До него существовало ваше неограниченное право издавать законы, но после 17 октября помимо законодательных учреждений вы не можете уже издавать законов сами, поэтому в Основных законах слово „неограниченный“ оставить нельзя». Еще категоричнее выразился мин[истр] юстиции, знаменитый позднее реакционер М. Г. Акимов: «Я тоже не сторонник свобод, данных Манифестом 17 октября. Но Ваше Величество добровольно себя ограничили в области законодательства. За вами осталась власть только останавливать неугодные вам решения [Государственного] совета и Думы. Там, где власть не принадлежит полностью Императору, там монарх ограничен. Надо исключить слово „неограниченный“». С этим не спорил даже П. Н. Дурново; «Слово „неограниченный“ нельзя оставить, ибо это не будет соответствовать актам 17 октября и 20 февраля»[948]. Я цитирую только противников реформы, не говоря о сторонниках, которые единогласно утверждали, что в Основных законах термин «неограниченный» подлежит исключению.
Государь встретил поддержку только в немногих, но их поддержка была своеобразна. Ни один из тех, кто защищал мнение государя (Горемыкин, Стишинский, отчасти сам Витте), не решились советовать сохранить в Основных законах термин «неограниченный». Но к этой цели они шли обходным путем, рекомендуя вообще Основных законов не пересматривать. Такая лазейка была предложена Горемыкиным при самом переходе к обсуждению 4-й статьи. «Зачем нам Основные законы? — спрашивал он в курьезном согласии с речью Милюкова на кадетском съезде. — Переменилось одно: порядок издания законов. С юридической точки зрения поэтому подлежат пересмотру только те постановления Основных законов, которые определяют порядок рассмотрения и издания законов. Что же касается объема верховной власти, порядка престолонаследия, Учреждения об Императорской фамилии, то постановления об этом ни в чем изменены не были до сих пор. Их не надо, по-моему, и переделывать в настоящее время»[949]. Вот та точка зрения, с которой вопрос об ограничении власти монарха и о введении конституции можно было подменить простой переделкой технического порядка законодательства. Любопытно, как этот аргумент и это предложение были встречены в собрании. Принципиальных возражений против умаления этим октябрьского манифеста сделано не было. Но зато многими было указано, что если сейчас не издать Основных законов, то Дума сможет в порядке думской инициативы сама заняться их пересмотром. Раз манифестом 20 февраля [1906 года] было уже объявлено, что почин пересмотра Основных законов принадлежит одному государю, то необходимо эти законы издать, чтобы устранить думские на них покушения. Такова была позиция Витте. Он был прав; здесь была альтернатива: или издать Основные законы, «октроировать» конституцию, но тогда можно и забронировать ее против думской инициативы; или от этого уклониться, но тогда рисковать, что Дума начнет свою деятельность с составления конституции и что придется на этом идти на конфликт. Угождая желанию государя, Витте предложил средний путь: если государь от неограниченной власти не хочет отказываться, то Основных законов не опубликовывать, но тогда объявить, что опубликование будет сделано позднее властью самого государя[950]. Но это было бы не решение, а малодушная отсрочка вопроса и явное нарушение манифеста.
Выслушав эти мнения, государь свое решение отложил. После речи Стишинского, который находил, что нельзя отделять понятие «самодержавия» от «неограниченности», государь объявил: «Свое решение я скажу потом»[951]. Это происходило 9 апреля. 12 апреля, в конце последнего заседания, после того как государь сказал в заключение: «Кажется, все теперь пройдено», граф Сольский вернулся к больному вопросу.
Вот что говорит стенограмма:
Граф Сольский: «Вашему Императорскому Величеству угодно было отложить решение по статье 4-й. Как вы изволите приказать: сохранить или исключить слово „неограниченный“?»
Е[го] И[мператорское] В[еличество]: «Я решил остановиться на редакции Совета министров».
Гр[аф] С[ольский]: «Следовательно исключить слово „неограниченный“?»
Е[го] И[мператорское] В[еличество]: «Да, исключить»[952].
Так кончился спор. Roma locuta est![953] Можно жалеть, что спор не осветил самого главного. Никто не доказывал, что для России и для династии было полезно, чтобы монархия перестала быть «неограниченной»; потому у государя могло остаться впечатление, будто этого никто не хотел и что только 17 октября он попал в ловушку, из которой вырваться уже не мог, что шаг за шагом его толкали на решения, которые влекли за собой ограничение его власти. Этого он не простил ни Витте, ни всему кабинету. Но, как бы то ни было, истинный смысл изменения, которое было внесено в Основные законы, стал совершенно ясен. Из старых законов с согласия государя был исключен не исторический титул, а реальное право; государь сделал себя подзаконным, т. е. конституционным монархом. Основные законы его прежние права ограничили. И государь это понял. Его недовольство выразилось в своеобразной форме. Сольский спросил: «Угодно ли Вашему Величеству приказать приготовить манифест или указ об обнародовании Основных законов?» И для опубликования этого важнейшего акта, которым начиналась новая эра России, государь не захотел торжественной формы. Он ответил: «Я нахожу указ достаточным»[954]. Основные законы опубликованы были им без радости, без гордости, с досадой на вынужденную уступку. Уже по одному этому другая сторона была слепа, когда встретила эти Основные законы с таким негодованием. Они были настоящей победой либерализма. Ими была октроирована подлинная конституция. Если этого иностранного слова не было сказано, то существо конституции было все налицо. Воле монарха были поставлены пределы теми законами, изменять которые единолично он уже не мог. Только это и составляет смысл конституции: не присяга на верность законам, не двухстороннее соглашение, не контрасигнование актов, как потом правые стали доказывать в Думе. Конституция в том, что без согласия представительства государь изменять законов не может. И это было достигнуто. Не делает чести нашим политикам, если этого они не заметили.
Ход государственной жизни определяется не одной писаной конституцией, но и реальным соотношением сил. Если власть сильна, а общество слабо, власть может безнаказанно нарушать права народного представительства; она сделает государственный переворот, и страна спокойно его принимает, как 3 июня 1907 года. Зато власть может обладать по конституции «полнотой прав» и быть на деле бессильной перед улицей, как это было с Временным правительством в 1917 году. Но я говорю не об этом соотношении сил, а о свойствах самой конституции. Порицатели ее находили, что Законы 1906 года сузили права представительства, оставили власти слишком много лазеек, чтобы законные права его нарушать. Это обвинение стало либеральным каноном. Его интересно проверить. После нашего опыта я решаюсь утверждать, что именно то, что этой конституции ставили слишком легко и поспешно в упрек, оказалось полезно для ее сохранения и укрепления. Не думаю, что авторы ее именно это предвидели и хотели. Конституция оказалась лучше их замысла именно потому, что в ней была необходимость. Как в обреченном режиме самые целесообразные меры обращаются против него, так в нашей давножданной конституционной монархии даже подкопы под нее шли ей на пользу.
Несколько примеров этого наблюдения.
Общественность негодовала, что Основные законы, т. е. «конституция» наша, были забронированы против пересмотра в порядке думской инициативы. Сколько было пролито на эту тему чернил! В особенном порядке для изменения конституции ничего ненормального нет, он существует в громадном большинстве конституций. Но меньше, чем где-либо, были основания негодовать на это русской общественности: она еще не попробовала применить свою первую конституцию, не успела на практике увидать ее недостатков. Ее критика основывалась лишь на том, что в конституции не было полного народовластия и подчинения всей власти народному представительству. Если бы Основные законы забронированы не были, то первые шаги представительства непременно были бы направлены на продолжение борьбы с властью, а не на сотрудничество с ней в осуществлении всеми сознанных и необходимых реформ. Эта борьба привела бы к победе той или другой стороны, т. е. к восстановлению самодержавия или к торжеству революции. Было счастьем для нас, что Основные законы мудро эту ненужную борьбу устранили.
Разве Основные законы мешали Думе проводить те законы, которые были нужны стране? Мы жаловались на то, что конституция нехороша, не замечая, что большинство неприятных статей конституции в Основных законах не числятся и забронированы не были. Мы, например, осуждали наши избирательные законы и были правы. Избирательный закон, особенно 3 июня [1907 года], должно и можно было исправить. Но они не входили в Основные законы, были поэтому думской инициативе доступны. Почему же их не исправили? В сущности, потому что оппозиция по своей привычке хотела иметь все или ничего; она не хотела отказываться от четыреххвостки. Но такого избирательного закона сама 3-я Дума не захотела бы, и ее нельзя за это винить. А исключить и переменить те статьи, которые давали администрации возможность «избирательных плутень», что было настоятельно, нужно и важно и что было вполне возможно провести даже в 3-й Думе, — этих мелочей оппозиция не хотела. Итак, «тактика», а не Основные законы помешала нам в избирательный закон внести улучшения.