? Если не считать высшею целью сохранение партийной репутации в левых кругах, а желать оправдать доверие несчастного населения, нужна была именно энергичная «органическая» работа, направленная на преобразование государства и на прекращение смуты. Для этого было необходимо установить сотрудничество с существующей властью на почве той конституционной законности, которая давала много реальных прав Думе. Только при этом условии ответственность за возможное столкновение Думы с властью действительно бы пала на власть. Да и правительству было бы страшно идти на ненужный конфликт с лояльною Думою. Даже для того, чтобы распустить явно неработоспособную, непопулярную, обреченную 2-ю Государственную думу только потому, что она впервые стала не без труда применять лояльную тактику, правительству пришлось сочинить провокационный предлог с социал-демократическим заговором[921]. Насколько это было бы труднее сделать в 1-й Государственной думе, которой боялись и которая работать могла! Не ясно ли было, что лояльное использование конституции было самым действительным средством в руках 1-й Государственной думы, что именно подобная тактика диктовалась моментом? Но принять эту тактику значило бы разорвать с теми, кто находил, что «органическая работа в Думе непозволительна», что «Дума не по четыреххвостке неправомочна», что задачей является не «совместная работа с властью», а только подготовка конфликта. Это значило бы от мечтаний о революции отказаться. И партия, забывая свою ответственность перед страной и смысл полномочий, которые от нее получила, осталась на прежних партийных позициях, хотя их теперь называла иначе; она шла в Думу готовить конфликты, не снисходя до нормальной работы. Эта тонкая тактика не выдержала столкновения с жизнью. Но только через несколько месяцев после нового поражения 2-й Думе был дан, наконец, спасительный, но теперь уже тоже запоздалый завет: Думу беречь, т. е. тот совет, который надо было бы дать именно 1-й Государственной думе. Но и в самой 1-й Государственной думе, когда при обсуждении аграрного манифеста к стране трудовик Жилкин напомнил кадетам о «неправомочии» цензовой Думы, И. И. Петрункевич при аплодисментах собрания заявил, что это не имеет значения, ибо «страна нас признала»[922]. Он в этом был прав. Но почему не это положение легло в основание парламентской тактики 1-й Государственной думы? Не потому ли, что партия была во власти прошлого и вперед смотреть не умела?
Для этой самоубийственной тактики у кадетов было одно оправдание. Не была опубликована конституция, в рамках которой ей предстояло работать. Было основание думать, что этой конституции вовсе не будет. Милюков был в этом уверен и выставлял это как нашу победу. Тогда, 27 апреля, лицом к лицу стали бы две противоположные силы: историческая власть, которая уже умалила себя отречением от самодержавия, и народное представительство, как единственный выразитель воли народа. Им предстояло бы совместно написать конституцию, причем никакого исхода из несогласия между ними указано не было. Была неизбежность конфликта, который разрешился бы только соотношением «сил». И можно понять тактику партии, которая, предвидя неизбежный конфликт на конституционном вопросе, торопилась заслужить сочувствие населения демагогическими законами о земле, о свободах и т. д.
Одно было все-таки непонятно. Как можно было серьезно верить даже за три дня до созыва Думы, что правительство конституции не обнародует и само создаст провокаторскую обстановку к конфликту? Ведь созыв народного представительства без конституции повторил бы дебют Французской революции 1789 года. Королевская власть и États Généraux[923] тогда стояли друг против друга с исключающими друг друга претензиями и без правовой почвы для их примирения. 23 июня 1789 года король приказал в силу своей исторической власти, чтобы собрание разошлось по сословиям. Мирабо ответил ему, что они здесь по воле народа и не разойдутся. Конфликт кончился в пользу народа, но создала его сама власть, созвав народное представительство, не определив первоначально его полномочий, хотя она имела полное право это сделать. Можно ли было поверить, чтобы через 120 лет наша власть повторила ту же ошибку, уже единогласно осужденную всеми историками? И повторила бы несмотря на то, что, как всем было ясно из опубликованного проекта[924], выработкой конституции правительство занималось. Сколько самомнения надо было иметь, чтобы вообразить, что кадетская газетная критика могла власть переубедить!
А между тем оказалось, что власть эту ошибку могла повторить. Об этом я расспрашивал Витте, и он сам это рассказал в своих мемуарах[925]. Его рассказ согласуется со стенограммами совещаний, в которых разрабатывались Основные законы[926]. Из них обнаружилось, что созыв Думы без конституции для иных казался возможным. Хотя Основные законы были уже утверждены государем, с «опубликованием» их не спешили. Государь ими был недоволен: они отняли у него титул «неограниченный». Были голоса за то, что эти законы вовсе не нужны, что достаточно «кодифицировать» Манифест 20 февраля [1906 года], который определил права Государственного совета и Думы, а что объема прав государя касаться не следует. Тогда статья 1-я Основных законов, о том, что самодержец неограничен, осталась бы в прежней редакции. На этом, конечно, непременно бы разыгрался конфликт, но правительство его не боялось: власть чувствовала себя сильнее Государственной думы. В результате конфликта была бы рассеяна иллюзия, что у нас конституция, и была бы вновь подтверждена «неограниченность» самодержавия. Дума превратилась бы в простой технический аппарат. Вот чего хотела реакция. Правые во главе с Горемыкиным настаивали перед государем, чтобы он не давал своего одобрения конституции, как он его понапрасну дал принципам Манифеста [17 октября 1905 года]. Таков был план реставраторов. Он был неглупо задуман.
И этот опаснейший план получил нежданную поддержку со стороны наивных кадетов. Мы видели, что кадетские лидеры неопубликование Основных законов поторопились счесть результатом своей победы. Как далеко это было от правды! Но воспоминания Витте теперь показали, что кадеты, кроме того, старались помешать опубликованию конституции и закулисными ходами. Тот же Д. Ф. Трепов, который позднее повел переговоры об образовании кадетского министерства, передал государю записку с жестокой кадетской критикой текста Основных законов. Этой критикой переубедить государя, конечно, было нельзя. Но зато она могла показать, что никакими уступками наше общество удовлетворить невозможно, что «октроированной конституции» оно не приемлет. Это могло бы оказаться для государя очень убедительным доводом, чтобы все оставить по-старому, в надежде на то, что в случае конфликта власть победит. Если рассказ Витте правилен, можно видеть, какую опасную закулисную игру играли кадетские лидеры. Поверив в свою непобедимость, они хотели конфликта. В случае победы этот конфликт сделал бы их на время хозяевами положения, хотя потом, как в 1917 году, подчинил бы их революции. А правительство не боялось конфликта, уверенное, что сила была на его стороне. Своей ставкой ва-банк кадеты могли только похоронить конституцию в честь или самодержавия, или революции.
Витте не без злорадства рассказывает, как кадеты ошиблись[927]. Записка, которая могла поддержать интригу правых против конституции, эту интригу, наоборот, сорвала. Записка показала государю, как глубок будет конфликт, на который он сам толкает страну, если Дума будет созвана раньше опубликования конституции. Кадетская критика заставила государя с опубликованием конституции поторопиться. Острых положений он не любил и предпочел конфликт предупредить. Чтобы избежать состязания сил между реакцией и революцией, он предпочел попробовать путь конституции. Так за кулисами разыгралась символическая репетиция того, в чем был исторический смысл событий этого времени.